неплохим стрелком: метод этот состоит в том, чтобы с самого начала не угнетать себя раздумьем о промахе, стрелять и стрелять, считая, что за каждый промах потом бекас непременно ответит. И вот обыкновенно после трех, четырех промахов я наконец одного убиваю и потом непременно второго, третьего, и когда потом подсчитываешь, — убитых бекасов оказывается больше, чем промахов, значит, и хорошо, это и есть моя норма.

Такая стрельба, как и всякая страсть, берущая в данный момент всего человека, если подумаешь, отражает всегда всю перспективу своей собственной жизни, и видишь себя насквозь в своем жизненном деле: тоже и там весь успех, все достижения, наконец, обретение уверенности в себе в чувстве твердой земли под ногой сложилось, когда перестал бояться своих промахов, своих неудач, и в этом нашел свой жизненный метод пережить неудачи с терпением и даже иногда с веселостью. Все берендеи это очень хорошо понимают, и когда у одного не выходит, другой помогает ему, утешая: «не все в кон, можно и за кон».

Из статьи Замошкина о мне:

«Его художественное мышление обращено не в себя, а как бы в свое зеркало — он смотрит на себя как на постороннего. Реальное бытие чужих «я» для него закон. Отсюда индивидуальность М. Пришвина воспринимается через призму, общую для всех людей». По-моему, это сказано замечательно, и я, правда, что-то создал, если только не всякое эпическое повествование создается именно на этом пути, т. е. смотреть на себя как на постороннего и признавать реальность не только чужих «я», но и всяких вещей, как у Гомера, у Толстого и у всех подобных им писателей, созерцающих жизнь людей целостно, а не частично, подпольно.

Перечитал внимательно всю «Кащееву цепь» и так сужу: «Голубые бобры» — 5, «Маленький Каин» — 4, «Золотые горы» — 3, «Бой» — 4 с минусом (хуже «Каина»), «Тюрьма» — 5, Зеленая Германия меня еще волнует, и трудно судить, но, кажется, хороша. Боюсь, однако, что Зеленая Германия сравнительно с «Голубыми бобрами» выезжает на внешнем блеске. «Голубые бобры» имеют лицо самого обыкновенного и невидного человека с большим затаенным внутренним миром — в них больше человека, в Зеленой Германии — больше Германии, все равно как в «Каине» больше гимназии.

Итак, 2-й том «Кащеевой цепи» (Любовь) теперь начинается двумя звеньями, чрезвычайно слитыми (Тюрьма и Германия) = 5 листов. Предполагаю, что всего будет 12 листов, значит, останется 7. В отличие от 1-го тома в этом романе не будет разрыва между звеньями, он должен беспрерывно поднимать читателя. Он будет иметь один сюжет: Алпатов достигает Ину: Ина есть подвижный предмет, как Колобок. Правда, на момент он ее достигает, но только временно, видит редко, она от него убегает. Да так и надо ухитряться пасть, чтоб это заметно было: догнал, а она из-под рук (это произойдет в Париже), и потом в России он опять за ней, пока Берендей не научит его, что нельзя человеку смотреть на солнце: глаза слепнут.

В романе должен быть изображен священный акт рождения человека, и это будет акт «половой», а не тот суррогат его, который называется «духовным» актом, «духовным рождением». Только через пол можно обрести истинное сочувствие к «униженным и оскорбленным», словом, надо воспользоваться («материализоваться») и так пережить это унижение. Оно так и должно быть, если человек сброшен на землю и узнает впервые соседей, своих людей, которые тоже все были сброшены («боль»).

Ина для читателя только просвечивается, она загадка, она двойная, она — вся женщина, вся ее сущность непостижимая, как сама жизнь в своей текучести: надо самому течь, самому жить, и тогда станет понятным. Значит, Ина потому же недоступна, почему и разум не может схватить и, значит, умертвить всю жизнь. И вот почему спасение Алпатова в природе у берендеев.

Звено, в котором Алпатов догоняет Ину для того только, чтобы она от него ускользнула. Лейпциг и Версаль. Солнце — принцип.

Звено, в котором Алпатов… достигает положения и не может достигнуть. Крушение разума и падение. Тут возможна рука помощи от теософов, чтобы понять бессмыслицу «духовного рождения» для тех, кому надо просто жить. В соответствии с другими звеньями следует и здесь вкрапить эпоху, но едва ли удастся: это было в 900 годах перед первой революцией, начало декадентства; эта эпоха для Алпатова должна исчезнуть в сознании, т. к. он же поглощен собой. Его мистика уводит от земли. Но очень возможно, что изображение Нового Израиля{79} заменит «общественность». Кстати, на этой секте можно подчеркнуть по контрасту и природно-личный путь Алпатова с его Дульцинеей и т. п.

Звено: рождение Берендея, это должно быть написано тем же тоном, как Родники Берендея, и очень возможно, что многое войдет в него из теперешних моих дупелиных болот. Жизнь у берендеев, как Миклухи Маклая в Новой Гвинее. Записочка в лесу и слезы.

21 Сентября. Дождь лил всю ночь. У нас в деревне уже нет ласточек, а в поле вчера Петя встретил табунок, верно, это пролетные.

У меня отчего-то опять шишка раздулась на шее, и на охоту идти не могу. Пойдет Петя с Ромкой проверить берег Дубны под Сковородиным.

Месть Альдонсы.

Начитался своей «опытной мистики» и под влиянием этого думаю о революции так: вся революция была, как «месть Альдонсы», унижены революцией были все, кто хотя бы в тайниках своей души презирал свою животность и выделял свою духовность. Равенство плоти — вот требование революции. Так один мужик, увидев портрет мужика Калинина с семьей и вспомнив, что царь тоже любил сниматься с детьми, сказал: «Один х…». Как бы сделать это литературным?

