едет дальше, нажимая на лошадь: алло! алло! едрит твою мать! Адвокат умоляет его не угощать: ведь невозможно пьяному дело вести. На последней станции хозяин внял просьбе и сказал: «Ну, не хочешь пить, граммофон заведем». Завел, а было это в полночь, все спали и, просыпаясь от граммофона, очень ругались.
На полях Чутко слышно:
— Если ход машины в Васильевском чутко слышно, то через день-два — ненастье.
Ячмень сеют
Ячмень сеют, когда молодой скворец голову из окошечка высунет.
Если в селе (Васильевском) чутко слышно машину, то через день, два — ненастье.
У Яловецкого жил зяблик, он выпустил его, когда все зяблики сели на яйца, пары не мог найти и пел. Даже после Петрова дня, когда и кукушка даже перестала, одинокий зяблик все пел.
Не удивляют величайшие изобретения, осуществляющие тысячелетние мечты о них, авиация, радио: как только изобретение входит в обращение, народ проглатывает их без особого удивления и благодарности человеческому гению.
На полях Ранние ивы покрылись своими светло-зелеными шариками.
Мы с Яловецким, Вяч. Ант. и Олей пошли на тягу в Смушки (за Блок), было очень тепло, жарко, по сторонам линии ж. д. были чудесные тропинки, окаймленные самой молодой, только что отделившейся от весенней зеленой муравой. Оля собирала там сморчки, Волчье лыко и примулы. И так было тихо, так тихо! Мы ожидали прекраснейшей тяги, но прямо же после заката вдруг стало очень холодно, и мороз начал затягивать лужи. Тетерева с вечера еще не бормотали, они начинают с вечера, верно, когда чуют сквозную, верно, теплую ночь. Но зато в тишине и морозе необыкновенно четко слышны были голоса певчих дроздов и токующих бекасов.
— Откуда в России люди такие нашлись, ты вот что скажи?
— Во-на, откуда… в русском народе есть все!
Ефим Несговоров — надо, изображая его, поглядывать на Ленина. (Керенский и солдат: «для вас — и земля, и отечество, а для меня — могила»). Ведь вот «правда», которой служит Ефим. А кончается эта правда новой «ложью» СССР (иначе: все отвергается во имя настоящего в реализации земных потребностей индивидуума, и революция, сделав полуоборот, становится ногой на сегодня и обращается к завтра: желанный день переносится вдаль).
Медицина. Пришел к доктору Михайлову, определил воспаление почек и назначил: ни под каким видом не пить и есть: манную кашу без масла и суп без соли. Пришел домой: пьют. «Ты, — говорят, — не пей, а попробуй». Я попробовал и выпил и напился совсем. После прихожу к Михайлову: надо покаяться, и все рассказал. «Самогон, — спрашивает, — пил?» «Самогон, — отвечаю, — и после денатурат». — «А чем закусывал?» «Самогон, — говорю, — закусывал свининой и солеными огурцами, а денатурат пил без закуски». Доктор Михайлов покачал головой и сказал: «Если бы это с образованным человеком случилось, я бы счел за чудо, а у крестьянина во внутренностях и долото сгниет».
В Лавре будто бы пел один диякон, и голос его был первый в России. Такую силу забрал этот монах своим голосом, что потребовал у игумена разрешения жить ему в Лавре с женой. «Ты же монах», — сказал игумен. «Я монах, — ответил диякон, — да я человек: под рясой у меня такое же мясо».
5 Мая. День, похожий на вчерашний, днем очень тепло и ясно, к вечеру прохладно.
Старов работает второй день: прибиты жерди к столбам. Вечером ходил в «долину реки Кончуры» на тягу. Вальдшнепов очень часто стреляешь при звездах, но если на тяге увидишь первую звезду и еще не слышал вальдшнепа — плохо! ведь и тяга-то вся бывает всего полчаса, сколько же остается времени после звезды.
На полях Видел ласточку, но ласточки уж несколько дней как прилетели.
Ем простоквашу от своей болезни, а голос Судьбы говорит: сколько ни ешь простокваши, все равно умрешь, как Мечников.
Приходит близкий человек после разлуки — как постарел! А он заметил по лицу или уж сам знает, что постарел, и болезненно ждет восклицания и готов уже ответить: «Жизнь-то какая, вы знаете»… Я знаю все в нем и понимаю, и мне в знакомом человеке это кажется несправедливостью, случайностью и невольно думаю: «Не случилось с ним такого, был бы еще молодой». И когда потом после него выходишь на улицу и встречается много-много таких старых незнакомых людей, то через того близкого старого начинаешь понимать, что ведь с каждым таким незнакомым был «несправедливый случай», так много было тяжелого и ужасного, иначе почему бы они так уродливо состарились, а сколько, значит, в жизни всего такого…
Пчела берет мед из нектарников и уносит его в свое государство, мед не пчела приготовила, она была экплуататором цветка в пользу своего государства. Но цветок не обижен пчелою, напротив, ему хорошо: пчела помогла пыльце перенестись с пестика на тычинки. Вот если бы нам, русским людям, дождаться таких эксплуататоров в пользу своего государства, как пчелы: берите все из нектарников, но не обрывайте наших лепестков и не ломайте стеблей.
