одного человека из охотников, которые продолжают и теперь быть охотниками прежде всего, а не специалистами разбираться в натаске собак, как стрелки по тарелочкам. Мне кажется, этим расщеплением охоты на специальность с авторитетным голосом части против целого и объясняется удивительный, с моей точки зрения, спор о породах собак. Как не стенд решает участь стрелка, а дуплет по бекасам или выстрел навстречу чирку в полумраке, так и не ринг о собаке. Универсальная собака мне смешна: я не верю в то, чтобы моя Кента 1 нрзб. могла 4 строки нрзб.. Мы читаем статьи любителей кровного собаководства, читаем 1 нрзб. статьи охотников на старом опыте. Но так редко слышится голос практического опыта в современных условиях. Было время, когда собак обыкновенно отдавали в натаску егерям, теперь натаскивает обыкновенно сам хозяин. Крестьяне редко, обыкновенно это доктор, учитель, агроном, 1 нрзб. служащий, а иногда и профессор. У всех этих людей сосчитаны часы для натаски, каждый из них поблагодарит за немецкую легавую 4 нрзб.. И тут немецкая легавая.
26 Мая. Полный расцвет черемухи. Осиновый лист не вышел из краски. Сияющий роскошный день, с 5 у. до 10 у. бродил с Нерлью. Спугнули тетерку. Нерль легла по приказанию. Впервые познакомились со следом.
У росстани. Стоит столб, и от него идут три дороги, и по одной, по другой, по третьей идти беда везде разная, но погибель одна. К счастью, я иду не в ту сторону, где дороги расходятся, для меня погибельные дороги не расходятся, а сходятся. Я рад столбу и верной одной дорогой возвращаюсь домой.
Начало разработки архива
Выписать из тетрадей все ценное и расположить по годам. Возможно, что из этих материалов сложится 3-я книга «Кащеевой цепи».
Курочкину.
В Вашем письме, тов. Курочкин, есть два пункта, на которые я считаю необходимым ответить.
Первое. Вы глубоко ошибаетесь, называя мой очерк «Молоко от козла»{24} ответом на Вашу открытку. Ваша открытка была последним стимулом для писания из сотен других таких же небрежных обращений. И я Вам скажу: это не «легкомысленный ответ», а одна из самых лучших моих работ, в которой под именем «жизни» утверждается общественность, которой Вы так жаждете. Очерк будет напечатан в «Печати и Рев.», перечитайте его независимо от своего личного раздражения, и Вы поймете, сколько в этой легкой форме заключено мучительных переживаний писателя. Не понимаю, почему редакция сделала Вам выговор, ведь если бы она даже не знала содержание Вашей открытки, то все-таки едва ли можно бы считать мой очерк «ответом», но все вы об одном спрашиваете, я пишу о другом.
Второе. Зачем Вы пишете про мой «особняк» (кстати: в слободе в три окошка дом) и с такой злобой. Если Вы проработаете 25 лет в литературе, притом вечно нищенствуя, странствуя с семьей по лесам и трущобам, то непременно скопите архив, с которым ездить невозможно, придется приискать хижину и для лучшего «производства» и по праву пожилого человека. Вам не надо было об этом писать. Мне больно, потому что вспоминается время своей голодной озлобленности (в 1903–4-м гг.). Выскажу Вам признание: эта моя личная злоба на зло именно и была тем деревом, которое заслонило мне лес и преграждало путь к творчеству. Мне пришлось все это выбросить из себя. После того все пошло как бы вне меня, и я этому безумно обрадовался. Из писем Горького к себе вижу, что и у него было такое же состояние, этим и объясняется его линия «по хорошему» и тот оптимизм, который для критики знает только одно прилагательное «бесстрашная» (теперь у нас принята критика «здоровая»).
После этого письма не согласитесь ли Вы примириться со мной? Тов. Курочкин, чтобы сделать ту работу, о которой Вы пишете, надо непременно проделать то salto mortale[2], о котором я пишу в форме перехода через речку. Вглядитесь в мелочи себя самого. При задетом самолюбии Вы пишете мне очень быстро огромное письмо. А когда дело идет вне Вашего самолюбия во исполнение Вашего общественного долга, Вы пишете мне крайне небрежно, необдуманно, скажу более, расхлябанно желтую открытку. Редакция не права, что дала Вам выговор. Но я Вам его даю по праву признаваемого и Вами моего литературного мастерства: так дело не делают. Я Вам даю второй выговор за «особняк», за «отъединенность от всего мира»: как Вы смеете это писать автору «Кащеевой цепи»? Как Вы, сам литератор, не понимаете, что словесная художественная форма является в моем уповании лучшей и гораздо более длительной формой общения. Зачеркнуто: Вы меня не читали совсем. Зачем же Вы обращаетесь ко мне?
Перечитав Ваше письмо, я понял в нем определение Ваших слов ко мне «предостерегающими». За это не даю выговора: я над этим долго смеялся. На мой смех собрались члены моей семьи. Молодой сын мой Петя объяснил: «Это он предостерегает, что если ты впредь не будешь общественником, то отберет у тебя особняк».
30 Мая. Продолжается беспрерывная роскошная «майская» погода. В «Известиях» написано о Трубецком, что он пьяница, что он играет на гребешках по кабакам. Княгиня очень обрадовалась статье о муже: «о муже-то сказали, очень хорошо написали, вот Олсуфьева жалко».
