которое, кажется, одно может примирить эстета с жизнью, в конце концов, страдают все, и каждый человек может быть предметом сострадания. Это сострадание и является выходом из порочного круга эстетизма (так выходят Шопенгауэр, Ничше, Мережковский и др.): оно приводит к религии, жалко цветов, убиваемых морозом, детей голодных, крестьян, рабочих, невинных существ, погибающих в сетях политиков, жалко! и отсюда религия. Жалость к людям позволяет сочувствовать и их радостям, которые ведь и бывают только на одну минуту.
30 Октября. В ночь под воскресенье налетела глубокая хорошая пороша. До света капало, а потом подморозило и с ветром стало очень холодно. Зайцы, чуя мороз, вероятно, и по первой пороше, старые и молодые, вставали, много ходили и вскакивали довольно далеко.
31 Октября. Сильный мороз (-6), ночью засыпало следы, напрасно ходил.
1 Ноября. Все растаяло, и слякоть невообразимая. Живу с глазу на глаз с чертом.
2 Ноября. Бездна грязи и мрака. Черт неотлучен. А впереди еще Ноябрь-старость. Черти, верно, готовят новые подарки к старости.
Горькая мысль: прежде она мне ставила утром самовар, а я лежал и дожидался чаю в постели, теперь я ставлю, а она лежит и дожидается. И это я принял бы охотно, если бы она была моей прислугой, но я искренно ставил ее женой. Видно, тут действует «природа вещей», а как обидно, если свое лучшее видишь в природе вещей.
Отмена крепостного права не спасла Россию, в сущности, даже нет черты, за которой можно бы считать начало новой формы русской истории.
7 Ноября. Октябрьская революция, в пятницу явился Лева из Москвы: начало возрождения, едем в Америку!
В ночь под воскресенье растаял зазимок, пролежавший два дня при —6 Р. Примета? если зайцы встали и много ходили, то это не зима и снег скоро стает, если же ляжет, то зима. (Быть может, длинные и короткие следы объясняются морозом и теплом, в мороз — длинные, в тепло — короткие.)
Снился сон: богатый дом, парки, сады. В доме родители Ее живут{128}, т. е. весь строй жизни их такой, как если бы один был стороной одной прямоугольника и другой — другой стороной, чуть одна сторона шевельнется, сейчас же и другая шевельнется на столько же, и такова вся их жизнь и всех в доме, словом, какой-то фиксированный дом, категорический императив в геометрических линиях, хотя все выражается больше в обиходе жизни, в расстановке тарелочек на столе и т. д. Я ухаживаю за ней, но почти безнадежно, потому что не имею «категорич. императива» и в то же время не в состоянии ему что-либо противопоставить, робею перед ним. Другой претендент, напротив, имеет успех, потому что он простак, он как-то умеет просто с ней говорить и шутить и жить, скрывая где-то глубоко в душе все возможности категорического императива.
Лева сказал:
— Ты, папа, очень наивен, тебя может обмануть каждый мальчик, если ему захочется, но эта черточка в тебе мне очень нравится.
Сборы в Москву: очки, ножницы, пер. ножик, два карандаша, прол. чернильница, ручка, перья, бумага, нож свиной, щетка, портянки.
19 Ноября. Непокрытая снегом злая колючая земля, дороги непроезжие. Во вторник выпал зазимок (третий), но дорога не исправилась.
Идеи — это вывески на магазинах скопленных чувств.
У большинства людей их идеи — только вывески на пустых магазинах.
(После рассказа о пустых Московских магазинах с вывесками и витринами.)
Как слепые не видят света, глухие не слышат музыки, так слепы и глухи бесчисленные люди к высшему закону бытия: их доля — мышиная беготня в вечном страхе перед чем-то, чего они не понимают, они живут, как рабы под кнутом. Но кто же Совершенный из людей, управляющий жизнью? Нет его! И свобода есть лишь сознание необходимости идти по пути высшего закона. И свободны невинные дети…
20 Ноября. Читал фельетон Ленина о новой экономической политике — длинная, бесконечная речь! Читаешь, будто едешь по этой теперь мерзлой, колючей земле на серой кляче в телеге, и, кажется, конца нет, пока вытянет кляча и доедешь до города, — так бездарен его стиль, так убога, низменна эта мещанская мысль, видящая избавление человечества в зависимости только от материальных (внешних) отношений.
21 Ноября. Михайлов день. Морозно. Ярко светит утренний остаток луны. На востоке белеет — восходит звезда утренняя. Неподвижно смотрю на нее — сколько раз я смотрел так на нее и все вижу разное, да, по-разному каждый раз приходит и зима, и весна, и лето, и осень, и звезды и луна восходят всегда по-разному, а когда будет все одинаково, то все и кончится. Пробую молиться по-детски: читаю «Отче» и «Богородица» — хорошо! Только все-таки лучше молиться по-своему, без слов, неясными туманами, как во сне: Боже, не угаси искорку души моей, зажженную Тобою во мне…
Новый лозунг Ленина «государственный капитализм» совершенно в духе всего учения Маркса: государство, как фабрика, и гражданин homo faber.
24 Ноября. Письмо даме, возмущенной социализмом (В. Е. Беклемишевой).
Если Вы хотите серьезно бороться с социализмом, то Вам нужно бороться с капитализмом и понять социализм как продолжение процесса механизирования жизни, внесенного в историю капиталом. А первая причина всякой механики есть математика, и выходит, что бороться надо с математикой как с исключительной деятельностью человеческого духа, с рационализмом или интеллектуализмом.
