мере пребывания молодых. Утренний час не ручается за всех бекасов: многие из них побывали здесь ночью и утром убрались в болотные кусты. Но из многих конечно же застрянет больше у прудика на дневку. В последний раз я тут нашел пять-шесть. Сегодня уже, не доходя до прудика, насчитал восемь и после того бросил считать, потому что Нерль очень огорчила: ни одного не причуяла, все взлетали от ее разбега как от сарпанья носом по траве. Ей мешает причуять бекаса трава высотой больше полуаршина. Она не догадывается, причуяв след, поднять голову над травой и причуивать местопребывание птицы по воздуху. Она сарпает носом в грязи, движется к бекасу, как землечерпательная машина, и, добравшись иногда почти до самого бекаса, спугнув его, продолжает наступать, в большинстве случаев даже не зная, что бекас улетел. Наконец мы добрались до самого прудика, и тут поднялись сначала два старых и потом в разные стороны разлетелись молодые, величиной почти в матку, но вялые на полете, и сели тут неподалеку. Я взял Нерль на поводок и, потягивая за него, приподнимая этим движением голову Нерли вверх, направился к замеченной кочке, куда опустился молодой бекас. Так мы положили почти всю траву, но бекаса найти не могли. Потом я перешел на другую сторону плеса ко второму молодому и крутился тут очень долго. Утомленный однообразной бесплодной работой, я выпустил из рук поводок, вынул папиросы, взял одну, зажег спичку, и в этот момент, когда мое внимание целиком было сосредоточено на горящей спичке и конце папиросы, что-то случилось, я взглянул: молодой бекас тряпочкой летел в десяти шагах от меня, а Нерль, крайне удивленная, смотрела на него из травы…
Я не в силах был взять опять поводок, опять топтать траву, подергивая за ремешок, чтобы собака чуяла, а не шла землечерпательной машиной, каким-то экскаватором. Сняв поводок, я пустил Нерль бегать свободно, она направилась по направлению улетевшего бекаса, огибая грязный берег плеса, и, когда она приблизилась к воде, далеко не дойдя до перемещенного бекаса, то вдруг…
…В данный момент я не иду по болоту, а записываю следы непрерывно работавшей, я осмелюсь сказать, творческой мысли, соответствующей в голове следам моих ног по примятой траве. Я видел краешком глаза: там где-то далеко на огарке кто-то окашивал траву, прилегающую к ржаному полю, и видел, как он, иногда отдыхая, смотрел на меня. Мне был далек этот человек, я был далек ему, но я знаю, что натаска собаки смутно ему представлялась непременно каким-то делом, потому что только сумасшедший без дела мог бы топтаться по кочкам в воде около прудика третий час на одном месте. Не знаю, уважал ли он мое дело. Я дело его уважал, мне его дело представлялось тем же самым творчеством, как и мое, только с другого, не видимого мною конца жизни. Его материал была трава, обращенная в сено. Мой материал собака. Но Нерль сама? Она была тоже творцом, и ее материалом был бекас. А у бекаса тоже свое творчество, у него там свои червячки, у червячков… и так без конца в глубину природы. А там далеко, куда не хватал глаз, чуть слышится свисток паровика-экскаватора, там землечерпательная машина, мало-помалу продвигаясь засоренным руслом речки вверх по течению, приближается к нашим болотам, чтобы спустить их воду в речку и все осушить. Нет, я не просто топтался на месте, я думал, думал… и вдруг!
Я думаю об этом «вдруг» долго, упорно, мало-помалу слово обращается в чрезвычайно загадочное существо. Вдруг. Я хочу разгадать это существо, понять, почему так часто мы обрываем течение своих мыслей, вытекающих одна из одной словами «и вдруг». Было это, казалось мне иногда, внезапно, но теперь я разбирался, что у этого внезапного «вдруг» был предшественник. Ведь Нерль спихнула молодого бекаса именно в тот момент, когда я, чтобы закурить, бросил поводок и ей предоставил свободу: тогда «вдруг» она, хотя и без стойки, но все-таки пошла и спихнула бекаса. Я могу теперь прямо сказать, что этот первый момент, «вдруг», предшествовавший большому, родился из чувства свободы; Нерль обрадовалась, сделала свободное движение, ей при быстром повороте что-то пахнуло, она завернула туда и нашла молодого бекаса. Я, обрадованный находкой, бессознательно, отдаваясь логике общего мирового творчества, предоставил еще большую свободу собаке, и она тоже в свою очередь, отдаваясь силе мирового творчества, бежала туда, где лучше пахнет, где больше и больше к прудику редела осока, и пропускала через себя удивительно сильно пахнущие следы на грязи возле самого плеса. Запах все больше и больше усиливался и, наконец, она поняла: там впереди что-то было…
Я замер от удивления, от восхищения. Нерль стояла на берегу плеса в классической позе всех легавых собак, с подогнутой передней лапой, и притом так прочно стояла, что я решился, чтобы не спугнуть дичь, подойти к ней сзади. Пока я так обходил медленно, осторожно, Нерль время от времени повертывала ко мне голову и как бы говорила: «Иди помогать, не торопись, я не тронусь, все равно же я не знаю сама, что надо мне дальше». А когда я подошел к ней совсем близко, она заволновалась и дрогнула, как бы стыдясь, стесняясь: «Так ли это все я делаю». Конечно, я погладил ее, пристегнул поводок, и она вполне отдалась созерцанию носом невидимой цели.
