мог удовлетвориться деятельностью просветителя русского народа. Умный, образованный, трудоспособный обманулся в 5-м году, обманулся в 17-м совершенно и умер, отвергая «академический паек» и принимая его из рук жены своей еврейки. Вот трагедия! Ищу ошибку. Она в том, что революционер (русский) — оборотная сторона медали самодержавия, и либеральные лица были двурушники: в своей деятельности они удовлетворяли свое революционное чувство и потому вместе с самодержавием должны были сами погибнуть. Потом думалось: «а я?»
Этому будет продолжение: «явления прошлого в охлажденном уме, и настоящее в освещении прошлого».
Новые успехи Ромки
Прошло довольно времени с тех пор, как я пустил неудачно Ромку по жидкому болоту на бекасов. Теперь я решил проверить его на этом самом трудном деле, не одумается ли он, пока у него заживала рана. Сначала мы проверили дупелей на Родниках Вытравки. Нашла только одного и то на том месте, где они по одному всегда попадаются. Ромка подводил к нему совсем по-новому, постоянно возвращаясь назад для проверки, делая потом короткие стойки, когда нападал на свежий след, и потом окончательно замер. Петя ухитрился упустить этого дупеля и потом даже и коростеля: малый совсем развинтился. Далеко до бекасиного места на Вытравке возле погоста по ветру Ромка схватил бекаса верным чутьем и подвел к нему — и это было совсем новое: он вел на ветер с таким определением местонахождения бекаса больше, чем за 100 шагов. Вот это дело!
Я ранил бекаса, он с подбитым крылом спустился на берег Вытравки. Потом, когда мы подняли его, и он слегка полетел, стремясь убраться в кусты за Вытравку, я разгорячился и сделал зря два выстрела в него, чуть-чуть летящего, это был пример, до какого волнения может довести охотника преследование маленького бекаса. Где-то я читал, что бекас, в крайнем случае, бросается в воду и недурно плывет. Теперь я был свидетелем этого: он не понадеялся пробиться через густые ольховые кусты на той стороне и бросился вплавь в воду. Через реку лежало не очень толстое дерево. Придерживаясь за куст ольхи, Петя бросился по дереву наперерез плывущему бекасу, тот забился между прибрежными корнями ольхи и там был схвачен.
Ромка, взятый на сворку, несмотря на угрозы плетью, все время брехал.
Интересно было, когда мы собрались переходить ручей и пустили Ромку вперед, он подошел к струящейся воде и вдруг отпрыгнул назад. Потом крайне осторожно подошел опять и когда убедился, что вода течет, струится, значит, вода живая. Снова отпрыгнул и брехнул раз и два, и пошел, и пошел потрясать воздух своим басом.
— Ромка, Ромка! — убеждали мы, — не будь дураком, иди, иди.
Он послушался, подкрался. Ручей струился по камушкам только посередине, а по сторонам застойная вода его была поддернута слоем зеленоватой тины, и край ее ветер, наверно, погнал к берегу и развесил на прутиках. Вот… Ромка, подумав, что все дело в этой тряпке, схватил за край тины и потянул. Обнажился какой-то черный ком, и тут Ромка, решив, что не в тряпке дело, а что ком во всем виноват, схватил зубами за ком и потащил. Но ком был только началом большой затопленной коряги, и когда она, большая черная, показалась… Ромка бросил ком и со всего маху бросился опять на берег и там уж так забрехал, так забрехал! И даже когда я на глазах его перешел ручей, он не сразу пошел за мной. Он, увидев меня на том берегу, завизжал сначала, потом набрался храбрости, скакнул таким быстрым гигантским скачком, что живая вода не успела схватить его за ногу.
Приписка на полях рвал траву и, не успевая проглотить, выбрасывал и был все время такой, что зеленая трава так или иначе усами висела из него.
После того мы перешли в жидкое топкое болото, и Ромка тут работал безукоризненно, правда, он ходил по воде несколько бурно, но как только причуивал след, начинал тихо подкрадываться, и бекасы иногда его подпускали совсем близко. Спихнул он несколько штук, только когда возвращался по ветру и, значит, не мог их причуять. Но зато на ветер он причуял одного не меньше как на 200 шагов и, ни разу не опустив голову, не возвращаясь для проверки назад, прямо, как по струне, подвел к нему и стал. Мы, к сожалению, не проверили расстояние шагами в болоте, но потом на сухом нарочно смерили усвоенное приблизительно расстояние, и оба решили, что минимум оно было 200 шагов. Значит, будем говорить, что по ветру Ромка причуивает бекаса и может точно по линии подойти к нему за 200 шагов. Однако Ярик и Кента могут проделать то же самое. Надо спросить знатоков, каким баллом надо отметить такое чутье. Занимаясь Ромкой, мы не очень интересовались стрельбой и взяли только трех бекасов, которые были уже все осенние жирные.
