праздновал Духов день, мне почему-то кажется, что у отцов церкви в этом была ошибка: вперед должен быть Духов день, а потом уже праздник других лиц Троицы.
В истории необходимы эпохи, когда современникам хочется поиграть костями своих мертвецов, но когда играть начинают сердцем и разумом отцов — тут беда! Ведь все-таки уже десять лет мы поем один и тот же «Интернационал», шестая часть мира со всеми своими дипломатами, профессорами, поэтами, военными и учителями во все торжественные дни распевает совершенную бессмыслицу: «…разрушим, а затем».
Надо продумать до конца все «страхи» будущего.
Жизнь поколения людей короче поколения большинства деревьев, из этого вытекают огромные последствия для психологии человеческого общества.
Когда наслушаешься кукушку в лесу, то и дома в комнате за двойными рамами все кажется, будто кукует.
22 Мая. Никола Вешний (9 мая). Туман и солнце за туманом: легкий, тонкий, как кисея, на красном лице.
Всякий творческий акт какого-нибудь лица есть воскрешение множества людей, накоплявших материал для последнего творца и тоже безымянно творивших. Имя последнего творца есть соборное имя, и слава, его окружающая, есть торжество встающих в творческом акте мертвецов…
Вчера из беседы с «Паном», читающим иностранные газеты, выяснилось, что наш Союз вовсе не так уже занимает Европу и войны, конечно, не будет, потому что зачем с нами воевать, если мы во всех отношениях совершенно безвредны…
Сюжет для очерка Растеряевой улицы: N. — «омужиченный» русский интеллигент (т. е. доведенный чтением газет до полного непонимания событий). Налет на Китайское полпредство. Все скупают соль и муку. Дуня тоже собирается на последние гроши. N. смеется и говорит: «Ты смотри на меня, когда я корову буду покупать, ты покупай соль». Дуня разнесла это по всей Растсрясвке. N. забыл это и однажды ему пришлось купить корову. Расгсрясвка, увидав корову у него, скупила соль. Исчезла соль.
Я закопался в своих тетрадках до тех пор, пока не рассеялся туман совершенно и солнце начало припекать: кончилось раннее утро, и начался день. В этот раз из утреннего тумана вышли бутоны молодой черемухи, красные листья бузины… трава, цветы видны из тумана, будто из памяти…
Попробуйте, друг мой, вспомнить свои годы, когда вы жили, не думая, едва ли вы вспомните: все что-то думалось. Но ничего, все равно, вспомните хотя бы, когда ваш поступок насквозь не продумывался, и ваши думы просто туманом, внутри которого жили вы, конечно же, не думая. Невозможно собрать из себя то, что рассеялось в пространство туманом, надо вернуться к тем пашням, деревьям, цветам и птицам, звездам, на которых клочками, как сено на кустах в лесу от продвигавшегося воза, повисли мгновения вашей необдуманной жизни… На брачной песне соловья как-то все сошлось в этом, но мне иная пластинка граммофона, услышанная на ходу из трактира, под открытым окном которого виднеются скромные цветочки желтой акации, мне больше говорит, чем песнь соловья. Ведь мы только условно говорим «соловей», подразумеваем под этим, конечно, каждый свой, никем не повторяемый брачный полет.
Решаю: «Зеленую Дверь» перекинуть из Дрездена в Лейпциг и на фоне эмигрантов-политиков вычертить сильную и страшную фигуру Ефима Несговорова. Звено достигает своего разрешения в появлении Ефима после дуэли и заканчивается новогодней встречей Алпатова с рабочим в трактире. Эта ночь прославит страну труда и решимость Алпатова работать для родины (жизнь представляется реально).
23 Мая. Звездная ночь. Светлое тихое крепко-росистое утро. У берез пора красования, как у невест, когда они расчесывают свои девичьи косы и заплетают по-брачному. Будто косы, густо осыпанные золотыми сережками, плакучие ветви с удивленными птичками с двумя сверкающими зеленью крылышками.
За красивое люди часто принимают свое желание иметь и у себя такое, что есть у других, каждому хочется, каждого тянет не отстать от других, а то даже и перещеголять в чем-нибудь. И вот это желание быть как все обыкновенные и выражается в предметах, которые почему-то считают красивыми.
А по правде говоря «красотой жить» невозможно: создавать, рождать в мучениях красоту и восторгаться от этого новым встречам с миром — это да! но жить изо дня в день красотой невозможно, как невозможно художнику писать в день по десятку Джиоконд.
Нет никакой беды и даже на пользу пойдет, если женский бульвар будет рождаться, как женщина у Леонардо, но если бы вдруг зажил бульвар любовью Леонардо к Джиоконде, принимая ее за ту любовь, от которой родятся дети, то в один миг, как при «коротком замыкании», перегорели бы пробки жизни, и весь бульвар с живыми людьми стал бы одним крематорием. Вот почему и говорят: «красота — это страшная вещь». И потому не страшен девушке любовник, который «обманет» и бросит ее в одиночестве охранять рост случайного семени, это совсем неопасно и для многих бывает единственным счастьем. Но страшно, когда какой-то «Он» придет, захватит, унесет изнутри все «самое лучшее», и Она останется с перегоревшей душой отрешенною девой, и все другие потом о ней говорят: ни ворона, ни пава! Верьте, друг, что все это так, а то как же это возможно было понять, что иной, не имея ни таланта, ни красоты и часто даже здоровья является победителем сердец, а другой со всеми достоинствами проходит один. И на другой стороне, почему тоже мы видим везде, что самые лучшие девушки остаются в жизни ни с чем, и их синие глазки потом на повялом лице оставляют нам такую же грусть, как те удивительные синие цветочки на полях после осенних морозов и даже первого 1 нрзб. снега?
