только волки да лисицы заполонили округа; лес, вода, земля, все изгажено, и только небо, общее всем и недоступное, по-прежнему сияет над этою гадостью.
Спросишь себя: чего хочу? и отвечаешь первое: чаю с сахаром.
Милый, не ты ли был таким врагом европейской мещанской культуры, не ты ли так боялся, что в твоей могучей пустыне через сто лет на каждом шагу будут предлагать в ресторанах чай с сахаром и кофе со сливками?
Что же это был за страх? Кажется, страх выйти из того состояния, когда человек видит в природе могучего, страшного противника… Далеко погасшие романтические зори! Теперь природа не вызывает на борьбу человека, а умоляет его о защите, охране, и такой охраной является европейская мещанская культура.
6 Апреля. Весь день непрерывно шел мелкий теплый дождь. На уроке один ученик отпрашивался говеть.
— Говеть? — спросил я.
— Ну да, будет он говеть! — сказал Алексеев.
— Молчи, ты, коммунист! — закричал говельщик.
По этому поводу я прочел им хорошую лекцию о свободе совести. Вот в том-то и беда, что этот «коммунизм» держит в своих кровавых лапах и все наши свободы, он ограбил империю и дух народа, как попы держат в церкви Христа.
Огромные массы людей исполнены самых добрых намерений, но неудачники и обозлены на каждого человека в отдельности, таких любит изображать Достоевский (Катер. Ивановна, Мармеладов) и они вообще составляют главную массу людей чающих, или управляемых, или «обывателей». Напротив, обещающие или которые управляют государством вообще злы, потому что они честолюбивы («эгоцентричны»), хотя всегда говорят про общее благо, но, будучи удовлетворены в себе самих, они бывают великодушны и добры к отдельным людям. Совершенно же добрых и совершенно злых людей очень мало.
7 Апреля. Снились русские хороводы. Опять серо-ветрено, как вчера, дождик покрапывал еще до обеда, а после обеда был ливень с каплями, как градинками. После до вечера капало и тепло от дождя не стало.
Все-таки снились же мне хороводы. И потом в полусне пробуждения на эти хороводы легло рассуждение о патриотизме, что это есть иначе самость, такое чувство: мы сами.
8 Апреля. Благовещенье. Чуть ли не с Рождества берегли птичку — выпустить на Благовещенье{105}. Сказали ей напутственное слово свободы, пустили, а она упала в грязь, видно, крыло себе в клетке помяла. Эх, свобода! Держали за уши — уши освободили, за хвосты схватили.
День продержался до вечера серый, с нависшими тучами и ветром, вечером после заката шел дождь и ночью всё слышались капли. В Чистике мне встретился шатун с обломком ружья в руке. «А жирны утки! — начал он разговор и все выболтал потом, как он укрывается от военной службы, в заключение сказал: — Ну ка, хлопни! — и вытащил из кармана бутылку самогона. — Хлопни, хлопни! — упрашивал он меня, — а то пойдешь потом рассказывать, что встретился с плутом и он тебя не угостил».
В болотах под мохом еще лед. На березах почки отпустили чуть заметные зеленые хвостики. Озими сильно зеленеют. Стада в полях. Вечером на одно мгновенье при закате было солнце и на минуту вспыхнули малиновым светом верхушки лесов. Наконец видел вальдшнепа, пролетел беззвучно. Есть подснежники. Кричат лягушки. Щуки нерестятся.
Опыт рассказа о животных
В утином царстве, и у гусей, и у лебедей, и у всех водяных птиц идет старинный спор, как лучше беречься человека, на открытых водных местах, или в густых тростниковых зарослях. На открытых местах все видно и можно, завидев издалека человека, подняться в воздух, кружиться до тех пор, пока он не уйдет. А в зарослях не видно, зато и человеку не видно, и можно спокойно спать, но всегда есть опасность, что он неслышно подойдет на расстояние выстрела. В зарослях покойнее, но опаснее, так думает теперь большинство, и спор, собственно, возникает только между бодрыми и ленивыми. «Ну, плыви, плыви в тростники, если тебе хочется спать, — сердито говорил селезень своей подруге, — а я не хочу подставлять свои крылья под заряд кузнеца». — «Если ты сердишься, я могу и остаться», — ответила утка и стала обирать, очищать ему перышки на шее, укладывая одно к одному. Селезень очень любил это, затих и скоро, спрятав голову под крыло, уснул. Этого только и ждала его подруга и поплыла в тростники — не спать, нет, не спать! Она была гораздо осторожнее селезня и говорила ему о тростниках только, чтобы оправдаться на случай, если он хватятся потом, тогда она ему скажет на вопрос, где была: «Тревожно здесь, на открытой воде, плавала отдыхать в тростники». Оглянувшись на спящего селезня, утка повернула в тростники и долго там пробивала себе путь, чуть шевеля тростниками.
9 Апреля. К вечеру разъяснело. Стоял на тяге. Стрелял вальдшнепа. Лисица выбегала на дорогу.
