производство, то можно было бы установить ценз. «Переворот», оказывается, должен быть гораздо сложнее: он должен быть, когда у рабочих есть определенное сознание, техника нового и т. д., словом, дело тут в духе самом, а не в факте завладения орудиями производства.
Возвращаемся к основному вопросу: основной вопрос социализма есть вопрос об изменении отношения массы к вождям (общества и личности), о что всякие попытки осуществления социального заказа разбиваются, и под флагом социализма складывается обыкновенная конструкция общества, т. е. личность, превращенная массой в кумир.
Значит, не разгадана еще тайна явления личности, и все таинственное обоготворяется, и потому надо расшифровать эту тайну и превратить личность в «спеца». Теперь это сознается и подчеркивается, напр., введение понятия «спеца» или «шкраба»: каждый из нас, образованных людей, получив ярлык спеца или шкраба, в свое время был подавлен, потому что чувствовал себя обезличенным в спеце или в шкрабе. С другой стороны, массовое, человеческое начало входило в понятие «беднейший из крестьян», то и другое подчеркивает стремление превратить личность в механизм (спеца), в homo faber.
Индивидуальные отличия между людьми, поскольку они интересуют социалиста, сводятся к специальности, если остается что-либо сверх специальности, то это остается общественно неактивно, это жизнь «про себя», которая уже не социализуется, которая бесполезна, как сновидение. Мы можем теперь перевернуть всю систему и, признав истинно-важной стороной «жить про себя», — отнести деятельность homo faber, как будущий рабочий механизм, полезным для себя.
28 Января. Мистерия семьи: отец и мать — актеры, а дети — публика.
Лева заболел (психостения). Он лежит целую неделю в полусне со стоном и бредом: так я когда-то вернулся из «Америки». Ефр. Павл. отказалась везти его к доктору, а у меня температура, трясет. Повез его… После с 4-х до 10 веч. в шубе сидел перед печью.
Сады и особенно парки — то же, что благоустроенные кладбища: кладбища — воспоминание по жившим тут людям, парки — воспоминание о бывшем тут когда-то и срубленном лесе.
29 Января. Миша из дома ушел{132}, пусть это останется для детей тайной, и для всех. Пока Лева не выздоровеет совершенно, каждый день я буду начинать дневник этой таинственной фразой: «Миша из дома ушел».
Каким несчастным я видел себя в эту ночь, как близко было то черное существо, неминучее, около которого мы живем, — как черви на колесе телеги, тронется колесо — и нет нас!
30 Января. Миша! будь тверд, слюни не распускай, но не выходи из себя. Представь себе эту женщину объективно со всеми ее достоинствами и недостатками и всегда следи за ней: трудно это, но делать нечего. «Пусть дети погибнут — дети мои!» — «Какие же твои обязанности?» — «Никаких, найми прислуг, я буду распоряжаться и больше ничего: хочу быть барыней!» Ее можно попросить, и она будет, как собака, загонять зайцев и уток на болото, мужик может ее выгнать на работу: «Хрузка, иди молотить!» — побежит, но принципиально подчиняться она не может и никогда (органически) не может перемолчать, и спорить об этом — значит доводить ее до белого каления.
Леве вчера было лучше: улыбнулся на Ярика, крикнул по-своему властно во время игры в короли. Сегодня лицо его начало входить в свои очертания.
1 Февраля. Лева заболел в Крещенье 6 Янв. 3 дня бессонница и после сон.
В среду я ходил к ст. Д. за сахаром, Лева ходил в Дурово с письмом. В пятницу возил его к доктору. Во вторник ходил в Д. и в среду привез доктора.
2 Февраля. Над гробом Отто Ивановича.
Отто Иванович был сын рабочего, и сам он как землемер — скромный, никому не известный труженик. Он простудился при обмере земли в Ставковкове при исполнении своих служебных обязанностей. Сам он говорил мне, умирая, что он жертва времени. Бедный Отто Иванович, он, умирая, не верил в то дело, из-за которого в наше время приносится столько жертв. Хорошо тому умирать, кто знает, за что он умирает. Но Отто Иван., обмеряя землю, не верил даже в пользу своей работы. Свою солидарность с трудящимся населением Отто Ив. выражал не громкими воплями о грядущем счастье всего человечества. Не знаю предыдущей его жизни, но месяц тому назад, когда он уже хорошо знал, что скоро умрет, он занимался изучением глинобитных построек, жилищ для тружеников. По одному этому интересу накануне смерти можно видеть, куда направлена была любовь О. И-ча: к трудящемуся человеку.
Этот скромный труженик проявил себя настоящим героем в борьбе со смертью. Я был у него за неделю до смерти, он мне сказал, что умирает. «Боитесь?» — спросил я. Он замялся. «Страх смерти, — сказал я, — охватывает, когда теряются силы». Ему очень понравилась моя мысль, он живо сказал: «Меня мучит, что придет день, и я не в состоянии буду подняться и убрать за собой». Вот какой был сильный человек, он боялся лишь стать в зависимость от других. Он думал о постройке жилищ другим, но других для себя стеснять не хотел.
Знаете, мы рано или поздно все умрем, и каждый из нас, если только не имеет твердой веры в Бога, непременно станет одинокой душой перед смертью. Родные, близкие тут не помогут: их дело жить, а умирать будешь непременно один. Дай Бог, чтобы каждый из нас мог так твердо стать перед лицом смерти и перенести все мучения с достоинством человека. Мир праху его. Со святыми упокой.