Один мужик из этой деревни, откуда вышел Калинин, увидев его портрет с семьей, сказал: «Вот и царь тоже любил сниматься с детьми». Я посмотрел на портрет и подумал: «один козырь». Конечно, мужик не козырь сказал, а другое непечатное слово, но все равно, он хотел этим сказать, что природа людей одинакова, а только живем мы по-разному.

Приписка на полях Начало письменности: один парень на шоссе во всю дорогу камушками выложил обыкновенное безобразное слово из 3-х букв. Я незаметно для него смотрел на работу и вспоминал гимназическое время, когда мне показали словарь Даля: то же самое слово, которое складывал парень на дороге, было первое, что я захотел разыскать в словаре.

Другой пьяный на базаре в Талдоме пристал ко мне, желая высказаться в своем каком-то глубочайшем веровании, нес всякую ерудну и о солнце, и о Боге, и о 1 нрзб., и о царях, и пролетариях. Как вдруг дорогу нам преградил рогатый баран. Пьяница уставился в барана, когда его замяло, и он вдруг мне открыл то самое главное, о чем он хотел сказать. И он сказал… Но вот меня и остановило его замечание, потому что, конечно, он другое слово сказал, не козырь. Это было сказано вовсе не с тем, чтобы выразить превосходство человека в чем-то другом, духовном, нет, пьяница был просто удивлен, потрясен открытием не в унижении человеку, а скорей в открытии права барана на жизнь. И так он сказал: — А и у барана такой же козырь!

География моей охоты

Всегда едешь по реке и видишь, как в нее вливаются другие реки, а по Дубне едешь, то видишь, как из нее везде выливается вода и образуется огромная пойма или болотные заросли, иногда совершенно недоступные человеку. Речки только вдали от Дубны текут в нее, потом как бы задумываются, раскидываются бочагами по своим долинам и, наконец, совсем исчезают в осоке.

Сегодня весь день сеял дождь. Петя ушел на разведку к Сковородину. Я сижу дома, всматриваясь в свое далекое прошлое. Ноги мои отдыхают немного от охоты, и мысль тихая и ясная, такая трезвая: теперь безумие, которое казалось раньше таким страшным, является мне настоящим радикальным пониманием жизни других людей.

Петя вернулся только под вечер, сделав огромный круг поза — Иванкову до Берендеева и обратно. Он принес только одного бекаса и вальдшнепа, найденного на опушке леса возле озими. Теперь не остается сомнения, что высыпка вальдшнепов началась. Я его допрашиваю:

— А журавлей видел?

— У-у! масса, — говорит он.

— Что они делают?

— Ходят горбатые человеческими шагами.

— А ласточек видел?

— Вот я хотел сказать это: видел в поле большой табунок.

В Сковородине наше болото, разделенное Островом, продолжается, там это пойма с канавой на Дубну. Канава начинается плесом, а возле плеса место, куда вытаскивают лодки, называется «Исады» (общее название конюшни лодок). Едут на лодках по канаве, вокруг пасутся стада. Мужик кричит: «Пастух м… т… овцу утопил!» После этого похода легко представляется берег Дубны: мелкий непроходимый лес по кочкам с плесами, потом полоса частого болота и, наконец, деревенское поле на холмах; по временам береговая полоса леса прорезается чистой поймой, как в Сковородине. Между Александровым и Ясинковским, надо понимать, находится водораздел речек Вытравки и Кубжи.

22 Сентября. На рассвете моросит дождь. Но тетерев бормочет. Я к этому до того привык, что мне это все равно, как бой часов. Но этой привычки я не боюсь, потому что в природе столько перемен, что непременно что-нибудь да выведет тебя из тупого покоя привычки.

Приписка на полях по-за болотью, по-за болотью, по-за Иванкову, по-за рекой, по-за Кубежью.

Несмотря на дождь, я пошел посмотреть вальдшнепов, не нашел, заглянул в Междуречье: дупелей не было, только бекасы и гаршнепы. Так и надо считать, что кончилось передвижение гаршнепов и вальдшнепов. Бекасов после дупелей скучно стрелять. Я принес сегодня позорную норму: коростеля, гаршнепа и три гриба подосиновика. Наконец, конец! Царь Берендей объявляет свой переезд в свой зимний дворец.

Сегодня сборы, и мы с Петей завтра выходим, а Ефрос. Пав. выезжает послезавтра. Следовательно, всего вольного житья с 10 июля по 22-е сентября: около 2½ месяцев. Довольно работы ногам, пора начать голове. Конец, конец!

Приписка на полях Петя принес 1 гаршнепа, видел дупеля и 7 гаршнепов.

В среднем это будет немного, если считать мою ходьбу по 25 верст в день, всего 80 дней, значит, пройдено 2000 верст и еще ведь по болотам! Расчет с хозяином…

Сочлись. Смазал сапоги. Е. П. пошла прогулять собак и сообщает: возле самого дома взлетел бекас.

Я говорю:

— Нет, Петя, по правде говоря, рано мы уезжаем, бекас только рассыпался, бекас теперь жаркий, как дупель, гаршнепы посыпали, вальдшнепы, а там гусь, там по заморозкам охота по дорогим жарким кряквам, могли бы еще…

Хозяин сказал:

— Благодарю, благодарю…

Я ему:

— Не за что, вас благодарю, а то в деревне много таких людей, только и смотрят тебе в карман.

— Совершенно верно, — ответил хозяин, —