В воскресенье напечатали «Молоко от козла». Курочкин прислал новое письмо. Первое было глупое письмо («насколько писатель должен быть грамотен» и пр.), второе красное («устроились в уютном особняке»), в третьем просит его «обелить». Все это бы пустяки, если бы за этим письмом не стоял легион Курочкиных, невежественных, наглых и глупых мальчишек. Каждый из них, ничего не зная, ничего не понимая, ни с чем не считаясь, лезет в «хорошие люди»: в писатели, инженеры и т. д. (в бюрократию), что-то вроде движения рыбы Кет. Все говорили мне, что Курочкину отвечать унизительно, но ответ должен быть. Я считаю достаточным ответом факт появления очерка в «Известиях», а в остальном: «блажен, иже и скоты милует».
В понедельник приехал Горький. Отправил Леву к нему с просьбой назначить свидание. Я представляю себе приезд Горького чем-то вроде ухода Толстого. Через несколько месяцев он должен погибнуть: ну, как это мыслить борьбу за свободу слова в обстановке такой политической тревоги и хозяйственной разрухи. Поговорить поговорим, но увязываться с ним в работу не буду.
Пендрие рассказывал{25} о матери своей, что она за десять лет после голода выжила из ума. Ей, чтобы насытиться, нужно съесть всего две ложки супа, но она за обедом каждый раз непременно потихоньку от всех тащит кусок черного хлеба к себе в комнату и там его прячет куда-нибудь. Раз в неделю сын в ее отсутствие забирает все эти куски. Она этого не знает и продолжает каждый день прибавлять по куску к запасу. Это все, что ей осталось.
31 Мая. Онанизм, педерастия и, в особенности, скотоложество — в этих актах половая чувствительность расходуется гораздо сильнее, чем в нормальном совокуплении и, с одной стороны, удовлетворяется больше нормального, с другой — меньше. Вот почему онаниста, с одной стороны, чувственная женщина уже не удовлетворяет, а другая сторона, назовем ее социальная сторона акта, входящая непременно в акт совокупления человека с человеком, становится состоянием духовным. Такое же преображение естественного в духовное, конечно, сопровождается отвращением к деторождению и стремлением к духовной деятельности. Так вырастают махровые цветы сознания. Однако, это уже конец. А естественное процветание пола в добрачный период непременно тоже бывает.
Слава Горького.
Возможно, что мы в этом втором пришествии Максима Горького испытываем редкое зрелище пустоты всякой славы. Нам, подготовленным, наученным мастерству в производстве советских праздников, теперь до тошноты все очевидно в происхождении славы. Но очень возможно, что зачеркнут абзац слава и всегда была такой, что слава Горького — самая настоящая слава, и только мы теперь, став ее сознательными актерами, переменились.
Шурка попал! Арест лиц, на которых пало подозрение в деле о выстреле, настроило старух на самые высокие тона уличного творчества. Слышишь всюду, арестован такой-то, а поглядишь, вот он идет навстречу и говорит: «Батюшки! Кого я вижу, а все говорят, будто вас взяли».
Иван Петрович, седой, настоящий Авраам, едет на базар с кумом. Оба немного выпили. Иван Петрович, увидав меня, остановил лошадь, слез, таинственно оглядываясь по сторонам, подмигивая, подошел ко мне, потихоньку шепнул:
— У меня Московские были.
— Ну?
— Дачу хотели снять.
— Ну?
— Отказал.
— А что?
— Кто их знает. Отказал.
Иван Петрович моргнул мне. Я понял: рассказ о даче только предисловие. И попросил его пройти со мной к забору. В уединенном месте я спросил:
— В чем же дело?
— Шура попал, — ответил Иван Петрович.
Я ужаснулся: Шурка, простейший малый, охотник, попал в дело о выстреле. Какая-то полная чепуха, неразбериха.
— Попал, — ответил Иван Петрович
— Ну, расскажи, как было.
— А вот как. Ночью было. Чуть залунело. Затоковал тетерев. Шурка берет ружье. Вышел в кусты. Стал скрадывать петуха. Поднял ружье, прицелился. Вдруг из кустов двое. «Стой!». Так вот и попал.
Я чуть не вскрикнул от неожиданности.
— Так это же по-охотничьему делу.
А Иван Петрович, не переменяя своего таинственного вида:
— Ну да, по-охотничьему. Стой! — говорят, — в незаконное время охотишься: штраф пять рублей.
Мы истомились этой запоздалой весной, в ожидании тепла и ласки прошла холодная торжественная алмазная весна света, ждали 1 нрзб. воды, но весна воды обманула: все прошло постепенно, изморно, и холод долго был и после воды. Зато когда вдруг зашумела зеленая весна всюду — вот мы все обрадовались, и так стала очевидна природа злобы. Да, злоба похожа на 1 нрзб., обнажающие дно. Как пароход садится на мель и после того не может двигаться вперед, так человек в приступе негодующей злобы истощает себя и не может творить. Хотя и на короткое время, но весной обнажаются людям сокровища жизни. Бог далек, непонятен, вокруг имени Бога скопилась вся злоба людей, но весной страшные слова заслоняют движение жизни. Правда, она правда так же по существу непонятна, как Бог, но движение ее так заметно и так радостно схватывать праздник, угадывая движение весны в малом.
По лопухам, по крапиве, по всякой зеленой траве рассыпались белые лепестки: отцветает черемуха. Зато расцвела вверху бузина и внизу под нею земляника, некоторые бутоны у ландышей тоже раскрылись, бурые листья молодых осин стали нежно зелеными. В болоте поднялась осока, 7 нрзб. в темную бездну свое зеленое отражение по черной воде, завертелись жуки-вертунки, и полетели с одного зеленого острова к другому голубые стрекозы.
Иду белой тропой по крапивной заросли, так сильно пахнет крапивой, что все тело от этого начинает чесаться. С тревожным криком семейные дрозды гонят дальше и
