раза выстрелил, думал: пойдет дым вверх, а он сел на меня. Я чуть не задохнулся там. С жизнью своей там я уже простился.
Дали ему хорошего вина, чаю напился, поел и спрашивает:
— А скажите мне, кто же это мой спаситель, кто мне крикнул первый: «Отзовись, живая душа!»
Привели Прохора.
Отозвал он этого Прохора в сторонку, вынул бумажник и дал ему сколько-то. Потом показал ему этот бумажник и говорит:
— Смотри, себе оставлю только на дорогу, бумажник пустой, а сколько я тебе дал за свою спасенную жизнь, никому не говори.
Но погодите. Этим не кончается. Покойный Григорий Иванович, конечно, хоть и егерь был, а ведь из мужиков. Торгошинский он, и, конечно, мужицкая душа его не могла успокоиться. Когда вернулся он из Вологды в Торгошино и стал своим односельчанам этот случай рассказывать, все к нему с одним и тем же мужицким вопросом:
— А сколько дал?
Навели так они его на вопрос, и даже стало потом мучительно, днем и ночью мысль постоянно к этому возвращается:
— А сколько дал?
Прошел год, и два, и три. Вопрос Григория Ивановича не покидает. Бывают, конечно, встречи, новые люди приходят, всем хочется рассказать, всем хочется выслушать удивительный случай от очевидца, и всякий после этого спрашивает:
— А сколько дал?
И вот на четвертую зиму вздумалось Григорию Ивановичу поехать в Вологду, предлог был — поискать медвежью берлогу, а главная мысль была найти того мужика и дознаться, сколько же дал ему Мерилиз.
Приезжает так он в Вологду, спрашивает о том мужике Прохоре, где он живет.
— Дом Прохора Семеныча? — говорят, — а вот иди и сам узнаешь: дом под железной крышей, на каменном фундаменте.
Идет Григорий Иванович по деревне и видит, действительно, дом большой, пятистенный, под железной крышей, окрашена крыша медянкой, стены дома обшиты и тоже покрашены в такой цвет, наличники белые, фундамент высокий, каменный и облицованный. Вход, конечно, парадный под навесом, и на двери электрический звонок.
Григорий Иванович позвонил. Отперла дверь скоро женщина, просит войти в прихожую. Там в прихожей зеркало и вешалка березовая, полированная. Женщина эта повесила его шапку и полушубок. Открывает дверь. И вот комната светлая, просторная, на окнах медные шпингалеты блестят, посередине комнаты большой раскладной стол, на столе самовар и за самоваром Прохор Семеныч сидит в красной рубахе, на красном синий жилет, борода у него рыженькая, волосы расчесаны с пробором, смазаны деревянным маслом, блестят.
Не узнал он Григория Ивановича. Но как только назвал он себя, вспомнил, сразу встал, обрадовался Бог знает как, стал потчевать чаем, потом вином и закусками разными. Три дня так жили, ели, пили, разговаривали душевно, и все три дня Григорий Иванович о главном своем деле, из-за чего приехал, спросить не смел. В конце третьего дня, однако, когда на расставанье выпили изрядный посошок, наконец осмелел и спросил. Сразу Прохор Иванович потемнел в лице и говорит:
— Григорий Иванович, не обижайся, душевно говорю тебе, оставайся у меня, живи хоть месяц, хоть два, приезжай ко мне всякое время, днем и ночью для тебя у меня будет стол накрыт самой хорошей, новой скатертью, а об этом не спрашивай, с этим я умру и потому не скажу: это моя тайна.
На полях Но четвертую зиму Мерилиз совсем не охотился. Вечера долгие 5 нрзб.. И стало Григорию Ивановичу без дела мучительно жить, неотвязно лезет вопрос: да сколько же он дал? Старуха посоветовала Бога спросить и усердно молиться. Но Григорий Иванович не посмел беспокоить…
Закончил чтение книги Авдотьи Панаевой, на редкость замечательная книга. Мне захотелось написать свою книгу, в которой тоже пройдет целая литературная эпоха, но чтобы это было не воспоминание, а роман (3-я книга «Кащеевой цепи»). Эпоха 1-й революции. Алпатов находит «реликт», из-за которого расходится с эсерами и с мужиками (интеллигентского 1 нрзб.). В момент решительных действий он подходит к вопросу творчества жизни. Является в Петербург для изучения реликта, пишет работу о нем, идея: «природа как реликт». Все находят в ней свое, и это открывает ему все двери. Сюжет: инженер хочет спустить озеро и встречает для этого препятствия, потому что, напр., во время исследования Волги находит «Китеж», в конце концов (может быть) затопляет машину. Лица: Мережковский, Розанов, Блок, Белый, Брюсов, Бальмонт, Гиппиус, Шестов, Савинков, Ремизов, Горький…
Начало главы. Мезальянс
Одна мысль, вычитанная Марией Ивановной Алпатовой у Герцена, задела ее за живое и некоторое время даже путала ее повседневные хлопоты, эта мысль: «mesallians» — мезальянс есть посеянное несчастье.
