«самого страшного из всех комиссаров», не только выявляет идейную несостоятельность новой власти («высадишь бутылку враз и ну Маркса читать… и думаешь при этом, как бы достигнуть»), ее варварскую, дикую сущность («в каждом кармане, кажется, сидит по эсеру, меньшевику, кооператору, купцу, схваченных где-нибудь на ходу под пьяную руку, давно забытых, еле живых там в махорке, с оторванными пуговицами и всякой дрянью»), но и принципиально относит складывающуюся действительность к прошлому, первобытному, «музейному» — лишает ее культурной актуальности («Такого бы непременно надо в скифскую комнату»).
Писатель строит такую модель мира, в которой нет «черты, отделяющей небо и землю», в которой утрачивается имя («товарищ покойник»), исчезает противоположность жизни и смерти — смерть не происходит, а длится («десять лет расстрела»), смерти и воскресения («умер — не удивятся, жив — скажут: объявился. И даже если он воскресший явится, опять ничего, опять: объявился»), и граница личности (Алпатов — Савин) какая-то зыбкая, не сразу заметная. Это Скифия, «мир древних заветов», в котором «волхвы идут по своим следам в прошлое», а народ терпит крестную муку и вновь ожидает спасительного слова, в нем само солнце распято — космос вовлечен в процесс страдания и спасения.
Сквозь всю повесть проходит мотив уничтожения: дворец разоряется вселившейся туда детской колонией, святые мощи оборачиваются костью, вместо креста является черный рог, и человек превращается в обезьяну. В зачине повести символом уничтожения становится погибающая от рук человеческих природа — чистик или моховое болото — «мать великой русской реки» и «славного водного пути из варяг в греки». Под тем же углом зрения, что и в дневнике, в повести художественно исследуется проблема взаимоотношений человека и природы, господства над природой и овладения человеческой природой. В зачине повести природа и история объединяются в некую систему, образующую единство природы, страны, родины: уничтожение рек и лесов обращает «страну в пустыню». Образ родины несет на себе печать трагического разделения на плоть и дух («она мне изменяет, душу свою чистую отдает мне, а тело другому, не любя, презирая его, и эта блудница — раба со святою душой — моя родина»); и в повести актуализируется принцип жизни («Я живой человек и хочу жить с ней, видеть ее простыми глазами»), причем метафизический характер трагедии пренебрежения жизнью и ее значимость подчеркиваются акцентом на первую часть евангельского моления о чаше («и сам Распятый просил, чтобы миновать ему эту чашу, и ему даже хотелось побыть»).
Немота лирического героя повести разрешается молитвой о сохранении самого простого, без чего, однако, невозможна истинная свобода («В день грядущий, просветли, Господи, наше прошлое и сохрани в новом все, что было прежде хорошего, леса наши заповедные, истоки могучих рек, птиц сохрани, рыб умножь на много, верни всех зверей в леса и освободи от них душу нашу»).
В «Мирской чаше» человек и «обезьяна» (и «идейная», и «родная русская лесная обезьяна») противопоставляются как представители культуры и цивилизации. Цивилизованной «обезьяне», которая «тащит себе в гнездо творения культурные себе на пользу», противостоит человек «иной жизни», человек культуры, который едет «спасти несколько книг и картин, больше ему ничего не нужно, и за это дело он готов зябнуть, голодать и даже вовсе погибнуть; есть такой на Руси человек, влюбленный в ту сторону прошлого, где открыты ворота для будущего». Это его душа — мирская чаша, в которой есть пища для всех вокруг. Появляется в повести и знакомый по дневнику образ: «свежие всходы озими», а также неожиданно высокие деревья на вырубке, которые оставляют «для обсеменения запущенной земли».
Смысл революции и гибель гуманистической культуры осмысляются в дневнике онтологически. Решается вопрос о способе бытия: быть в Слове, в Духе или просто быть — в процессе жизни. Само явление Слова (Логос) вносит в природу смерть как отрицание принципа жизни. По этому вопросу Пришвин вступает в полемику с идеями Розанова, выраженными им в книге «У стен града невидимого» (1906) («Сущность… христианства определилась как поклонение смерти, как трепет и ужас, а вместе и тайное влечение к Смерти-Богу»). По Пришвину, человек, сказавший «Я есмь», выпал из родовой жизни; явление христианской личности неприродного порядка, изменяющее саму природу. Этот новый неприродный порядок, создающий новое качество мира, прорастает сквозь «родовые оковы», «в сердце женщины избирающей». Свобода выбора того, кто «по душе», становится условием свободы творчества нового человека — индивидуальности. А целомудрие, стыдливость, девственность обнаруживают свое новое назначение — «выгадывание времени для выбора того, кто „по душе“» («пришел человек и сказал: „Я выхожу не от мира сего… Я есть то, что отделяет вас от обезьяны, которая создает себе подобных путем подражания, а Я создаю путем изменения самой природы“»).