Левина болезнь. 5-го Января, в крещ. сочельник Лева ездил в Батищево… и, вернувшись, жаловался на боль около сердца. На другой день боль перешла в плечо (под мышку), мы опять поехали в Батищево. Боль продолжалась и перешла в правый бок. 7-го мы вернулись в Иванихи, Лева продолжал чувствовать боль и ночь не спал. 8-го то же самое, 9-го тоже. 10-го в понед. фельдшер дал ему какую-то микстуру, и ночью Лева потихоньку от нас выпил ее очень много. 11-го спал долго днем и проснулся с бредом, лицо серое и сказал: «Папа, мама, вы здесь, как хорошо, что вы здесь». После этого началась спячка. 14-го в пятницу возили его на ст. Дорогобуж к врачу Смирновой, после чего ему стали давать капли (?), яйца, молоко, сахар. Улучшение питания не улучшило здоровья, сон увеличился, дрожание рук усилилось. В среду 19-го привез доктора, после чего перестали Леву вызывать на прогулки и к столу, он лежит. С вечера 19-го стали класть ему на голову пузырь со льдом. 20-го с утра положение улучшилось: улыбался, шутил с Яриком, читал больше часа Кольцова, в течение дня много беседовал с нами и днем спал мало. Самочувствие: говорит, что через две недели встанет. 21-го — как вчера, разве чуть-чуть хуже: заснул днем и только вечером проснулся с восклицанием: «Разве это не утро?» Ночь спал тревожно, с бредом, вероятно, потому, что переспал днем. 22-го почти весь день не спал и читал, лежа, книжку. Ночь спал глубоко.
5 Февраля. Лева просыпался медленно, но когда проснулся, быстро встал и вышел к чаю. Появились обычные резкие движения руки, улыбался, рассказывал про охоту, глаза приобрели обычное осмысленное выражение и вообще был утром за чаем похож на мальчика, на прежнего Леву. Полная надежда, что ужасная советская болезнь миновала — подарок мне в день рождения моего: 49 лет. И сам я видел в эту ночь сон хороший, будто бы в нашем старом доме я с мамой перехожу из комнаты в комнату, и так мне хорошо, будто становлюсь на свое место, как-то очень ладно прихожусь ко всему, и все вокруг детское: и звук веялки, и распоряжения Ивана Мих. Особенно понравилось в комнате Лиды — тут жить! Мать сказала: «Вот мы все думали, как велик для нас дом и как он теперь уменьшился; дома от времени всегда уменьшаются, вот посмотри, какой он будет маленький лет через двадцать пять».
О «Мише» все больше выясняется, что все иллюзии изжиты, и, если устроить ее, то одной ей будет много лучше, что я ей в тягость.
7 Февраля. Пишет Разумник с торжеством, что Ремизов раскаивается, что убежал за границу.
Дорогой Р. В.{133}
6-го Января (Крещение) мы с Левой собрались уезжать, он в Москву продолжать ученье, я в Питер к Вам, и вот вдруг Леву задергало, и он уснул и спал непробудно две недели. Теперь он встал, жизнь его, кажется, вне опасности, но совершенно разбит, и лечить его придется очень долго. Это болезнь на почве голодания в Москве <1 нрзб.> — неизвестная в медицине, новая советская болезнь «спячка». Не знаю уж теперь, когда мне удастся выбраться. Ехать вообще риск — по нашей дороге свирепствует тиф. Но я бы ни на что не посмотрел, если бы имел в виду большее, чем издание «Чертовой Ступы» (ведь когда-нибудь все равно издадут) и драгоценного свидания с Вами и Питером. Что же это большее? Это очень трудно объяснить после 5-ти летнего перерыва в наших беседах, но я попробую. Видите что: земля наша лежит без связи (недаром же и крестьяне стали индивидуалистами и разбегаются на хутора); есть в нашей жизни какое-то чудище, перед которым всякая попытка связать что-нибудь, соединить кажется мне, человеку на границе старости, — наивной. Отчего у меня и перо выпадает из рук, отчего и Ваши Вольфилы и проч. (вся Ваша Петербургско-эмигрантская жизнь) кажется дымом. Вообще вас всех, ученых, образованных и истинных людей в Петербурге, я считаю людьми заграничными, и вы меня маните, как заграница, как бегство от чудища. (Что Вы спорите с Ремизовым, где быть, в Питере или за границей, мне кажется делом вашим семейным.) Много раз я пытался уехать за границу (или в Питер), и каждый раз меня останавливала не мысль, а чувство, которого я выразить не могу и которого стыжусь: оно похоже на лень, которую Гончаров внешне порицает в Обломове и тайно прославляет как животворящее начало, однако, и больше «лени» этой: Чудище имеет в себе змеиную притягательную силу, всматриваешься в него, и тянет, а там, за границей — шоколад, чай с сахаром, сигары, Вольфилы, издания, щекот свободы и самолюбия и главное, что при госуд. пайке возможность соединять мыслью миры, подумаешь о загранице, и как будто трудно пасьянс сложить. Вы не думайте, что в этом состоянии я погиб окончательно, нет! я надеюсь найти выход в опыте, вот, думаю, поеду к Вам и найду там то «бо́льшее», чего я не вижу здесь, потому что, в конце концов, с головы же мысль идет, а