Применяя эту мысль к положению своего сына Михаила, она не могла для него найти выхода к счастью. Единственным просветом там было, что это временное увлечение молодости, что впоследствии он одумается, эту бросит, а жену выберет настоящую, образованную. Тайный голос, однако, нашептывал, что Михаил не из таких, и у него не может найтись необходимого для такого брака расчета. Был выход облегчить сыну тяжесть посеянного несчастья, убедить его приехать с женой и взять ее в руки, принять в семью, отшлифовать, подучить. Но этот обычный, много раз испытанный способ в хороших среднедворянских семьях не годился для Марии Ивановны, потому что она сама была из купцов, училась на медные деньги, сама в недалеком прошлом вышла из тех же крестьян и в глубине своего существа считала каждую деревенскую женщину «хамкой» гораздо больше и решительней, чем люди «белой кости», дворяне. Впрочем, тут не было каких-нибудь предрассудков, все выходило из опыта, и Герцен это удивительно метко сказал: «мезальянс — посеянное несчастье». Так она и решила про себя выжидать и всякий разговор с сыном об этом отклонять, как будто это у него была там где-то вне поля ее зрения обыкновенная мужская коротенькая связь.
А между тем Михаил, по-видимому, только за этим и показался, тоже не отдавая себе ясного отчета.
Друг мой, по правде говоря, все мы живем в облаках, и нет на свете совершенных умников, про которых выдумано: «если кто сказал А, тот непременно должен сказать Б». Если мы вообразим в действительности жизнь человека сложенной по этой формуле, то А будет чувство собственной личности, это Я, а Б, все то достигнутое всей жизнью, будет дурак и, умирая, такой человек в лучшем случае скажет: «Я был дураком». На самом деле вслед за А никто не говорит Б, в промежутках облака густые, ничего не видно, а жизнь по алфавиту читают только покойники, и неравный брак — сколько я знаю примеров! — у сильных людей давал многим недоступное счастье.
На полях Мезальянс — роковое начало романа.
Как говорится, «век живи, а дураком умрешь». Это значит дурак.
Инженер Алпатов по первому разговору с матерью понял сам себя, что его попытки в своем семейном устройстве войти в соглашение с матерью — остаток наследственных предрассудков о «счастье» и последний этап их переживания. После того он с увлечением стал рассказывать ей о своем деле в Московском Полесье, что там будто бы есть одно озеро… Разговор этот был за утренним чаем. Ударили к «Достойной». Марья Ивановна перекрестилась, спохватилась: «Что ж это я!» — и, оставив посуду «на произвол судьбы», отправилась в церковь: ей нужно было там непременно повидаться с соседом-помещиком, переговорить с ним и согласиться выписать пополам небольшую жатвенную машину.
Михаил Алпатов вышел в сад. Роса еще не сошла. Сад блестел. Пчелы гудели на липах. Мезальянс не казался ему посеянным несчастьем. Пахло созревающей грушовкой. Он разыскал под знакомым деревом седое от росы яблоко и не ел его, а нюхал, впиваясь в его аромат. Это не было одно яблоко детства, одно только прошлое. В аромате яблока было и будущее. Он, нюхая яблоко, думал об озере, которое является причиной огромных Полесских болот. Он добьется своего, спустит озеро и… (Его встреча с мужиками: разговор об ораторах; возвращение матери, ее рассказ о парке с цветочками: и я хочу цветок понюхать: эпоха Японской войны. Расставание. Мезальянс.)
Почтарь обиделся, что Е. П-а не с ним поехала в Сергиев, и отказался, не предупредив, носить почту. Поди вот делай с таким. Несомненно, что пробуждение личности, — это прогресс. Но ведь личность другого — сама по себе непостижима, и действительный прогресс и личность другого могут быть постигнуты только в творческом процессе. А раз я не могу читать газет и деловую корреспонденцию из-за повышения чувствительности личности почтаря и если я верю, что дело мое выше моих эгоистических интересов, то к черту эту непроизводительную нерабочую личность. Я и досуги свои использую для дела, он ездит за почтой, в карты играет и пьет, к черту, я смету его. Личность другого я могу узнать и оценить только в творческом рабочем процессе.
Моя книга возьмет эпоху богоискательства и будет иметь содержанием психологию творческого процесса.
К Алпатову.
Его позиция. Все говорят о Боге, он не смеет, потому что для этого самому надо стоять на ногах, самому быть творцом. Но его «сам» не есть только его индивидуальное я — это аксиома его природы, его сила земли, крови, у них разлад, и потому они Бога берут на подпорку своего Я (слабы для просто Я и для Бога). Его везде все принимают как человека от земли.
Его главная мысль: природа, звери, птицы, растения, потом мужики — это реликты человека.
На полях Весь день с утра, натаскивая собак, я слежу за их чутьем и догадываюсь, чем им пахнет, а сам в своем чутье все время в цветах. Мне так отвратительно бывает, когда собака находит человеческий кал и съедает. Не могу отучить, в этом я бессилен, и остается подумать, отчего им мила эта мерзость, а мы ищем аромата цветов.
Человек, мне кажется, потому плохо пахнет, что некоторые люди душатся и дают понять этот новый нечеловеческий запах и тем, кто не душится. Если бы не было таких передовых людей с духами, то все люди пахли бы одинаково и не плохо, как пахнут не плохо в зверинце слон и ему подобные звери. Духи же начались от цветов, и вот это удивительно, как люди могли полюбить запах цветов, в огромном большинстве случаев отрицательных звериному запаху. Ни одного зверя в природе не наблюдал я, чтобы он остановился и нюхал цветы. Отвращение к запаху своего пота и других выделений люди получили именно от любви к запаху цветов. Когда человек спаривается и возвращается тем самым к своему первоначальному чисто животному типу, ему нравится запах своих выделений, как собакам…
Замечательно, что девственные трудолюбивые пчелы, занятые вечно цветами, ненавидят запах пота.
Есть, конечно, и среди цветов некоторые, возбуждающие животные страсти,