Отныне Пришвин включает природу в борьбу за бессмертие и за личность, то есть смотрит на нее с позиции ее новой онтологической роли в бытии. Именно в начале 20-х гг. Пришвин обращается к охоте как способу жизни, связанному с его главным делом — писательством; в опыте Пришвина охота становится узлом, вновь связывающим жизнь со словом, природу с культурой. В 1921 г. на охоте он записывает: «Прислушаешься, и долетает иногда колокольный звон жизни», «Религиозное чувство есть продолжение чувства природы». С интуицией жизни связано возрождение религиозного чувства («Творческим порывом жизни Я сливается с духом», «Вера есть сила жизнетворчества»).
В новой картине мира меняется парадигма поведения человека, качественно иным становится его духовный путь: теперь человек сам в процессе жизни должен ответить на вопрос о Боге; подчеркивается значимость личного пути к Богу — богоискательства («Скажу… есть Бог! ты мне не поверишь, скажу нет, будет неправда. Учись и узнаешь сам»). Не спасает прошлое страдание, нарушена привычная связь человека с Богом («Бог спит»). В это время ощущение Бога у Пришвина лишено каких бы то ни было конфессиональных признаков («нет в церкви тебя»), это сложное, иррациональное «Ты», присутствие которого явлено только в чувстве свободы и радости. Это Бог, который находится в вечном движении, не дает человеку никакого рационального пути для его достижения, требует абсолютного духовного искания. Строка из стихотворения З. Гиппиус «Ты в моем сердце единственный» восстанавливает связь между богоискательством нового человека послереволюционной эпохи и богоискательством русской интеллигенции начала века.
Пришвин в это время не церковный человек, однако в дневнике множество прямых рассуждений типично богословского толка в духе высокой православной мысли («Человек свободен только в своей жертве»). Пришвин никогда не сможет отказаться от традиции христианства и гуманизма, но в его мировоззрение мощно вклинивается жизненная составляющая, он нагружает Евангелие жизнью («Евангелие нужно дополнить жизнью Христа»). В дневнике подчеркивается важность в религиозной вере общечеловеческого культурного начала, связи всех народов друг с другом («Величайшим деятелем связи был Христос»). Возможный для нового сознания выход человека к религии Пришвин видит в примирении эстетики (культуры) с жизнью (природой). Это путь, указанный в культуре и требующий реализации («Сострадание и является выходом из порочного круга эстетизма (так выходят Шопенгауэр, Ничше, Мережковский др.), оно приводит к религии»). Речь идет о сострадании к жизни как таковой («жалко цветов, убиваемых морозом, детей голодных, крестьян, рабочих, невинных существ, погибающих в сетях политиков, жалко! и отсюда религия»).
Очень важным оказывается и сам стиль жизни Пришвина. В основе самосознания писателя лежит тоже жизненный инстинкт («чувство самосохранения»), его сознание очень близко к существу жизни, простому, животному, и он не скрывает это от себя самого («жизнь моя теперь — медведя в берлоге»). На самом деле за ним стоит попытка новой культурной практики, то есть собственное творческое и культурное поведение. Пришвин осуществляет попытку жить полной жизнью — не идейной, но отрефлектированной. И дневник оказывается той универсальной литературной формой, которая соответствует такому поведению и такому типу творческой личности.
Такие тексты обычно печатаются позже: жизнь боится осознания, она подавляет то, что может ее обнаружить; и чем страшнее жизнь, тем глубже загоняет она вовнутрь своих свидетелей — после, пожалуйста, но не сейчас. Это происходит, по-видимому, и с дневником Пришвина.
Я. З. Гришина
В. Ю. Гришин
Список сокращений
Кн. I, Кн. II — Пришвин М. М. Дневники. 1914–1917; Дневники. 1918–1919. М.: Московский рабочий, 1991; 1994.
Собр. соч. в 8 т. — Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. М.: Художественная литература, 1982–1986.
Путь к Слову — Пришвина В. Д. Путь к Слову. М.: Молодая гвардия, 1984.
Мтф. — Евангелие от Матфея.
Лк. — Евангелие от Луки.
