тюрьмы до Парижа. 3 Звено. Муки творчества (Ток и золотая луговина). Петербург и декаденты. 4 Звено. Уника. Признание. Свержение царя. 5. Мирская чаша.
Кащеева цепь
Первое звено. Голубые бобры. Напечатано 73–93 гг.
Третье звено. Золотые горы.
Четвертое звено. Марксизм. (Старушка Vita): 2½ л. Начато 93–98.
Пятое звено. Любовь (между Мадонной и прачкой). 2½ л. 1900–1905.
Шестое звено. Муки творчества (Ток и золотая луговина). — Половина написана. 1 лист.
Седьмое звено. Декаденты и богоискатели. 2½ л. 1917.
Восьмое звено. Уника (признание). Свержение царя. Продвинуто 2.
Девятое звено. Мирская чаша. 3 листа.
Итого надо написать 13½ листов + Написанное 8½ л. = 22 листа.
Зимой написать: 4-е, 5-е, 6-е, то есть 6½ листов — возможно!
17 Октября. Ночью выпала пороша в ¼ аршина глубины. Лисицы ходили ночью, виднелись следы и пропорошенные, и свежие, и памром. Утром между облаками показывалось солнце. Одна золотая береза не успела облететь и все золотится даже через снег. Лес засыпан снегом, как глубокой зимой. Сильно летят дрозды-рябинники. На поле вспорхнули два жаворонка. Надо проследить, как гуси — в эту же ночь улетели или дожидаются на озере.
Гусей, с десяток, пролетели над нашим домом куда-то.
18 Октября. Мороз с ветром. В лесу зверей невозможно подстаивать, от слоя оледенелой и закрытой снегом листвы сильный шорох. На озере кольцо зеленых заберегов, а вода на озере в белых берегах — черная, страшная. Вчера над снегом вились последние (?) гуси, сегодня видел еще чаек.
<На полях:> (К истории Алпатова: про него говорили, что он книжный, но сам себя он понимал и мучился, что он невежественный и что образованным никогда ему не сделаться: бесконечно! Когда же к жизни прикоснулся, то оказалось, что не это движет людьми и дает им силу.)
Углубляю мысль Розанова о духовном гермафродитизме детей и талантов{160}: я думаю, что не только таланты, но даже игры взрослого человека, спорт, пристрастия всякого рода коренятся в самоудовлетворении и, как анархизм, — есть теория общественного равновесия на основе самоудовлетворения личностей: это как бы общественный гермафродитизм. Но и половая любовь, и семья могут исходить из само-удовлетворения, если самость при этом ставится не вся целиком в зависимость от другой самости (…смутно… см. ниже).
1) «…я жить не могу без нее!»
2) Я могу и без нее жить, но если она есть, то очень хорошо.
Опять неясно. Продолжаю:
Я, помню, в юности хотел жениться, чтобы отделиться как-то, стать независимым, получить какую необходимую мне свободу, «женюсь, — думал я, — и буду само-стоятельным».
Я помню еще, что когда нашел удовлетворение в писаниях, то страшно обрадовался, что могу оставаться с самим собой и не скучать, не стремиться куда-то и быть от этого зависимым (это было во время 1-й революции, когда я хотел ехать к Герценштейну и предложить ему себя как работника по аграрной реформе), вдруг это оказалось ненужным и смешным: я могу не идти в работники к чужим людям, а быть у себя; и революция, и рабочее движение — все это оказалось вдруг для меня необязательным: я могу быть и без этого, я не обязан этому.
1-е было у меня: женщина, половой акт как 1-е самоудовлетворение (и когда мы совокупились, то решили купить ко-ро-ву! вот ведь какие соки-то пошли!). С этого момента пошла работа на себя, и тут навертелся на это (коровье) талант и с ним 2-е достижение самости (я до сих пор ценю в своем писательстве свободу. N. В. Когда я сказал редактору «Журналиста», коммунисту, о свободе художника, то он не мог понять меня и назвал кустарем).
Да, в этой ценности свободы, получаемой от само-удовлетворения, и коренится отличие нас, спец-людей, от парт-людей.
Однако я думаю, что у вождей (как у пчелиных маток) душа само-удовлетворяющаяся, замечательно, что вождь бывает один (Робеспьер, Ленин): он один, Сам, а другие все работники как бы бесполые, они сами быть не могут — это парт-люди, и супротивники им: спец-люди.
<На полях:> Процесс творчества есть, прежде всего, процесс само-удовлетворения, но никак не служения. Идея же служения является среди подданных творца, которые стерегут, чтобы кто-нибудь из товарищей не проскочил в самцы, — претензиям этих самцов они противопоставляют служение. Так и вырабатывается тип служащего.
Художник (спец-человек), писатель и всякий спец-человек (даже спортсмен) — это всё вожди, и у всякого есть своя партия (царство). (Хороший критик в лучшем случае — диакон, в худшем — паразит.)
Итак, талант это есть сохраненное детство.
Это узел жизни, когда он говорит ей:
— Я вас люблю!
Он в эту минуту переходит тонкую жердочку над пропастью, перейдет и будет, как все, будет человеком, у него будет счастье и ему раскроется мир под солнцем со всей возможностью радости на земле, на водах, звезды будут дышать, цветы кивать головками, пчелы петь — все, все будет у него, все, чем славится наша планета и на что с завистью смотрят иные существа из иных миров.
<На полях:> Люди или не хотят знать, что они счастливы, или хитрят и нарочно прибедняются. Это все так, для виду, а на самом деле — до чего хороша жизнь!
