как пишет критик, Марья Моревна есть образ и символ мечты, то вот как удивительно приходятся слова действительной Марьи Моревны: это целая программа (в «Башмаках» попытка соединить женщину «в рабочем виде» и «в гулящем»).
Очень возможно, что бессознательно я и выполнял ее завет.
Ю. Соболев пишет восторженные статьи о моих писаниях, а хранившиеся в его квартире мои рукописи и дневники, когда выехал, бросил, и они попали в сарай к дворнику. Вот пример обыкновенного мечтателя-романтика и отчего у таких женщина распадается на гулящую и рабочую: у них любви нет к человеку, «доброты». Но с любовью слепой и добротой тоже ничего не сделаешь. А ведь Марья Моревна (Маша) была вся насквозь в деле.
24 Октября. Лед изо дня в день все больше и больше охватывает озеро, кольцом зажимает живую воду. В тишине слышно, как вода трепещется в шорохе, утром на рассвете долго все бывает закрыто туманом. Рыбаки говорят:
— Озеро зябнет, пареет!
У закрайков рассаживаются тяжелые кряквы, чайки все еще здесь.
Разговор у туземцев о зиме и спор, одни говорят, что все растает, другие — что это зима.
— Какая зима, если снег лег на талую землю.
— Вот то и верно — зима, что снег лег на талую землю.
Считают, что от 1-го снега (зазимка) до зимы проходит всегда шесть недель.
Лебедь — куда они делись?
Художник в тумане подкрался к лебедям с ружьем очень близко и стал целиться, но подумал: «Так близко, что можно и не картечью, а мелкою дробью и по головам, так больше убьешь». Переложил патрон, прицелился, и только бы спустить курок, вдруг ему стало так, будто он в человека стреляет. Опустил ружье, долго любовался и тихонечко, не спугнув, отошел.
Красота лебедя покоряет даже грубых охотников. Между тем лебедь злая птица, где лебедь, там ни гусям, ни уткам не вод, лебедь убивает их. А так, верно, и должно быть: это не злость, а власть красоты?
Власть женщины. Говорят часто «женственный» в смысле робкого, покорного существа, между тем сущность женщины непокорность, господство и властолюбие. Марья Моревна пленяет красотой: высшая власть на земле — красота. Женщина — это носительница глубокого, стихийно-личного начала, а мужчина — общественно-логического (прямой).
Явление стихии в личности — вот что значит женщина.
Вот это и поставило Алпатова (сначала) в тупик и почти что с ума свело, растворило постепенно, как сахар в горячей воде (жизнь стала ему казаться движением не вперед прямо по рельсам — прогресс, а крумгом), вдруг стала понятна природа. Вдруг осияло, вдруг он понял: вот солнце, так вот красота истины, и мы не прямо идем на солнце, а вокруг. И это ничем не хуже прежнего понимания, но зато уж это верно, и этим все можно объяснить. И что вот теперь у них с Варей ничего не выходит, потому что он неверно думает: не прямо надо идти к выводу, чтобы вот непременно кончить и жениться, а надо вдумываться в мелочи ее существа, и это есть настоящая жизнь, то есть движение по кругу, или любовь. Тогда внезапно как сноп света осиял его и поверг на землю, и все стало зеленым, сияющим и мелодично звучало, как будто слышалось движение планет по вечному кругу.
Ничего теперь на свете больше нет такого, на что бы он, посмотрев, не понял в существе, и вот это с Варей теперь совершенно ясно: существо ее, маленькая Варя в шотландке, вся живая, вся душа, а вокруг нее Варвара Петровна, которая держит в плену Варю и мешает ей быть и жить, как она есть. Надо немедленно объяснить ей это, Варе, и просто увести ее от Варвары Петровны. Варя не может его не любить. Варя — сам он, и он ее вождь, он даст клятву посвятить, если понадобится для этого, всю жизнь на освобождение Вари.
NB. Дон-Кихот и Алпатов: противоположная психология, хотя очень сходственное положение. Дон-Кихот ошибается в уме, а не в сердце: это зачитавшийся человек, книжный, теоретический и потому не может видеть живую жизнь. Алпатов похож на него в главе «Женщина будущего» (потому он не берет и Жучку, что видит в ней просто какую-то случайность). Напротив, любовь к Варе это противоядие Дульсинее: это как если бы Дон-Кихот опамятовался и прозрел, что Дульсинея находится не вне его жизни, куда он стремится (и все), а внутри Альдонсы, и что надо извлечь Дульсинею изнутри жизни (себя самого и Альдонсы).
Существо этой Вари оказывается стихия, и Алпатов сливается со стихией: поняв там нечто, он учится презирать ученость и всякое мещанство с положением, учится понимать внутреннего человека во всех внешних положениях (внешнее и есть Варвара Петровна).
Старушка Vita, может статься, превратится в тему всего романа; в Женщину будущего, в любовь, ток и т. д….
Это непременно должно войти в роман, что в Казачьем пер. один мудрец повел бунт против Христа и заявил, что Христос не спас мира, значит — не Спаситель.
