словами: гокнулся и зарыли — надо развить это.
Почему народ гуляет-лежит?
К стенке, к стенке! — твердый нигилист.
— 20 тысяч рублей и три недели, чтобы разобрать, и сто тысяч и три месяца собрать — одна
самотоха!
— Вы прекрасно рассуждаете, разрешите мне закурить… чувствительно вам благодарен, [позвал, спросил], а кто здесь…
— Вот стоит дураком: что он понимает.
Работа не клеится, работают как мухи и не знают, из-за чего всё, кому эта статуя мешает.
— Партия — это как родня моя — стоит за меня родня в деревне, если кто обидит, так и партия стоит за меня, партия — друзья-товарищи, и ежели чужая партия, то ятож не разбираю, где какой человек, партию общую — богопартию.
Подождите, вот скоро эсеры придут, всех вас перевешают.
-168-
Нужно стоять в стороне, кто не задет, и поправлять.
— А кто не задет теперь?
— То-то и я говорю, тут к тому идет, чтобы каждого задеть и растравить, чтобы уж, он не мог больше поправлять и [укрывать], а тоже бы в партиию [мог], и так не осталось бы ничего: партия на партии[ю] и никаких.
— И никаких!
40-[летни]й стоит то за царя, то за Ленина, слежу, как повертывается нигилист.
Вся особенность Христа была в том, что шел сам и упреждал жизнь, а наш человек живет до тех пор, пока его не распнут, все на что-то надеется, чего-то дожидается, авось минует, авось пройдет, и глядишь — вот нет ничего:
— Пожалуйте к стенке.
Какое-нибудь удостоверение достать бы, что я из Москвы еду в Елец по литературному делу, например, для изучения церковных архивов, и кто мне это может дать, говорят, Валерий Брюсов!
— Как Валерий Брюсов, при чем он?
— А вот! — Показывают мне разрешение и газету «Возрождение», — назначили Валерия Брюсова.
— Да это не тот!
29 Июля.
Творчество мира. Под вечер выхожу к набережной Храма Христа Спасителя и смотрю на Кремль, в который я, русский человек, теперь больше войти не могу. Там среди дворцов, белых высоких храмов далеко блестит золотая, новая и до смешного маленькая главка церковная, как будто это новая вот-вот только проросла из земли или вылупилась, как цыпленок.
Мне кажется, это не измена, как многим кажется, это легкомыслие: полюбил, отдался, запутался в чувстве, выбрался кое-как на простор и теперь думаешь, где же это я бродил, как это вышло, вспоминаю — да вот как!
Творчество мира. Царь без скипетра с отнятыми руками стал много лучше, вид его мягче. Крылья поворочены.
-169-
Что бы там ни говорили в газетах о гражданской войне и все новых и новых фронтах, в душе русского человека сейчас совершается творчество мира, и всюду, где собирается теперь кучка людей и затевается общий разговор, показывается человек, который называет другого не официальным словом «товарищ», а «брат».
Эта маленькая церковь поднялась чуть-чуть от земли, и кажется, только что проросла. Возле меня говорили о Москве, вот как чудно все — француз Москву сжег, а теперь француз наш друг, можно ли верить, что француз наш враг или друг.
— Кто же он нам?
— Никто.
— А этот?
Показал на «стату́я».
— Был царь… только ведь поставь тебя на его место, и ты тоже сам объявишь: нынче француз враг, завтра — друг.
Подходит красноармеец:
— Товарищи, расходитесь!
— Ну вот, видишь: вчера был рабочий, нынче власть перешла ему, ходит с оружием и делает то же самое дело.
Показал на царя и к солдату:
— Братья, зачем вы так поступаете, подобно статую-царю, который, считается, принес народу вред.
— Вы не понимаете: наедут советские, увидят митинг, вперед меня арестуют.
Ожесточается на то, что не может ответить, и разгоняет.
На площади разговоры продолжаются.
