горизонта все-таки спускает застоявшиеся пойменные воды Дубны в Волгу, верхние воды Заболотского озера увлекаются в Дубну, и так на берегах обнажается Claudophora.

Профессор, этим летом погибший в Заболотье, приехал, говорят, именно поглядеть на эту редчайшую водоросль, обреченную на погибель. Но как многие биологи профессор был охотником, и на Стрежень он попал, конечно, не за Клавдофорой, а за утками. Именно вот для этого мне и приходилось рассказывать о географии Сулотского края: не в озере Заболотском погиб профессор Давыдов, а на одном из плесов Сулоти, даже и не ближайшем к озеру. Место катастрофы называется Стрежень…

Красные похороны. Мы дожидались до двух часов у Морева, пили чай, Иван Петрович рассказывал о своих бесчисленных боях в Крыму у Перекопа, и на льду у Кронштадта, и в степях за Волгой, и в дикой Карелии: там за карельские дела он и получил орден Красного Знамени. Много всего удивительного успел пережить еще молодым. Но больше всего остановило мое внимание то место рассказа, когда Иван Петрович увидел свою часть, окруженную белыми, и наклонился к земле, чтобы вымазать себе лицо коровьим навозом. «Может быть, я и самый плохенький командир, а все-таки командир и это заметно, командира сразу узнают, вот и вымазал себе лицо». Это остановило мое внимание, что стоит только немного простому рядовому покомандовать, и лицо его получит видный отпечаток носителя власти. Иван Петрович подумал, я не тому удивился, и стал свой случай с коровьим навозом толковать по-иному: что вот именно такая находчивость, подчас смешная, даже глупая как будто, главным образом и спасает людей на войне. «А то разве мог бы я уцелеть после стольких боев!» — воскликнул он. И тут только обратил я внимание, какого удивительного политика и дипломата сделала жизнь из простого деревенского парня. Я спросил его о красных похоронах довольно наивно, почему же именно похороны непременно должны быть только красными, Автономов не был партийным. Трудно представить себе более тактичного ответа, чем то, что сказал мне Иван Петрович, он так ответил, что, будь я верующим, я бы остался доволен, и 1 нрзб. я оставался безбожником — то же самое. «В силу сложившихся обстоятельств, — ответил Ив. Петр., — Автономов учил детей, что Бога нет, попы обманщики, а своим хорошим учением у всех детей заслужил любовь. Что же подумали бы дети, если бы увидели православное погребение».{53}

25 Сентября. Петю проводили.

Два парня, один в картузе лесной сторож, пьяные, клялись в чем-то друг другу на всю улицу, лошадь стояла возле и ждала. Вдруг она по неизвестной причине бросилась бежать, ребята догнали ее, один схватил за вожжи, лошадь завернула и стала описывать по улице правильные круги, центром которых был парень в лесном картузе, державший вожжу. Другой парень держался за узду и описывал круги по окружности. На эту картину между прочими любопытными, улыбаясь, глядел мужчина средних лет, черноватый, загорелый, в резиновом пальто и хромовых сапогах, очень похожий на прежнего управляющего небольшими именьями. Он улыбался как-то особенно, я понимаю в том смысле, что вот сейчас ребята играют, а кончится худо. Между тем парень в зеленом картузе ухитрился вскочить на телегу и овладеть обеими вожжами, другой тоже вскочил. Лошадь стала бить задом. Ребята направили к тротуару, чтобы остановить лошадь, но тут она закинула заднюю ногу за оглоблю и остановилась. Оба парня соскочили, в зеленой фуражке — пусть он будет Зеленый — схватил лошадь за ногу, чтобы выправить, но вдруг она хватила, и он упал внутрь между оглоблями. В толпе кто-то ахнул, но еще заметней был тот момент пустоты перед гибелью человека, все же видели сверкнувшую над виском Зеленого подкову — раз! и кончено, а потом, пока успеют собраться, лошадь успеет хватить десять раз по убитому. Все это видели и замерли в пустоте, только тот загорелый в хромовых сапогах и резиновом пальто вдруг перестал улыбаться, прыгнул, как тигр, в одно мгновение со страшной силой сунул сзади телегу на лошадь, подкова только чуть задела лицо Зеленого, потом лошадь опять попала ногой за оглоблю, и, как это бывает, завалилась на бок. Человек, спасший Зеленого, схватил топор и замахнулся, чтобы перерубить ремни на оглобле, но его остановил кто-то другой, вырвал топор и стал делать так, чтобы 1 нрзб. ремни. Он действовал обухом, чтобы подвинуть к концу оглобли 3 нрзб. ремни, но оказалось, так это сделать невозможно, выступил еще кто-то, и, поняв умную мысль второго, спасшего ремни, стал действовать как-то совсем по-иному. Через 1 нрзб. минуты он уступил новому лицу, и дело стало налаживаться. Поднялся Зеленый, лицо его было все в крови, так и капало, но он работал вместе со всеми, не обращая на кровь внимания. Какой-то, конечно, тоже подвыпивший открыл, что лошадь казенная и что ее продали, а надо было застрелить, и что вот какое у нас государство. Он это развивал на все лады, неустанно, свирепо, даже стал требовать, чтобы лошадь тут же на месте убить.

