2 нрзб., — это люди никто не понимает, понять не могут. За кого стоять? — за трудовых или охотников? Я ни за тех, ни за других. Я за полного человека, потому что с охотником нельзя никаких дел сделать, в люди не войдешь, а с трудовым нельзя выйти из рамок обычной жизни и, самое главное, что такой человек по недостатку простора в своей узкой 1 нрзб. рано или поздно вырабатывает своего мелкого уедчивого человеческого бога и догмы потребительской жизни.
26 Ноября.
На юге нынче весной будут распахивать тракторами всю целинную степь. Куда же денутся стрепеты? Дрофы, те уже приспособились к полям, и можно себе легко представить, что они устроятся, правда, на неверное житье, но все-таки будет так: весной прилетят дрофы и останутся, их будут перегонять с места на место, всюду не в урочные часы будут местные люди встречать этих огромных птиц расстроенно перелетающими с одного поля на другое: придет, конечно, и им конец, как пришел конец нашим старикам купцам, получившим передышку во время новой экономической политики. Но стрепет как совсем вольная степная птица немыслим без ковыля, что с ним будет, когда, прилетев весной на древние места гнездований, с высоты он увидит и почует изрыгающую бензин колонну в сто тракторов и на зеленой целине ковыльной степи растущее чернильное пятно пахоты. Были ли в нашу революцию такие непокорные существа, подобные индейцам-могиканам, прославленные американскими поэтами в бесчисленных романах…
На переднем плане индейцы, а за ними глухое гордое наступление парохода и паровоза. Описывают погибающих индейцев, а получается изображение бесстрашно и неумолимо шествующей цивилизации. Как это вышло, разве в нашей стране индейцев таких, чтобы их жизнью затронулось сердце поэта, нет совершенно? Наступающий трактор — это становящийся факт, при чем тут поэзия? Дым в облаках… какая бессмыслица для художника, что-то вроде облака в облаке. Но дым паровоза на фоне леса дает нам картину: лес это древнее, дым паровоза новое, есть в картине передний план и воздух дали, но искусство, пользуясь становлением факта, восстанавливает древний лес, потому что дело искусства не становление, а восстановление готового быть утраченным родства нашего с предками… Что могут написать триста командированных крестьянских писателей, не менее трехсот пролетарских, тысячи рабкоров и селькоров, что может написать эта литературная саранча, если нет индейцев, а только одни бензиновые трактора шествуют по ковыльной степи.
Представляю себе так, что вся эта литературная саранча за отсутствием индейцев стала ненавидеть друг друга, потому что каждому хочется написать по-своему, а факт одинаковый: трактор. Тогда показался первый разведчик от стрепетов: стали изучать стрепетов и спорить между собой о них, догадываясь на все лады, что будет с птицами, столь связанными с ковылем, что немыслимо представить их на пашне.
Я догадаюсь, чем все это кончится. Стрепеты поглядят с высоты и вернутся назад. А куда же назад? Да, вот, куда? Часто перелетные птицы, улетев от нас, не возвращаются вовсе. В нынешнюю весну очень много уток, улетевших осенью, не возвратились совсем. Что с ними сталось? Натуралисты отвечают просто: погибли на зимовках. А простой народ об этом говорит, что там где-то есть птичье кладбище и там они остались.
Стрепеты, увидев распаханную целинную степь, улетят от нас на птичье кладбище. Некоторое время естественная память будет хранить этих диковинных птиц, потом останется в учебнике зоологии описание. Но возможно, какой-нибудь поэт в смысле становления факта, вполне понимающий необходимость тракторной колонны и рационализации, как добрый гражданин намерение правительства — этот поэт увлечется лично сам делом восстановления ковыльной степи… Я представляю себе, что поэт минует приспособляющуюся дрофу, а изберет героем своим стрепета.
Тогда для наших потомков останется от нашей эпохи какое-то наследство, надолго переживающее этап получения зерна от первой тракторной вспашки.
В Каляевке вчера гуляла с грудным своим ребенком слепая мать, совсем зеленая с лица, изможденная. Что, разве год тому назад она лучше была? Едва ли. Все объясняется, вероятно, тем, что и он был слепой, ничего не видел, с кем дело имел. А ребеночек вышел зрячий…
27-го Ноября.
Заметно начинают поддаваться все близлежащие (или сидящие) к Моск. центру обаянию спасительной пятилетки. Замошкин считает уже вполне возможным и естественным, что мужики пойдут на службу. Лидин хитро спросил меня: «А как, неужели возможно что-нибудь в этом плане?» Я ответил ему, что с долготерпением и, главное, с бесконечной потребительской эластичностью (до соломы, до коры) у нашего мужика все возможно. Почти радостно сказал он на это: «Да!» И рассказал, как англичане, рассчитывая одно производство на сколько-то тонн, сделали ошибку: не учли неприхотливость русского рабочего.
Редакция Литературного листка «Известий» состоит из порядочного, как говорят, идиота Васильевского, при нем некий Струвили и еще другой. Васил. вдребезги исчеркал мой рассказ, а когда я не пожелал в таком виде его печатать, то вдруг согласился на все. Тогда Струвили, обрадованный, сказал: «Никто не знает, каким трудом достается каждая порядочная вещь». В это время я понял Полонского, говорившего, что я стою в стороне: да, от этого «фронта» я стою в стороне. Теперь можно себе такого редактора представить, который никогда не видел рабочего и сотруднику, живущему среди рабочих, говорит: «Вы в стороне стоите». И в этом есть смысл…
Оказывается, то, что теперь происходит, это осуществление программы Троцкого. Как же теперь он себя чувствует в Турции? И как же это вышло гениально: Ваш план спасения государства пожалуйте, покорнейше вас благодарим, а сами вы аттанде-с! посидите в Турции.