От прилета зябликов, когда еще и не трогался снег в лесу, ходишь по вечерней заре и чего-то ждешь, и редко бывает совсем хорошо, все чего-то не хватает: то слишком морозит, то моросит дождь, то ветер возьмется свистеть по неодетым деревьям. И вот приходит, наконец, такой вечер, когда уже кукует кукушка и ранние ивы развертываются, и вспомнишь, сколько зорь я прождал, сколько было всего плохого и хорошего, пока сотворился вот наконец из всего этого такой чудесный вечер, не напрасно я ждал!
«У моего свата глаз кривой, и тебе того желаю».
7 Мая. Тихое серое утро после дождя. Я хочу попробовать уйти в Дерюзино, потом в Бабошино, чтобы убить петуха и освободиться тем от болезни: ведь не могу работать!
«Человек» в литературе — это чувство трагического.
Теплое утро. В 12 пришел в Дерюзино. Холодный ветер, мороз и снег. Ночью буря. Утро ясное встретил, сильный мороз. На охоту из Дерюзина не выходил. В 6 утра вышел из Дерюзина, зашел в Параклит посмотреть коров и в 9 у. был дома.
Описание путешествия
Серое теплое утро, в сером тепле слышится кукование, на сером фоне неодетых деревьев, как чудо показывается цветущая верба без листьев: куст в желто-зеленых цветах, похожий на желтых цыплят, только что из яйца. В стройном тихом бору громко рассыпаются зяблики. На черемухе почки раскрылись, на облоге фиалки, в канаве примулы и в лесу огромное волчье лыко. Я иду в гору между лесами, и так, мне кажется, я поднимаюсь на свой собственный Олимп, приближаюсь к невинным богам, из которых я сам состою. И мне удивительно думать о поэтах, прибегающих для выражения себя к образам старых богов, в которых они сами не верят.
Было это, как молния жизни из солнца, поражающая разум и всю отдельную жизнь человека совершенно до основания: солнце явилось как истина-красота и вокруг него, как планеты вращались в несомненных кругах добро, правда и все, что едва-едва, как желание, просвечивало тускло в обыкновенной жизни людей.
Самое главное в этом было расположение светил между собою в вечном круговом вращении, и отсюда вдруг становилась понятной вся повседневная жизнь человека, все теневые стороны ее, как заход и прогресс, как восход. Внезапно переместились сознающие центры куда-то туда и все, что казалось центром раньше — стало иллюзией, но зато из центра эти иллюзии стали на свое место, и когда стали, оказались реальностью. И отсюда все мелочи, все волнения жизни, своей личной жизни определились. Оказалось вдруг, что рабочее движение может совершаться без своего участия: я сам могу заниматься своей личной жизнью и в этом осуществить весь свой долг и к рабочему движению: я могу любить девушку, могу искусством заниматься, а там все будет идти… Тогда все слова ее вдруг стали понятны и слились с гимном всего живого на свете, и от сотворения человека и до сотворения у всех животных был брак… Оказалось, он смешивал все и когда 1 нрзб. вот теперь-то сказать ей, все будет понятно, скорее же вызвать ее — petit bleu![19]
Запись на полях (Это в бытовом плане: русский интеллигент, незрелый умственно человек, дикарь: его поражает идея, и он вслед за появлением идеи действует.
На самом деле у настоящих людей между появлением идеи и действием проходит время, заполнение которого и составляет личную жизнь).
Слащавая христианская романтика «Освоб. Прометея» после Эсхилова «Прикованного» — невозможное чтение. Но если бы это Эсхил написал сам после своего «Прометея», то можно бы поверить в чудо.
Все это потому, что классический мир нами не может быть принят — вот это, если кто принимает — отвратительно фальшиво, но было бы совсем иным, если бы классика приняла романтизм: это трогательно. Все равно, как и в нашем современном русском народе бесконечно трогательно, когда отдельные люди после грубого «язычества» вещевой жизни становятся «идейными». Но обратное — невозможно. Невозможно, напр., нам, «интеллигенции», понять жизнь Мани, которая любила мужа так, что как индусска бросалась к нему в могилу и просила вместе зарыть, а потом вскоре из чисто рабочей необходимости делается женой другого, вдовца семейного. Трудно понять тоже, что через год жизни с ним, когда при дележе взрослых его детей, вещи ее (сундук) попадают в дележку, она, желая сохранить вещи, разводится с ним… А Ефр. Пав., которая имела уже пример моей жизни перед собой и хлопочет, чтобы одного неизвестного ей беженца устроить Мане мужем…
Прометей сам себе сотворил жену, Пандору.
У Алпатова одно время было так, что если является какой-нибудь неожиданный вопрос, то он должен ответить на все, что он должен знать все, и так он есть у каждого на спешной работе, если когда молот поднят — подставляй железо, опуская — убирай руку — раздумывать некогда. Но так ведь и все живет, разрешая делом чужие вопросы, и кто-то приходит после, делает вывод и начинает по-новому. Кто же это пришел и подумал, как у него явился досуг такой, и не я ли теперь должен взять эту роль на себя, и если взял, то остановлюсь… (разработать).
Помогите, грамотный друг, чтобы установить себя в моей летописи личной жизни по неверному опорному пункту своего собственного уродства, остерегите меня от обманчивой выдумки.
Нет, я не верю прямо в Зевса, но я уважаю Эсхила, который верил в Зевса и создавал своего Прометея, и знаю, Прометей любил свою мать Фемиду, чтобы мог сам из своих мыслей и чувств создать сам себе жену свою Пандору: он мог, конечно, создать себе жену, но невозможно представить себе, чтобы даже и всесильный бог мог себе создать