Ну, так вот в тот момент, когда он вдруг понял весь мир, как он живет, как движется, и счастье забило светом, цветом и зеленью, ему захотелось сейчас же ее видеть и сказать все, и ему казалось в эту минуту, что как только он скажет ей то, что узнал, так она к нему и выйдет вся из Варвары Петровны, в этом нет никакого сомнения. Он идет по дорожке уверенно к киоску, покупает там письмо для пневматической почты и пишет: все вдруг понял и все решил, жду по крайне важному делу.
Она приходит с [опозданием], следы работы не сошли с нее, у нее деловой вид, и, когда они сели на лавочку, она сказала, что немного вообще успокоилась и сегодня могла заниматься и, если бы не его письмо, то и не пришла бы.
— В чем же дело?
Он слушал ее рассеянно, ему казалось, что сидела с ним и говорила какая-то девушка чужая и чужими словами, а когда она спросила: «В чем же дело?» — очнулся.
— Я не знаю: ты меня вызывал по делу, ты что-то решил.
В любовных письмах, если они пишутся не шутя, а как бы взамен свидания, есть страшная опасность…
Конечно: и письмо есть жизнь, но только если корреспондент владеет собой и может пользоваться словом, как орудием страсти.
Если же он мечет слова, не владея собой, и невозможно в это время любящей руке дотянуться до него и охладить разгоряченный лоб, то эти письма — погибель и только отдаляют возможность свидания и слияния напряженного чувства с другим.
Можно отдавать на почту письмо только такое ясное, чтобы после, когда с ним расстался и оно пошло, в душе оставалось бы чувство, какое бывает от совершенно законченного и необходимого дела. Но если одно письмо послано, а тут же явилось желание исправить нелепость, и через час посылается другое, противоречащее первому, а еще через час телеграмма о том, что письма посланы и надо непременно читать их вместе, и еще новое пишется письмо в ответ на полученное только что, и это новое опровергает и первое письмо, и второе, и телеграмму, — то вот и помешательство.
25 Октября. Вчера начался ветер с дождем, всю эту ночь за стеной гремело и ломало зиму.
Мне предстала сегодня во всем своем значении жизнь хрущевского Сизифа, работника Павла, с женой Фионой и жеребенком (записались в Золотую книгу),
Свою любовь к человеку (любишь его или только это кажется) лучше всего проверить, представляя себе, что вот он умер и надо его обмыть тебе самому: так можешь ли ты без страха и брезгливости обмыть его?
Я работаю, ориентируясь на современного читателя почти исключительно в интересах своего материального существования (впрочем, почти не считаясь с этим), ориентируюсь на то, что останется от меня на будущее, и сужу свое дело лишь долготой существования. Значит, это все равно, как я был бы родоначальник и думал о продолжении своего рода.
Вот не помню, что именно Мейерша — эта торговка, ставшая женой диакона от Мережковщины, — сказала о. Николаю, монаху, о своих надеждах, возлагаемых ею на детей. Но меня тогда поразили слова монаха, в том смысле что дети — только продолжение нашего горького опыта жизни. И возмутило! и я увидел в существе о. Николая Опоцкого отталкивающий от себя труп (синева подкожная и темнота, запах монаха — не плохой, но… как от сырой стены). Вот из этой правды чувств возник и у Розанова весь его бунт. И сила Розанова в этой близости к нам всем, кто, проводив одну весну, с радостью ожидает другую и знает, что никогда одна весна не бывает такой, как другая, и что переживание жизни мной и моим сыном, то есть в двух лицах, а не в одном моем, то есть, положим, тот же один аршин, разделенный между мной и сыном пополам, даст в сумме не прежний аршин, а, например, 1 аршин ¼ вершка. В этой ¼ вершка, ускользающей от учета христианского разума и потому являемой ему как зло, как черт, вся наша радость земная, тот хвостик животного, постоянным движением которого сопровождается жизнь. Не духовная жизнь, не плотская, а просто жизнь — драгоценнейший поток (старуха 80 лет дорожит жизнью: имела опыт! а юноша не дорожит — кто прав?).
Есть такие отношения к женщине — «святые», для этих отношений до конца оскорбительна и невозможна попытка к совокуплению (иногда это равновесие дружбы нарушается похотливой попыткой с той или другой стороны). Отсюда и происходит у нас омерзение к акту. И еще, нельзя же чувствовать постоянно себя в состоянии полового напряжения: работа, дело, умственная жизнь и мало ли чего… День отодвигает это во мрак ночи, в тайну ночной личности. Появление днем ночных чувств — иногда омерзительно…
Но я это не к тому, а вот к дружбе или к какому-то особенному чувству к женщине как к нежному товарищу: я это чувство имею, и, если замечаю самым отдаленным образом в таком товарище движение пола, — он меня отталкивает. Налет культурности в женщине, образ жизни ее — с книгами… отталкивает мое половое чувство: я могу совокупиться только с женщиной-самкой, лучше всего, если это будет самая простая баба.
Наст, громкий такой, что мне кажется, от провала одной только моей ноги должен на версту вокруг разбежаться всякий зверь из леса. Между тем лисица шла, проваливалась, трещала и все-таки шла. Спугнули зайца, и тот, махнув на ручей, провалился там совершенно, вероятно, даже и с головой скрывался. Каждая веточка в лесу в ледяном