К рассказу о Ромке
У прежних больших охотников их помещичье хозяйство завершалось охотой: они могли это позволять себе. Но почему бы и моему литературному хозяйству за 25 лет не завершиться такой охотой, чтобы я три месяца изо дня в день мог охотиться и до того уставать, чтобы ни одна литературная тема не приходила в голову? Я свободный на 3 месяца, у меня с собой легавых 3 собаки: Старый Ярик. Не дописано…
Вы, гражданин, считаете себя свободным, когда достигаете права на лучшую жизнь в сообществе со своими согражданами. Вы, художник и писатель, вольноотпущенники, по своей природе свободу видите в самом процессе труда. Я же, простите меня, свободу ощущаю вполне, когда восстанавливаю в себе свое раннее детство: с ружьем на плече и с собакой иду в болота, в леса…
25 Августа. Ночью в час Петя отправился в Сергиев и вернется в среду на той неделе.
Я встаю рано. Утро прохладное и солнечное. Задумал идти в Чистый мох, но, умываясь, нащупал на шее большую опухоль и остался дома.
Все думаю об Илье Николаевиче, о том, как он сознательно жил после Парижа в России, как удивительно ясно определился в «Русских Ведомостях» и как потом все это оказалось «ни к чему». Оказалось, в России нельзя было спасти свою душу разумной деятельностью на пользу сограждан и надо было свою душу погубить, как Ленин, с одной стороны, и как, я думаю, были подобные из монархистов: то или другое.
Еще думаю об Алпатове в противоположность Игнатову. Пронзенный стрелой любви безумной и почти беспредметной, он потерял всякое самоопределение и растворился в русском пространстве, расходуя энергию только на добывание минимума средств существования, потому что он ничего не умел.
В отношении к женщине он ограничился просгейшей деревенской бабой, убежавшей от своего мужа, сошелся с ней чисто по-животному и объявил ее своей женой и ее ребенка взял сыном. Он расстался с таким, что было у всех, таился стыдливо, не смея поднять глаза на разумно устроенных или убежденных сограждан.
В его представлении и либеральный просветитель народа, и крайний 1 нрзб. социалист сливались в одно: все они что-то имели в себе, он не имел ничего, кроме боли в душе, стыда. Его жизнь, однако, была живой борьбой с последним позором человека, злобой неудачника и сломанным самомнением, бессильной претензией.
Мало-помалу он стал удовлетворять себя радостью случайной, как подаяние, и это считать за реальность, а свою боль, страдание — за позор, за необходимый стыд человека, который надо укрывать от глаза, как укрывает всякий человек отправление своих естественных потребностей.
Изо дня в день, из года в год накоплялись эти радости, создавалось поведение, метод их накопления, и когда, наконец, началось хозяйство, пока, наконец, являя свое лицо, он заявляет: «я отец и хозяин всех моих владений». Итак, это был путь преодоления своего подполья, на это все и ушло, и потому теперь, вспоминая людей, и погибших в русской эмиграции, и победивших, он не находит себе места среди них и чувствует себя иностранцем, путешественником в стране, жизнь которой ему интересна, но не близка, и рассказывает о ней с удивлением в письмах на свою родину.
Этот же самый путь прошел и Розанов. Он ненавидел социалистов за… Он подозревал, что социалист злобу свою, т. е. экскремент своего бытия, слагая его с другими злобами, находя выход себе из подполья, сам пуст и зол, а общественно если сложить данное в «класс», получается небывалое в мире добро, спасение человека. Так что если взять гавно, то оно просто гавно, а если из гавна сделать лепешку, то она будет вкусна.
Страсть к охоте растет после усталости, и так изо дня в день складывается и в охотнике почти тот залп, от которого собака хахает, как только берешь в руки ружье. Так я не выдержал, завязал опухоль полотенцем и отправился с Ромкой убить пару бекасов в болото.
Вчера мы его промяли на карьере по сухому часа два, и потом в болоте он сбавил ход и ходил хорошо. Сегодня вышло иначе, он прямо начал с того, что стурил, не причуяв, бекаса, потом другого, за третьим ушел дальше от меня, и я долго ждал его и свистел. Пришлось наказать его, а потом целый час маяться в кочковатом лесу в зарослях. После того он пошел хорошо, длинных подводок, как вчера, не было, но стойки были настолько крепкие, что я издали успевал подходить. Убил двух бекасов и трех турухтанов, двух маленьких и одного большого. Высыпка турухтанов, по моим приметам, является признаком близкого появления дупеля.
Вчера я забыл отметить, что Ромка во время длинной подг водки к бекасу оглянулся на меня. Это, по-моему, является намеком на способность собаки к анонсу. И потому каждый раз, когда будет из-под него убита птица, кроме обычного «лежать» и потом тихо подводить и стоять над убитой и, особенно раненой птицей, я буду еще и отзывать. Пользоваться буду каждым подстрелом и потом, когда наладится, стану отзывать с крепкой стойки по дупелю… Между прочим, сегодня некоторые бекасы выдерживали близкую стойку совсем под дупеля.
Тяжело все-таки охотиться с молодой собакой: постоянная тревога за собаку страшно горячит, когда хочется и убить. Я из-под Ромки то и дело пуделяю, а бывает, и еще хуже. Вот, например, вчера Ромка ушел далеко, я долго свистел его, наконец, он, не дойдя немного, снова замешкался и закопался, не слушая меня. Я разозлился и крикнул вне себя: «Куда, негодяй!» От моего крика возле него вылетел бекас. Я еще больше рассердился и еще громче крикнул, и еще один бекас вылетел, и потом третий. И ни по одному я не стрельнул, потому что весь