На улице у нас в городе было: налетело сразу четыре ястреба на стаю турманов, четыре взяли и унесли, две «галочки» (черные) спаслись под сенями, остальные четыре «монаха» умчались неизвестно куда и не вернулись. Так от всей стаи турманов остались только две галочки.
Было это у нас, только к чему я это вспомнил и стал рассказывать? Вот тоже синичка прозвенела на липе в саду, и опять прозвенела она о том же самом, из-за чего вспомнилось нападение ястребов на голубей. А, вот! Бывает, очень далеко от голубей и синиц совсем в другой обстановке необычайно остро, трогательно покажутся образы давно прошедшего детства, это синичка или турманы.
В каком-то большом ресторане в Питере, помню, Шаляпин после своего концерта за шампанским вспоминал, как он гонял в Казани голубей: «Лучше ничего не было в жизни, — говорил он, — так вот взял, бросил бы все и полез на крышу с шестом». Невозможно для Шаляпина. И вообще это вспоминают, но никто не возвращается. А вот я — случилось же так! — вернулся к этому, ястребы действительно против самого моего окна разбили турманов, и синичка звенит для меня действительно на липе, как бы соединенная, и та поэтическая, для всех утраченная, и вновь увиденная мной в обстановке для всех, синица. И так же точно все другое, собаки мои — это воплощение моих в действительности утраченных в детстве, милых дорогих собак. И люди самые близкие 2 нрзб. произошли этим путем восстановления утраченного родства. И теперь в тяжкое от быстрых перемен время, когда все любимые нажитые вещи изменились, все установленные понятия общежития распылились, теория относительности коснулась даже такого обязательного для всех нас с детства, что земля вертится вокруг солнца, одно только не изменяет мне, один источник остался не отравленным и бежит: это способность моя восстанавливать утраченное родство с миром любимых растений, животных и людей. Это не надо только смешивать с воспоминаниями всех стареющих людей: все воспоминания ограничены, вспомнил и кончено, и 1 нрзб.. Я же свое вспоминаю, узнавая его в текущем мире, и моим таким воспоминаниям-воплощениям нет конца…
30 Ноября.
Сейчас у меня в доме доделывает и поправляет работу красного командира монах. Он очень правдивый, верующий и вообще цельный человек. Его очень удивляет злоба на улице против монахов, особенно у ребят в возрасте около 20-ти лет: ругают и часто бросают камни. «Думаю, что это сила дьявола, — сказал отец, — иначе как понять: все-таки монахи не желают им зла, даже самый последний монах, слабый, 1 нрзб. все-таки не хуже их…»
После окончания ставен я осмотрел их и сказал: «Хорошо, очень хорошо!» Монах перекрестился и прошептал молитву.
— По какому поводу вы, отец, мой, молитесь? — спросил я.
— Это я, — ответил он мне, — Бога благодарю, что удостоил меня вам угодить.
Напечатан рассказ «Сеславино». Если буду его печатать в сборнике, то надо приписать следующее. В этом рассказе принято в основу обывательское понимание «пустыни» как тесного общения человека с природой. Представляется, что подвижник, как художник, созерцает красоту видимого мира, как друг животных приручает их и потому находится с космосом в постоянном живом общении. На самом деле подвижнику запрещается входить в тесную связь с живой природой, подвиг его состоит в отречении от всего живого, иногда он должен стоять неподвижно на камне столбом. И не трудность пустыни и монахов подвижников, а, напротив, ее легкость сравнительно с городом… Но если принять наше обыкновенное понимание пустыни чем-то вроде трудной дачи, то рассказ верно передает действительность: трудность современной городской жизни сделало всякую «дачу» легкой.
Конец Каляевки.
Так сложилось, что необходимо, чтобы из всех цветов солнечного спектра один только красный освещал. Белый луч — губительный цвет. Малейшие звездочки снежинки с белым светом 4 нрзб. вымазывает черным асфальтовым лаком.
Долгая работа при красном свете в фотографической комнате настраивает как-то особенно, и оценка окружающих вещей в красном свете бывает иная. Среди проявленных мною лиц Каляевки неожиданно для меня в группе женщин, снятых моментально, показалась мне замеченная мною девушка 3 нрзб. посещения мною Каляевки. В красном свете она показалась мне прекрасным лицом 1 нрзб. французской революции. Я выделил это лицо, увеличил, положил проявлять отпечаток в закрепитель и через установленное время фотографию вынес на свет. Несколько секунд я наслаждался привлекательными для меня чертами незнакомой женщины, потом явилась тревога за 4 нрзб. негатив, потому что показались возле губ неправильные линии. Бывает, не сразу поймешь и сообразишь, в чем дело, вдруг на прекрасном лице переломился нос, чудовищно вытянулись губы и брови, и идеал, все заключенное в красивых линиях, стал неожиданно, как в кривом зеркале. Через две-три секунды я понял физику этого явления: закрепитель прекратил свою силу, перестал действовать и белый свет испортил мой отпечаток.
И так удивительно все сошлось. На другой день почти то же самое случилось не в комнате, а в Каляевке. Я подошел к дому трудового воспитания и видел, как сторож отбирал пропуска у ворот, и каляевцы выходили по одному, по двое,