С некоторого времени человечество стало на путь моллюсков, выпускающих из себя сок для раковины, — таким соком была для человечества его односторонняя интеллектуальная деятельность, которая привела к механизации жизни, создавая для нее броню, как у моллюсков раковина. Говорят, что был момент страшной опасности для животного — оцепенеть, как растение, весь животный мир мог закрыться от жизни вселенной раковинами и оцепенеть. Такой же опасностью для жизни представляется мне капитализм и его продолжение социализм, создающее из homo — homo faber, т. е. существо, делающее орудия производства.
Перед животным миром, который начал было уже закрываться раковинами, стояла альтернатива: или закрыться, или вступить со всею жизнью в борьбу. Животный мир в лице человека избрал последнее и объявил всему живому борьбу, он стал изготовлять орудия войны, орудия производства и отделился от всего мира живых существ своим интеллектом, т. е. способностью делать орудия, подчиняющие себе весь живой мир. Дух человечества разделился на две половины: одна половина человечества (консервативная) до сих пор протестует против войны миру и скорее готова уйти в раковину моллюска, чем воевать, другая половина (прогрессивная) неудержимо стремится подчинить себе все живое, растворить в механике живую индивидуальность и превратить мир в громадную фабрику.
Вся трагедия происходит, однако, на земле, т. е. на маленькой песчинке вселенной, и со стороны, где-нибудь далеко за пределами солнечной системы, дело представляется совершенно иначе. Мне думается, что там не видно такой противоположности между деятельностью моллюска, укрывающегося раковиной, и деятельностью человеческого интеллекта, создающего железную броню на весь человеческий мир.
Социалисты как высшие представители homo faber’a отличаются от моллюсков тем, что создают не индивидуальную, как те, раковину, а общую или коллективную. Человечество вновь станет перед страшной опасностью оцепенения, как стоял когда-то весь животный мир. Но дело, повторяю, происходит опять-таки на земле. Создавая коллективную раковину, homo faber сам уходит в свою постройку, и со стороны видно, что этот homo faber вовсе не есть homo, скорее, тот сок, выделяемый моллюском, который уходит на раковину. Сам моллюск остается сидеть внутри ее: консервативная и прогрессивная партии делают, в сущности, одно и то же дело громадного оцепенения мира жизни под раковиной.
Чем же это кончится?
Победой войны или мира?
Скорее всего, кончится так, как раньше кончалось: растения, бывшие когда-то со всем живым миром одним существом, оцепенели и остановились, отделившись от всего живого мира, как отделится когда-нибудь и homo faber в своем механическом оцепенении. Только его приберут к рукам, и существа высокосвободные будут употреблять его только на пользу, оставив себе в удел одно только бесполезное.
5 Декабря. Собираемся переезжать. Нет более неинтересных людей, как собирающиеся, потому что они думают только о мелочах.
Р. В. Иванову. — Не верю я в Ваши «крепкие» и «сильные» поэтические вещи, о которых Вы так восторженно пишете — нет! Скажите, какая птица поет на лету? всякой птице, чтобы запеть, нужен сучок, так и поэту непременно нужен сучок или вообще что-нибудь твердое; а теперь все жидкое, все переходит и расплывается.
Левые эсеры — это <1 нрзб.> народники.
Скоробогатов палит свинью и конфузится меня: думает, что я очень ему завидую.
— Салом мясо! — приветствую я богатого.
— Спасибо! — отвечает.
— Не завидую вам.
— А что?
— Да много вы труда положили на выкормку, целый год кормили, и всего вышла одна свинья, а я и не трудился, а вокруг меня все свиньи.
Действующие лица: Я. Тут немножко философии, извольте.
Я случайный человек, как бы странник среди этих оседлых, местных людей, мне кажется (эта теория мне очень помогает), что это Я находится и в каждом из оседлых, только в постоянных заботах о существовании они забывают это Я и подменяют его другим, противоположным существом, которое мне представляется, как Не-Я. И если бы эти «не-я» говорили бы от лица своего истинного Я, то, вероятно, и Я говорил бы Мы… Главное, что нас разъединяет, это отношение к полезному: они все живут пользой и куют себе из пользы свое другое, всем видимое «я». Напротив, Я живу только бесполезным, хотя это тщательно скрываю от всех, потому что если это узнают все, то меня будут считать за сумасшедшего. Положим, и все имеют это бесполезное Я, в острые моменты жизни оно показывается, это страшное для пользы Я, начинается борьба с ним не на живот, а на смерть, и обыкновенно побеждает Я полезное настолько сильно, что то Я совсем забывается, исчезает из круга зрения, и такие люди ровно ничего не видят, польза им заслоняет совершенно жизнь, и так они умные люди и ничего не видящие. Это они говорят, что с человеком, чтобы узнать его, нужно съесть пуд соли, узнать — это значит у них понять, можно ли с ним делать какое-нибудь полезное дело, но увидеть они не могут, вот почему они так часто обманываются, съели много пудов и вдруг обманулись, — произошло это потому, что польза позволяет увидеть человека всегда только с одной стороны.
Конечно, и Я соприкасаюсь с миром полезностей, иначе Я не мог бы существовать материально, но Я это сознаю, а они не сознают и даже презирают и ненавидят свое бесполезное (духовное) Я.
В этом рассказе Я изображаю, показываюсь в образе хранителя Музея усадебного быта, помещенного в пяти уцелевших от разгрома комнатах большого Алексинского дома.
Рассказ со сцены: Поставьте декорации: усадьба 18-го