Никто не возражал, никто не обращал внимания на человека в резиновом пальто, спасшего жизнь другого человека, и, видимо, он сам не придавал этому никакого значения и даже не помнил, стоял у стены, зорко вглядывался в работу и улыбался.

Я сказал ему:

— А ведь вы человеку жизнь спасли.

— Ну, что же? — спросил он.

— Так, — сказал я, — не будь вас, не подыми вы телегу, Зеленый бы погиб.

— Ломовское наше дело, — ответил он, — с малолетства привыкли, знаешь, как взяться, как поддержать, как поднять.

Да, не скажи я, он бы так и не вспомнил своего дела. «Батюшки мои! — 1 нрзб. мне — если бы я умел, так и сделал, как бы сейчас у меня в груди все кричало!»

Между тем лошадь стояла готовая, дрожала, от нее валил пар, мало-помалу она приходила в себя. Зеленый куда-то исчез. Стали догадываться: один, что ушел за 1 нрзб., другие — мыться. Озлобленный человек продолжал ругать казну, что она продала лошадь на убийство людей. Улыбающийся спаситель человека тихо, чтобы не слыхал пьяный озлобленный, рассказал мне о лошадях: каждая умная лошадь имеет свой норов, и это надо знать умному человеку: лошади могут обижаться, могут помнить обиду очень долго, мстить за нее; так, был у нас жеребец Тихий, самая смирная лошадь, делай что хочешь, только нельзя было плюнуть в нос, все это знали и не смели, а вот один пьяный парень вроде Зеленого плюнул, и Тихий тут же на месте же его растоптал 6 нрзб.…

— Так вот и тут.

Я ушел радостный, что был свидетелем столь бескорыстного дела спасения жизни человеческой, но в то же время чуть-чуть меня грызло, что не будь того человека, я бы не мог спасти, я не умел ни поддержать, ни поднять, и я сам очень трусил. Но через некоторое время я понял, что все тут в специальности, что очень возможно в области своей литературной я какого-нибудь незнакомого для себя тоже спас, и не одного, что 1 нрзб. постоянно все мы в гораздо сильнейшей степени спасаем друг друга, не знаем об этом и так, не зная, не получая за это никакой награды, отстаиваем на земле жизнь человека.

К этому рассказу продолжение: когда я сказал ломовику, что он спас человека, он сначала не понял значения факта, но мало-помалу стал понимать, повторять «а ведь если бы не я» и т. д.

28 Сентября. Последние дни были все морозы и порядочные. Я вчера ходил промять Соловья в Ильинку. Лист потек. В парках липы отряхают последние листы.

Сегодня теплое утро с маленьким, приятным дождиком. На рассвете я вывел Нерль в огород. Стог сена наш там стоял под липой, пахло возле него сильно и сеном и особенно опавшими листьями липы. Восторг животного существования охватил меня, и я вроде как бы и помолился: «Благословен стог сена, — говорил я, — помни, Михаил, благословен именно этот твой собственный стог, и смотри только не забывай о нем, но сделай так, чтобы вдруг спросить: «а кажется, у нас был стог», и тебе бы ответили: «да, был, его съела наша корова». Пусть ты литератор, могущий заработать, если захочется, тысячу рублей в месяц и купить целое поймо стогов — все это вздор! Вот этот стог один настоящий (не вылощенная идея?), требующий сейчас в данное мгновение определенного к себе отношения. И как стог, благословен мой сегодняшний наступивший день, он во мне и я в нем: я сам тут во всем своем существе секретном, скрытом от глаз, тут моя сила рядом со слабостью, тут моя любовь и ненависть, — весь я…»

Завтра в 1 ч. дня Петя будет уже в Новосибирске.

29 Сентября. Петя должен приехать в Новосибирск.

Гибель профессора Давыдова и учителя Автономова на утиной охоте 5-го Сентября.

Нынешним летом я до того увлекся фотографией, что на охоте дело снабжения моей семьи дичью передал Пете, а сам охотился больше с пленочным аппаратом Лейка, схватывая воду, лес, поля, луга, птиц, зверей, не забывая и человеческий труд. Идеалист — Кончура. В альбоме у меня теперь вся журавлиная родина и только нет самих журавлей. Раз я увидел на фоне громадного и сложного облака треугольник журавлей, схватился за аппарат, но он был не заряжен: журавли улетели. С тех пор я искал такого же случая, но летние кучевые облака сменялись осенними, снять журавлей в облаках мне как-то не удалось, и это, право, досадно, и даже в голову не приходит снимать журавлей на земле. Так в альбоме у меня теперь есть все, кроме самих журавлей. Впрочем, я не тужу, когда в моих материалах не хватает героя: пусть интересующиеся моими снимками и рассказами сами догадываются о нем и так открывают единство всех моих материалов на журавлиной родине. Обязательным считаю на карточке лицо героя, если дело идет о свадьбе, тут жених и невеста почему-то необходимы. Но если придется снимать похороны, то я даю совет начинающим фотографам никогда не снимать покойника в гробу, и опять не могу рассказать, в чем тут дело, какой-то внутренний такт подсказывает мне и даже прямо диктует, что вокруг снимать все дозволяется, 5 нрзб., но самого покойника в гробу с бумажным розами, с заостренным носом и закрытыми глазами не надо снимать, — это как-то все только для родных хорошо. Я это почувствовал, снимая красные похороны охотника, погибшего на утиной охоте 5-го Сентября в районе Заболотского