10 Апреля. Рассвет безоблачный. Флейта гоняет русака. Много уток по канавам. В разных местах горячо токуют тетерева. Пробрался с большим трудом в Чистик, все это круглое моховое болото кипит весенней жизнью: кричат журавли, бекасы барашками рассыпаются, свистят кроншнепы, а тетерева, мокрые, блестящие на солнце, шипят и подпрыгивают, весь Чистик прыгает и шипит. На краю болотного леса под соснами в рост человека я долго любовался и сам по-тетеревиному шипел. К удивлению моему, на шипение мое, жалкое по сравнению с настоящими тетеревами (я — тетерев!), с двух сторон стали отзываться и подходить две тетерки. «Почему же, — думал я, — они не пользуются вон теми рыцарями, блестящими в солнечном свете, вступившими в бой за обладание самкой? Почему выбирают отдельного и слабейшего?» Я заметил это почти как правило, что во время боя на поле где-нибудь на опушке робкий или хитрый токует один, и этого самки предпочитают. Не потому ли, что те, раз вступивши в бой, уже и не заботятся о самке, забыли даже, из-за чего они бьются. К ним и подойти теперь страшно и, может быть, даже стыдно, как женщине к деревенской сходке и драке. Правда, из-за чего сходка и драка, в конце же концов, все эти общественные дела сводятся к личному интересу каждого и личный интерес в деревне к питанию своей семьи, к размножению. Но потому и есть общество, что исходный личный интерес забывается, и так создается поле общего дела, честолюбие, самолюбие бойцов создает специалистов по этой части, управителей и бойцов. Как дикие петухи, они, распустив хвосты, вытянув шеи, при солнечном свете красуются, повертываются вокруг себя, вызывают на бой. А в то же время петух, который чувствует себя отдельно, потому ли, что от рождения был слабее или побитый выбыл из строя, и этому отдельному, хотя, быть может, слабейшему, достается обладание, он силен своей отдельностью, он уже индивидуальность.
Стою на опушке в виду блестящего боя рыцарей и слышу, как этот отдельный тихим гостем прокрадывается в домик тетерки. Опытные охотники мне рассказывали, что тетеревиные выводки всегда бывают на тех местах, где токуют отдельные петухи.
Может быть, и так можно понять, что потерпевший в бою или не решивший вступить в бой только мускульно слабейший, а психологически может быть и сильнейшим. Для воспитания такой отдельности, может быть, и существуют эти общественные красования — рыцарства и бои? а самка и подхватывает эту индивидуальность, ее психология — аппарат, воспринимающий индивидуальность, недаром же в человеческом мире женское половое чувство есть в то же время чувство, окрашенное более индивидуально, чем мужское (мужчине только бы схватить), это есть чувство различения, выбора. Так, новые существа, приходящие в наш мир, приходят не все гуртом по большой дороге, а отдельно, каждый сам по себе, через узкие ворота, где им бывает допрос и в знак этого даются собственные имена.
Так и наши коммуны, государства, сходы не те ли самые полевые петушиные бои, в них все открыто, все просто, как 2×2 = 4, а тайны жизни, как на опушке лесов, скрываются в стороне, в комнатах…
К вечеру мы с С.В. идем в Чистик городить шалаши у места тока и ночевать в болоте, еще не пропустившем воду через мерзлое дно.
11 Апреля. Столько жизни утром при солнце и такая пустая, мертвая ночь! Шалаши по архитектуре С.В. устроены, мой на единственной кочке, но довольно широкий, потому что на ней стояла сосна в мой рост. Пока устраивали, обтоптали мох вокруг шалаша, выступила вода, и мой шалаш, как на воде устроенный, назван «Петроград». С.В. устроил себе, напротив, очень хозяйственно на сухом месте под двумя соснами, хотя и подальше от тока, и шалаш его назвали «Москва». Солнце давно село, в полутьме валим сосенки, срубили штук 30 на дрова, а лапки на логово и на логове же развели костер. Сырые, налитые водой сапоги повесили на колышки, портянки на жердочки, а ноги в валенки. Хорошо, уютно, вкусно сало, продетое на прутик и закопченное в дыму костра. Хозяйственный человек С.В., недаром у него и «Москва» вышла. Я дую в костер, чтобы не потух, он рубит дрова, дуем и рубим, посмотрим на часы: два часа, целых два часа только дули и рубили, а как незаметно прошло. А какая пустая ночь: ни звука, ни движения, только звезды перемещаются неслышно по небу. Прокричали петухи, кроншнеп свистнул спросонья. Посмотрел на часы: еще два часа прошло в густоте, выпил стаканчик молока, в нем стали попадаться ледяшки: замерзает. Заняло нас далекое зарево пожара, и в тишине, казалось нам, слышны были вопли женщин, а как они могли быть слышны за десять верст. Скоро три, страшно вставать, надевать сапоги, которые сейчас же через колено нальются водой. Идем шлепаем, с трудом по соснам и звездам находим «Москву», а «Петроград» всего в 80 шагах я, долго блуждая, нахожу наконец окруженным затянувшейся льдом водой. Чуть белеет на востоке. Какая первая закричит птица? кроншнеп свистнул. Утка крякнула. Захлопали крылья, тетерев сел за спиной. Так с 3-х до 8-ми я сижу на кочке, валенки в воде, архитектура С.В. не дает повернуться назад, а там назади <1 нрзб.> тетерева, и только скосив глаза, видишь их близехонько от шалаша.
12 Апреля. Понедельник — 13 Апреля. Вторник — 14 Апреля. Среда. Все эти дни стоит ровно царственно прекрасная погода с +14 Р в тени. По ночам заморозки, стекла разлетаются под ногами, а утром, как солнце взошло, не солнцем, как раньше, а землей пахнет и гудит пчела на иве. Все почки наклюнулись, сиреневые особенно, бузина распускается. Будут ли лучшие дни? невозможны лучшие. Жуки.
Встаю ночью, встречаю первый бледный свет, вижу, как он побеждает на востоке все