Ин. — Евангелие от Иоанна.
Быт. — Книга Бытия.
Откр. — Откровение святого Иоанна Богослова.
Ефес. — К Ефесянам. Послание святого апостола Павла.
Исх. — Книга Исхода.
Указатель имен
О принципах составления указателя см. кн. I, с. 420. Краткие биографические аннотации, приведенные в предыдущих книгах, не повторяются.
Имена, отмеченные звездочками, аннотированы в первой и второй книгах.
* Аввакум Петрович (1620 или 1621–1682)
Август Давидович (Смоленск. губ.)
* Авксентьев Николай Дмитриевич (1878–1943)
Азар[ий] Григорьевич, крестьянин (Громово Смоленск. губ.)
* Александр II, имп. (Александр Николаевич Романов) (1818–1881)
Алек[сандр?] Владимирович (Елец)
Алексеев, ученик М. М. Пришвина (Алексино)
Алексей Васильевич, сын Василия Сергеевича
* Алпатов-Пришвин (Пришвин) Лев Михайлович (1906–1957)
Амфитеатров Александр Валентинович (1862–1938), писатель, журналист
* о. Анатолий (в миру Потапов Александр) (1850–1922)
* Андреев Леонид Николаевич (1871–1919)
Андреев Семен (Елец)
Анна Харлампиевна
Андрей Прокопьевич (Смоленск. губ.)
Анзимиров Владимир Александрович (1859–1920), журналист
Анна (Дорогобуж)
* Аргунов Андрей Александрович (1867–1939)
Аристотель (384–322 до н. э.), древнегреческий философ
Аросев Александр Яковлевич (1890–1938), государственный деятель, литератор
Аросиф — см. Аросев А. Я.
Аттила (?-453), предводитель гуннов
* о. Афанасий
Афанасьев Михаил Алексеевич, педагог, хранитель усадебного музея в Алексине
Афанасьевы (Смоленск. губ.)
Бадыкин Дмитрий, родственник Е. П. Пришвиной
Бадыкина, мать Е. П. Пришвиной
Базина Татьяна Михайловна, учительница (Дорогобуж)
Базыкин, учитель (Дементяны Смоленск. губ.)
Базыкина (?-1921), жена предыдущего
Бальмонт Константин Дмитриевич (1867–1942), поэт
Барановский
Барановский Ефим Иванович, крестьянин (Полом Смоленск. губ.)
Барановский Иван Дмитриевич (Алексино)
Барышников, бывший владелец усадьбы в Алексине
Барышников Андрей Иванович
Барышников Иван
Барышников Сергей Андреевич
Барышникова Мария Сергеевна
Барышникова Христина Сергеевна
Барышниковы
* Бебель Август (1840–1913)
Беклемишева (в замужестве Копельман) Вера Евгеньевна (1881–1944), литератор, переводчица
* Белинский (Белынский) Виссарион Григорьевич (1811–1948)
* Белый Андрей (Бугаев Борис Николаевич) (1880–1934)
* Бергсон Анри (1859–1941)
* Бердяев Николай Александрович (1874–1948)
ван Бетховен Людвиг (1770–1827), немецкий композитор
Бёме Якоб (1575–1624), немецкий философ
Билибин Иван Яковлевич (1876–1942), художник
Благосклонова, учительница (Елец)
* Блок Александр Александрович (1880–1921)
Боборыкин
Боборыкин Петр Дмитриевич (1836–1921), писатель
* Бобринский гр. Владимир Алексеевич (1867/1868–1927)
Богданов Николай, ученик М. М. Пришвина (Алексино)
Богданов Николай Николаевич
Богдановы
* Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич (1873–1955)
* Брешко-Брешковская (урожд. Вериго) Екатерина Константиновна (1843–1934)
Брусилов Алексей Алексеевич (1853–1926), военный деятель
* Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924)
Брянцев, священник
Булгаков Сергей Николаевич (1871–1944), экономист, философ, теолог
Булычев Александр Павлович (Дорогобуж)
Булычев Павел Григорьевич
Булычева Мария Ивановна
* Бунин Иван Алексеевич (1870–1953)
Бурцев Николай, помещик (Орловск. губ.)
Бутова Надежда Сергеевна (1878–1921), актриса
Бюхер Карл (1847–1930), немецкий экономист
В. — см. Измалкова В. П.
Вааг Елена Михайловна
Вавилинков Иван (1902-?) (Пузынино Смоленск. губ.)
Вагнер Пауль (1843-?), немецкий химик-агроном
Вальден Павел Иванович
