я не буржуй!
-40-
— А кто же ты?
— Не буржуй! И заплакал.
В чайной. Один чертил, чертил карандашный план германского наступления и вдруг сказал:
— Они едут!
Правда: как же они могли 250 верст в сутки пройти: едут, конечно.
— Идут с музыкой! — закричал кто-то.
Конечно, никаких немцев и быть не могло: кто-то дурака свалял.
На улице австрийский офицер сказал:
— Недели так через две придут. И, посмотрев на русских людей:
— Чему же вы радуетесь!
Утром сегодня прибежал С-в: офицер, дворянской фамилии, человек вполне благородный:
— Сейчас еду в комиссариат записываться инструктором: как же реагировать на немцев, я же не пораженец.
Вижу, издергался человек, больной.
— Бросьте! — говорю, — у вас дом отобрали, за квартиру в своем доме постоите, лишили погон, чинов, орденов, неужели вам мало?
Он смутился:
— А как же тут жить?
— Мышкой, — говорю, — мышкой, поверьте, одна бутафория: никто отечество защищать не будет, оно давно уже кончилось.
И что же, уговорил человека: пошел домой, сидит мышкой.
Часа через два встречаю его, а он мне:
— Я не утерпел: пошел записываться в комиссариат, думал, очередь большая. Прихожу: пусто, вещи складывают. «После, — говорят, — приходите, мы сейчас занялись: переезжаем в другое помещение, более удобное». Правду вы сказали: буду жить мышкой.
-41-
Ст-й, Аргунов, Чернов и слышать не хотят про мышку: хотят от немцев удирать, а как удерешь, только панику наводят.
В редакцию позвонили:
— Решили газеты закрыть, а сотрудников изъять. И все бросились из редакции: никого не осталось, и газета не выйдет.
Китаец продал 6 фунтов хлеба за 24 рубля, два фунта риса за 8 рублей и два фунта сахару за 24 рубля, и я с этим богатством еду на этот бал мой.
Когда подходит дело к концу, с интересом начинаешь читать больше газет — почему?
Какой-то мальчишка смотрит на меня и хохочет идиотски.
— Чего ты смеешься?
— Немцы едут!
— Что же тут смешного?
— А как же? смешно!
Правда: смешно, должно быть, со стороны.
Так все напряженно, и уже никаких митингов на улице нет и длинных разговоров: коротко выругается человек и мрачно думает.
Последние дни доживает русская революция, и в печати появилось новое выражение: гибель социалистического отечества.
Вечером в нашем переулке как-то особенно сегодня пустынно и напоминает то страшное время в октябрьские дни, и уж это от того времени такое чувство, что думаешь: идти ли на этот вечер, не лучше ли дома просидеть?
На лекцию приехал умный человек Строев от «Новой Жизни», лекция: «Религия и государство». Вдруг поднимается один студент, поступивший в красногвардейцы, и спрашивает Строева:
-42-
— Что же мне теперь делать, красногвардейцу? Строев стал ему отвечать вообще:
— Нужно пропагандировать идею демократического государства.
— Не знаю!
Коза — это бал мой: и у всех свой бал (вплоть до радости от фунтика сахару, это неизбежное: если бы мы были византийцы — то бал византийский, а то русский, варварский, искусству мы не предаемся, потому что господствующие классы солдаты и рабочие: пир во время чумы без искусства; (Мар. Мих. — тюрьма, Серафима Павловна, Гиппиус) — то духовное, серьезное, из-за чего стоит вообще жить: поражение, гибель родины есть торжество Козы.
Коза — затяжное: не хочется, чтобы пришла и помешала, а придет — слава Богу! и зову ее на другой день. Брат уезжает: она позовет меня к себе, или они уезжают в Москву со службы, и я тоже еду.
23 Февраля.
Совет Советам.
Брать можно, тут воля широкая и далек ответ! а отдавать, друзья, нужно с осторожностью.
Вся-то пыль земная, весь мусор, хлам мчится в хвосте кометы Ленина…
Так нужно твердо помнить, что в революции дело идет не о сущности и не о бытии, а о формах бытия, причем летящему в революции кажется, что дело идет о самой, самой сущности. Вожди — это ядро кометы, в котором нет ничего: раскаленные камни, светящийся туман, в их обманчивом свете сияет весь хвост кометы, вся эта пыль земная и мусор мчащийся.
В свете кометного тумана всякое сбережение материи и духа все равно представляется мещанством, буржуйством.
-43-
И Козочка моя, которую родители готовили для замужества, просит целовать себя не христианским поцелуем, а языческим, она сама не замечает, как, попадая в кометный хвост, она день за днем забывает «нашу революцию», и теперь ее жизнь — стремление поскорей сгореть.
Время перескочило через масленицу, и патриарх объявил начало Великого поста, так время революции, кажется, зацепилось за то телячье время, которое казалось нам мерою сущностей.
Теленок жует неизменно и через сколько-то жевков становится быком, — если бы за него зацепилось время революции, вот бы чудо случилось настоящее: теленок стал бы мгновенно быком, лошади с плугами помчались бы по нивам, семена, брошенные в пашню эту, в несколько минут становились бы спелыми злаками — вот я тогда бы ответил всему чуду революции и сказал бы, что революция — не светящаяся прозрачная комета, а новая планета, и я променял бы свою землю на эту планету и поселился бы в новом социалистическом отечестве, — но я не верю этому и поклонюсь земле и времени.