Если же свалится, то глубоко ему лететь! он будет несчастлив, измерит жизнь в глубину. Да, конечно, это неизбежно для человека — измерить и глубину жизни, но ведь это можно сделать после, спускаясь постепенно в Аид, как царь Соломон после своей Песни Песней сошел туда и устало сказал: суета сует{161}!
Мир праху твоему, царь Соломон, хорошо было тебе говорить о суете, испытав все возможное счастье, а если, ничего не изведав, провалиться из рая даже не на землю, где все-таки можно держаться исполнения заповеди: в поте лица обрабатывать землю и верой, что семя жены сотрет главу змия… А провалиться в мир, где земля уже вся занята первым Адамом, ходить по земле безземельным, отверженным, дважды проклятым и как Адам, и как убийца брата Каин{162}…
В эту минуту он в полной зависимости от другого: да или нет?
Она отвечает:
— Что это значит, чего вы хотите?
— Я хочу, — отвечает он, — просить вашей руки, просить быть моей женой, я вас люблю, вот и все, мне так нельзя больше быть, чтобы не сказать, я сказал это совсем.
— Совсем?
— Да, совсем!
— Rue d’Assos![16] — крикнул кондуктор.
Моросит мелкий дождик. Они идут молча рядом до ворот. У калитки она еще раз спрашивает:
— Так совсем?
И обвивает его шею руками. И почему-то поцеловались, но без понимания, как-то авансом.
Завтра!
И расстались.
Юбилей охотника
Охотничьи рассказы
1) Юбилей охотника
2) Ток. Весна света ¼
3) Щучий бой ¼
4) Плещеево озеро ¼
5) Гусек
6) Крутоярский зверь
7) Ярик
8) Мои собаки ¼
9) Кроншнеп ⅛
Волки ¼
Гуси ¼
Всего: 4¾, скажем, 5 листов.
19 Октября. С рассветом начала лететь пороша и вскоре перестала. Над белым снегом взошло еще яркое, еще не зимнее солнце, и стало все блестеть и голубеть на снегу, совершенно как ранней весной, а к полудню даже и капель с крыш была. И так весь день было, как постом, и только единственная не совсем облетевшая березка своими золотыми листиками выдавала позднюю осень. А когда наступил тихий вечер, ясный, с темными проталинами на южной стороне леса, то далеко и звучно слышался валовой пролет диких уток, гусей и, может быть, еще каких-нибудь поздно отлетающих птиц.
(Видели в лесу на снегу вальдшнепа.)
Я стою на горе перед озером, чувствую, улегаются волны моей жизни, и так просто, хорошо мне быть, знать, что я все пережил. Я ощупал свою старую рану, и мне было так даже очень приятно пощекотать на рубцах дикое мясо.
Да, я теперь стою на своих ногах, и вот, если бы можно было, как бы хорошо я написал ответ на то письмо. Я бы написал ей{163}:
«Да, моя дорогая, вы правы: «Годы про́пасть!», и Ваши седеющие волосы не для глаза, но у меня есть внутренний слух и глаз через пропасти, мне это дано, и вот это я считаю тем Вашим «лучшим», которое у Вас я не отнимал, а сами Вы мне его отдали в обмен на мое лучшее и написали мне тогда: «Вы взяли мое лучшее, да, да, это было во мне лучшее». Дорогая моя «полудевочка» (Варя, в кофточке из шотландки) воскресла в бюро английского банка, и Вы, почтенная женщина с седеющими волосами, согласитесь, что тот съеденный нами в Париже пополам апельсин невозможно Вам уже больше сравнить ни с чем в вашей жизни: это было лучшее Ваше, и не знаю, почему Вы несчастливы, что это Ваше лучшее живет в удивительно верной моей душе в полной сохранности. Я написал на книге Ваши собственные слова в надежде, что это воспоминание доставит Вам удовольствие; и Вы сохраните их как награду за мое лучшее, которое отдавал я Вам без счета. Знаете, подчас я думаю, что мое лучшее состояло в полном незнании мастерства любви… Верно, Вас еще мучит какая-то «злоба дня» и не дает Вам совершенно свободно, с улыбкой оглянуться назад и поблагодарить меня, как я Вас благодарю всю жизнь свою за поцелуи, и розы, и письма, и такую доверчивость души, и преданность, что… помните, как улыбались нам белые статуи в Люксембургском парке, когда мы делили с Вами на лавочке тот апельсин? Может быть, Вы забыли этот апельсин, но всего забыть невозможно, помните, мы поделили с Вами великолепные розы в холодный вечер и очень удивлялись, что роскошные цветы не пахли, а когда потом принесли их домой в тепло, неужели не помните, как они душили нас своим ароматом? Когда (мы расстались) я был молод, я страшно мучился ревностью к тому другому, который придет к Вам после меня и сотрет наше общее лучшее. Но теперь я хорошо понимаю, что это все неповторяемо и нестираемо и Вы любили меня не меньше, чем я Вас любил. Взрыв нашей молодой любви (в первый раз!) был так силен, и так далеко нас разбросало в разные стороны, что так и не удалось больше встретиться, как ни хотелось! Я теряюсь в догадках о Вашей натуре вне чувства, пережитого вместе, и допускаю все, даже что Вы стали, как пишете о себе, просто работницей, которая даже не в силах настроить себя для воспоминания: пережилось, перегорело и кончилось. Вот на этот-то случай я и берегу в себе то лучшее Ваше, чтобы при случае воскресить его, и об этом я думал, когда писал на обложке своей книжки. Надо помнить, что от прошлого нельзя отмахнуться и самое лучшее принять его…
Помню мои кошмары Петербургских белых ночей с электрическими лампочками только в трамвае. Я стою