— Я, — говорит один, — теперь уж на вашу площадь не пойду, пусть убьют — не пойду.
— Товарищи, я не против этого, я только заметил, что вы его братом назвали, — какой он вам брат?
— И царь.
-170-
— Вы рабочий, выходит, у вас с царем отец один?
— Почему же тогда выходит гражданская война?
— А почему бывает: двое жили-жили вместе и подрались?
— Подрались, и вы считаете их за братьев?
— Да здравствует гражданская война!
— Товарищи!
— Брат мой!
— Я вам не брат: да здравствует гражданская война!
— Я вам не товарищ, а брат: долой оружие!
— Подумайте, что вы говорите, какое государство может существовать без оружия, где есть на земле такое государство?
— Есть, есть такое: там люди живут, работают, пашут, скотину разводят, торгуют, а воевать — нет! махонькая страна такая…
— Финляндия.
— Ну, хоть бы Вихляндия.
— Воюет; жестоко… и другие воюют.
— Нет, эта не воюет. Публика догадывается:
— Швейцария!
— Я говорю: есть, есть такая страна, где не воюют, хоть бы вот эта самая махонькая Вихляндия, значит, можно же так.
— Ну хорошо, товарищи, ответьте прямо, если на улице двое дерутся — что вы сделаете, как остановите?
— Я стану между ними и скажу: «Братья мои! не деритесь!»
— А не послушаются?
— Другой придет, сильнее меня — остановит.
— Ну хорошо, он остановит, враги помирятся, поцелуются, и один пойдет в особняк, другой в подвал, и опять все по-старому.
— И очень хорошо!
-171-
— Капиталист будет опять наживаться.
— Почему наживаться: ему, может быть, нужно долги заплатить, а не наживаться, это смотря какой капиталист, капиталисты разные.
На дорожку теснится к цветочной клумбе. Выкрик из толпы:
— А когда же конец войны?
— Гражданской? когда будет один класс.
— Когда это будет?
— Когда?
— Брат мой, никогда не будет конца, вы проповедуете вражду и зло.
— А вы мир, который хуже войны.
— Я проповедую мир с братьями и войну с самим собой.
Тогда вдруг поднимается хохот в толпе, все хохочут. Через толпу пробивается белый старик, сторож сквера, с вынутой из решетки зеленой палкой с гвоздиком на конце и разгоняет палочкой с гвоздиком всю толпу, приговаривая:
— Я вам дам траву мять, я вам дам цветы топтать!..
С хохотом расходятся все. На лавочках буржуазия, барышни говорят:
— Занятно, познакомились с народом.
— Стало быть, выбран.
— Кто его выбирал?
— Триста лет прошло: память потерялась.
— Нет, ты вспомни, кто его выбирал?
— А ты мне скажи, кто нынешних выбирал, тех, кто теперь царя снимает?
— Рабочие и крестьяне.
— Так-то ли, брат мой?
Сегодня издевательство над «статуем» дошло до последнего: на шее веревка, к носу приставлена лестница, между створками короны, там, где раньше крест был, теперь человек копается, будто в мозгу, и водружает наконец туда мачту.
— Недоволен, сердится!
-172-
— Еще бы, раньше, бывало, приходили старушки и крестились на него: он задом к храму сидит, а они крестятся на него.
— Задом к храму, лицом к трактиру.
— Кто же нас теперь оборонять будет!
Матерая женщина с умным крепким лицом уговаривает сидящих на каменной стене горничных:
— Милые мои, а служить все равно надо, я двадцать пять лет у господ жила, и никто меня не обидел, оттого, что я себя знаю, я такая ведь: самовар зажгла, чай засыпала, пока чай настоится, я двадцать дел переделала, кто с меня спросит и кто посмеет обидеть?
Нынче царь стоит без скипетра, руки нет, вместо руки дыра, лестница из-под носа убрана, веревки на шее нет, без скипетра, без рук вид его много лучше: мягкость, кротость, лицо его становится похоже на лицо человека, который только что в ужасных мучениях умер, и лицо его, искаженное страданьем, мало-помалу начинает светлеть, устанавливаться.