Конечно, не так даром проходит комета, я помню с детства это явление над убогой нашей деревней, и двор наш помню в сиянии и слышу, как странно по-прежнему жевали наши домашние животные, не обращая никакого внимания на то, что было в то время на небе. Но люди, даже наши темные люди, дивились небесному явлению, в страхе ожидая какой-то войны ужасной, которая разрушит всю их обыкновенную жизнь, и я знаю теперь, что даже самые ученые люди считали тысячелетия, высчитывали секунды, прежние ее явления, рылись в пергаментах засыпанных пеплом городов, чтобы узнать, как было у людей, когда тысячи лет тому назад являлась та же самая комета.
Пройдет комета, опять астрономы, высчитав число телячьих жевков в минуту, установят обыкновенное телячье время земли мирной, бытия нашей земли и вселенной, но человек будет не тот, — а какой? не тем вернется он, человек,
-44-
к телячьему времени, он облюбует себе черного бычка, выберет себе такого со звездочкой из многих тысяч бычков и, назвав его священным Аписом, будет строить храм Богу, множителю всякой живности.
Есть здоровье у нас, мы не как византийцы во время турецкого нашествия: мы не занимаемся изящным искусством, все искусства заброшены, мы танцуем во время немецкого нашествия на красных балах.
Пир во время чумы — византийский, это конец, но бал пролетарский — это начало поклонения тому Апису, который сделался богом после войны у всех народов. Пусть это нездоровый бал физически, но духовно это начало того великого бала, с размножением, которому будут предаваться все после войны. Красный бал — это самая страшная контрреволюция.
Во все небо раскинулся хвост кометы революции, и в красном свете ее люди танцуют.
Найти другое слово вместо «культура»: связь, как-то из этого сделать надо.
Большевизм — вера: потому правильны гонения на газеты; вера против культуры, только это вера не планетная, а кометная.
Многие очень боялись столкновения планеты Земли с какой-то большой кометой в каком-то году, а другие говорили, что от этого ничего на земле не случится, третьи говорили, что и сейчас мы уже находимся в кометном хвосте.
Что же лучше, красный бал или что мы в мистическом обществе говорили о частичке «ре» в слове «религия».
Социалистическое отечество — не от мира сего, и потому какое дело социалисту из такого отечества (Gens una sumus[2]) — сколько империалисты отрежут из этого отечества
-45-
Немцы говорят о демобилизации социалистической армии, которая, по-видимому, так же будет сильна, как Армия Спасения.
Социалистическое отечество или Шмульный Институт.
Случайность стала законом, случайно вы попадаете в тюрьму, и случайно под пули, и случайно, отправляясь в Москву, вы замерзаете в поезде. И вот теперь, православный христианин, твой ответ, который готовил ты дать при конце, — кому он нужен? Никто не спросит тебя: случайно пропадешь!
Так размышляю я про себя, а старушка будто в ответ мне:
— Пропадешь, батюшка, ни за что, и зароют тебя, как собаку, на Марсовом поле.
А еще весной собирал вокруг себя Максим Горький художников и писателей, чтобы прославить Марсово поле в веках. Он мне сам говорил:
— Если только осуществится — в мире ничего подобного не было, вот какой памятник выстроим.
Так было весною, а осенью старуха:
— Как собаку, на Марсовом поле.
И мы теперь, весенние писатели и художники, что мы теперь делаем, какие слова готовим на последний ответ?
С тех пор не хожу к Максиму Горькому, не люблю его маленьких поучительных для рабочих писаний в «Новой Жизни», да и «Новая Жизнь» фукнула, нет ничего — одна «Правда».
Русь пропила свою волю. (Мережковский несет стяг культуры.) Писатели в тюрьме, рабочие на балу — и это, может быть, и хорошо: турки нам византийское искусство [сохранили], а мы танцуем.
27 Февраля.
Написана и передана Лебедеву статья.
Марсово поле. В газетах: умствование Масловского над определением войны и восстания. Идеалистка Мария Михайловна Энгельгардт называет теперь большевиков «коммунарами», а Иван Сергеевич, посмотрев, что в ротах делается,
-46-
как ругают там большевиков, представляет так: красногвардейцы, люди на хорошем жалованье, гонят рабочих на войну. Гудки созывают ночью рабочих, будто бы для защиты завода, а рабочие соберутся — их и записывают добровольцами. Конечно, это голоса «стороны». А я сказать ничего не могу: на сердце нет этой точки; может быть, я остарел, но вряд ли. Нужно в этом месте жизнь попытать. Пяст говорит: «Два негодяя сцепились — мое дело сторона, только про немцев мы давно знали и ждали их и предсказывали это, а большевики должны быть свергнуты» (чтобы расчистить поле для борьбы с немцами).
Ликвидация «Воли Народа»: в укромном уголке считают какие-то денежки, едят с чаем лепешки и думают, бежать или не бежать и как бежать.
Иван Васильевич («деспот») рассуждает о политике, а Коза спрашивает:
— Ты это хочешь сказать про большевиков? почему же ты называешь их немцами?
Иван Васильевич ошибается и то немцев назовет большевиками, то большевиков немцами.
Я думаю, что немцы пока не будут больше наступать и займут Петербург при случае, который скоро явится. Большевизм собирается в Козий загон.
— Их идеи получат народное воплощение, когда союзники немцев разобьют, только тогда это будет не большевизм.
Правда большевизма состоит в том, что она нарушила в России равновесие гражданского безразличия, и каждый почувствовал на себе все бремя родного безвластия. Немцы заменят родное безвластие властью чужеземной. Вот тогда посмотрим, что перетянет: гири чужой власти или гири родного безвластия. Острие же, на котором будут колебаться весы, будет в сознании личности и личного ответа за все. (Большевизм есть паразит обывателя. На тебя, обыватель, опирается коромысло весов, и оно будет давить тебя,