Как хорошо мне было! Как мне хотелось, чтобы кто-нибудь видел эту картину завершенного творчества. И мне было досадно в тот миг даже и это удовольствие: там, у края полей, опираясь на косу и отдыхая, смотрел на меня другой творец, другой вершитель какого-то другого круга творчества.
Я показал ему рукой на собаку, так передавая слова:
— Смотри, друг мой, не напрасно я трудился, смотри, стоит!
Он бросил косу и развел руками, передавая свои слова:
— Удивляюсь, удивляюсь! Больших денег стоит собака!
После того я стал высматривать между травинками, потом на грязи, нет ли там чего, и к радости своей ничего не увидел, к радости, потому что, значит, Нерль стояла не накоротке, а чуяла дальнее. Я оглаживал Нерль, уговаривая, упрашивая ее сделать вперед один шаг, сам, хлюпнув сапогами, пошел за ней, и тогда шагах в десяти от нас вылетел маленький гаршнеп.
Пусть опять мы не нашли в траве молодого бекаса, пусть опять она шла как экскаватор и стурила двух старых, это ничего не значит: травы когда-нибудь будут скошены, и она будет непременно работать. Я выдумал пойти с ней в такое болото, где было много воды и спугнутые раньше бекасы могли примоститься 1 нрзб. на кочках, я рассчитывал, что тут ей невозможно будет носом мять траву и бекаса она с кочки 1 нрзб. учует верхом. Но стало жарко, собаку облепили слепни, и дальше работать не стало возможности.
На обратном пути Нерль в кустах спугнула бекаса, на короткое мгновение между кустами мелькнул мне бекас, и в глазу осталось как в фотографической камере изображение: под брюшком старого бекаса было что-то еще, было похоже, как если бы ястреб нес голубя. Зная, что спугнутые вальдшнепы таким образом переносят своих малышей, я допустил возможность того же и у бекаса: бекас ведь такой же кулик, только поменьше. Мне очень хотелось проверить это, но все мои поиски в кустах были напрасны.
Еще я был в это радостное утро свидетелем события из утиного мира. Когда, проходя улицу в селе, я подошел к кузнице, утка чирок-трескунок переводила через дорогу, вероятно, из болотистого леса на озерные плесы пять утенят, они были только немного меньше ее. Очень возможно, что она переводила их, потревоженная покосом болот. На этом опасном месте она утят своих пустила вперед, а сама шла позади. Вдруг из-за кузницы бросились ребятишки и побежали за утками, бросая в них песком. Когда они бежали, то уточка бежала одно время даже не взлетая за ними очень шибко с раскрытым ртом. Ребята в один миг переловили утят. Матка перелетела на овсяное поле и села недалеко на воду. Я подошел и спросил их, что они хотят делать с утятами. «А пустим сейчас, пойдем и пустим к матке», — ответили ребята. Я им велел: «Идите скорее!» Но когда они хотели идти к овсу, то утки уже там не было. Все смешались: что делать. В это время вышел кузнец, он из кузницы видел. «Вон сидит!» — сказал он, указывая на край дороги. Ребята пошли туда и пустили утят.
Серега Тяпкин рассказывал мне, что кряквы, скорей всего, прилетают, спарившись: первое время очень мало бывает холостых селезней.
Раз он нашел утиное гнездо и вблизи поставил шалаш. Когда утка пошла к себе на гнездо, верно, чтобы яйца положить, селезень приплыл к его утке и был убит. Дикая утка стала на другой день звать к себе селезня. И второй ее муж был тоже убит. И третий. Всего так убил он шесть селезней. Серега сделал из этого вывод: «Значит, утка не может без селезня».
По словам Сереги, селезень вообще держится гнезда избранной им утки и только ее ему мало: летает к другим и возвращается.
Очень интересно рассказывал об утренних, денных и вечерних присадах уток: от зари утренней до шести — утренний присад, от 8 до вечера — денной и ночной.
О Лермонтове
Он любил в Сушковой (и во всех) то, чего в ней нет, а то, что есть, он ненавидел.
Он верней всего оставался верным своим первым поэтическим восприятиям от нее (то, чего не было), тем более она должна была раздражать его зрелой девой.
Лермонтов и Есенин чем-то похожи друг на друга. Оба сгорели в поэтическом бреду. Но, конечно, Есенин в сравнении с Лермонтовым поэт маленький…
15 Июля. Вчера на ночь сильная гроза, сильный дождь. Сегодня утром непостоянно, в обед дождь, после обеда буря.
Я сегодня утром ходил с Кентой в заказник. Вдали сорвался глухарь. Холостая глухариха увела Кенту далеко от тропы, которая осталась у меня за спиной. Но спина, к сожалению, устроена так, что повертывается вместе со всем телом, а вместе с тем повертывается и все, что находится «за спиной». После того как глухариха взлетела, я долго не мог найти тропу «за спиной» и нашел ее только после того, как, присев на пень, сделал план по компасу. А вообще с компасом не следует бояться никаких лесов, потому что везде есть тропы.
Догадки о болотах
Как образовались кочки? Вначале ровный слой болотных растений. Отмирает, гниет. На этом слое новые растения укореняются в перегное и, отмирая, оставляют бугорки, на бугорках предпочтительно