В Москве: 25 Июня — 29 Июля. Встреча с Семашко и пересмотр большевизма, конец немцам.
Гершензон — уют, диван, дом коммуны, тринадцатый Соломон, солнце в колодце. Брюсов: болезнь его, на службе, в особняке на бульваре. Вячеслав Иванов: «Богоотступничество и «пуп отрезать от Бога». «Профессор геологии Иванов: «Статуй безвреден». Вячеслав: «Статуй жив, если его разбивают, значит, жив!» — «Статуй безвреден: я двадцать пять лет в Москве и ни разу его не видел». Анна Николаевна Чеботарева сказала о Москве и Петербурге Алексею Толстому: «Я патриот Москвы!»
31 Июля.
Вчера, 30-го Июля, мы подошли к памятнику — головы уже не было, как в «Руслане», голова огромная — десять наших голов — лежала среди груды черных частей «статуя», мальчишки в пустые глаза бывшего царя
-173-
просовывали кулачонки, хватали за усы, все было похоже на часть какого-то фантастического поля сражения, с огромной головой и рукой, сжимающей скипетр, сам статуй без головы с торчащей из шеи мачтой был страшен, как огромный обезглавленный труп, а сегодня он без плеча кошмарно страшен.
Последние наши слова о памятнике, что давил он, как низкий потолок давит голову.
Поднимается какая-то новая политическая волна, мы снова накануне чего-то и снова из всяких мелких случаев готовы создавать себе перспективу какого-то освобождения.
Редко бывает так — складывается, что если можно, то это и нужно, счастлив, кто жил так и не одумался и живет так до последнего часу своего…
Наверху — опираясь на мрамор, стоял седеющий господин в ожидании (памятник разбирают), дама, он спустился, поцеловал руку и, взяв под руку, подошел с дамой к памятнику. Что видели, что слышали? и потом ходили цветником и скрылись в Староконюшенном.
1 Августа.
От царя остались только кресло и сапог. Рабочий большевик собрал митинг и говорит, что, может быть, скоро мы погибне-м, но не погибнет… он не мог найти подходящего слова, ему подсказали: «идея».
Максималист с чехословацкого фронта, мальчишка, рассказывает с наслаждением о победах, расстрелах, они спасают Россию, и хорошо это, но зритель оставляет душу свою на стороне погибающего…
Из слухов, написанных на листе в кафе журналистов: Петербург взят англичанами — нелепица!
4 Августа.
В «Русских Ведомостях» было напечатано тогда, что правительство собирается ассигновать сколько-то миллионов на пополнение русского флота.
Я говорю матери:
-174-
— Вот безобразие! Она говорит:
— Нужно же защищать государство!
— Нужно, — отвечаю, — эти деньги тратить на обучение народа, когда народ просветится, он поймет социализм, и тогда защищать государство не будет нужно.
Теперь тот же разговор вели между собой Россия-мать и Керенский-сын.
Николай Дмитриевич Кондратьев. Блудный сын возвращается: он смертную казнь признает, выходит из партии, хочет основать крестьянскую демократическую газету — он больше не интеллигент. Большевик Семашко другим путем возвращается: через демагогию падая в стихию народа.
Явление максималиста с чехословацкого фронта. Потому максималист, что ценным считает действие, а не слова. Как он расстреливал комиссара:
— К стенке!
Тот умоляет, клянется, что он будто против большевиков.
В него стреляют, он падает, но еще жив, в него еще раз стреляют, и, умирая, он бормочет:
— Да здравствует советская власть!
Русский социализм характерен отказом от личного — если завязывается личное, даже, например, художественное творчество — социализм прекращается. Это общее дело: интернационал — общее дело, отечество — общее дело.
Отечество и Социалистическое Отечество.
Написать действующих лиц русской революции.
6 Августа.
Политика стала личным делом