Да, мой друг, я думаю, это не только у людей, но во всей природе, даже в клетке для спаривания кроликов они бегают долго так, все не даваясь, не от его желанного ей семени, а от страха, что он схватит ее, возьмет себе и оставит ни с чем: пустоты боится природа, а не полного семени.
Даю вам честное слово, мой друг, что я пишу эту любовную историю не по символам, напротив, даже с величайшей осторожностью восполняю неизвестные мне пробелы в жизни Алпатова из материалов других жизней, я все силы кладу на то, чтобы держаться земного следа живого человека, потому что наша маленькая земля разнообразнее неба и оставляет надежду следопыту найти след совершенно особенный. Только уж когда раз я установил след, мне не страшны делаются и символы. Вот и сейчас мне совершенным сюрпризом является от жизни Алпатова и погоне за Иной Ростовцевой соединение в пучок бесчисленных концов 1 нрзб. всей жизни природы, даже у кроликов, посаженных в клетку для спаривания: она, самка, бежит от него, и он ее догоняет. А дальше я перехожу к вопросу: почему так бывает всегда и везде?
24 Мая. Третье утро тепло и дни без дождей. Начали сегодня работать плотники. Я вернулся к Алпатову в Германии.
Замечаю, сколько ни есть религиозных людей, которые ходят ко мне, все боятся и чувствуют отвращение к моим собакам. И, вероятно, так у них обстоит вообще с живой природой, иные, конечно, чувствуют ее, но только духовно, по-нестеровски. Так я догадываюсь об этом, что отцы церкви, устраивая церковный чин, все начинали с природы, они жили с ней и брали от нее все ее прекрасное, ничего не давая взамен. Так было достигнуто насыщение, предел, после которого созданная форма была создана, пуповина, соединяющая церковь с природой как родоначалом ее, была оборвана, и эта форма стала воспитывать келейных монахов, которым природа кажется греховной, грубой и страшной.
И что еще: если эти религиозные люди чувствуют омерзение к животным, то я лично в чем-то к ним самим брезглив, все равно как брезгую эстетами, чиновниками, претендующими на власть, оккультными людьми и т. п. Надо, однако, не очень отдаваться этой брезгливости, а относиться к ним приблизительно, как мужики к попам.
Все эти люди должны брезговать и моей литературой, она им, как собака в церкви, и ведь все живое искусство (не на старую тему) им враждебно, все искусство им — собака в церкви.
Перехожу сразу к роману, потому что выпитое отцами «лучшее» природы похоже на выпитое художником для картины из женщины. Надо сделать в романе, чтобы Алпатов непременно получил от Ины ее лучшее, обобрал ее, оскорбил ее, как монах природу (смех ее — месть ее). Очень может быть, что вся революция для Алпатова будет местью разгневанной природы за «свое лучшее», запечатленное именем «греха». Все похоже, как если бы печники… для какой-то своей постройки выбрали место в бору и стали под соснами выбирать постепенно песок, вырыли глубокую яму и бросили, а ветер навалял бы в яму высокие красивые деревья, и эта яма налилась водой, развелись бы лягушки, и все это место стало называться грехом («букольница 1 нрзб.: возможен монах, который хочет возвратиться в природу и броситься в яму (букольница) (вот что значит и «Крутоярский зверь», и «Принц» из Птичьего кладбища{63}).
Нина Беляева (поздний синий цветок) вянет, потому что уже кем-то духовно обобрана, и она готова испробовать то, что у всех есть и отдаться Алпатову, но у них ничего не выходит: он в другом помещен, она тоже в другом, и их объятие, над которым они потом смеются, у Алпатова все разрешается катастрофой, в которой он находит «сдачи», а Нина добросовестно работает.
25 Мая. Вчера шел дождь весь день. Меня замучил Пяст, и я, не выходя из дома, не знал, что дождь такой теплый. Только вечером, когда перестало дождить, я вышел, понял, что этот дождь перевернул все, был первый настоящий, теплый вечер, и только теперь можно было сказать, что деревья распускаются.
Перед обедом Пяст мне сказал, что он уезжает, и я так обрадовался этому, что стал за ним ухаживать, а он тоже обрадовался и попросил у меня разрешения остаться еще на одну ночь. Есть ужасно несчастные люди, как Пяст и Таня Розанова, их жизнь снаружи сплошная чепуха, а внутри настоящая, азартная игра в счастье, которое временами они тоже остро испытывают. Я сам разделяюсь от этого состояния не дубовой стеной, а скорее ширмой, за которой мне слышна вся их жизнь.
С утра парная жара, вероятно, перед грозой. Массовый вылет комаров. С этого дня надо считать законным совершенно все творчество весны.
Пяст читал из своего романа «Поцелуй Джиоконды». Уже стало рискованно пользоваться в изящной литературе Джиокондой. Вся беда, что ее однажды украл из Лувра безумный итальянец и вследствие этого сейчас же ее в сотнях тысяч воспроизвели фабриканты конфект на коробках и через конфекты сначала в столицах, потом в губерниях и, наконец, даже в провинциях начались дамы, изображающие
