мы подошли и убили. После выстрела он за ним бросился. Видно, что Д., убитый отсутствием у него стойки, совсем не работал над ним. Подстреленного в крепи бекаса мы посадили в кочку. Дубец, причуяв его, подтянулся к нему близко и, поняв, что это тот самый бекас, отошел.
Вот была загадка: почему же он не сделал на нем стойки, хотя бы накоротке?
Чутье хорошее, потяжка длинная и страстная, но почему же нет стойки?
Разгадку, как это всегда бывает, если напряженно думаешь, дает само дело. Откачнувшись от знакомого бекаса, Дубец стал разбирать в траве какой-то след и увлекся им. Петя пошел за Дубцом, а я переместил бекаса в другое место. После долгих напрасных розысков Дубец вернулся. За это время, увлеченный розыском новой птицы, он забыл о старой и, когда вдруг наткнулся на нее, стал, хотя и накоротке, но все-таки стал и очень крепко. Я вспомнил, как рассказывал мне Даувальдер, что он набирал целую шапку молодых чибисят и заставлял по ним работать Дубца. Теперь мне было понятно, почему он по ним не работал: чибисята были ему знакомые, и все было не всерьез. Поручаю Пете всерьез охотиться на бекасов с Дубцом, разыскивать их непременно на ветер, подводить и к убитым и подстреленным осторожно на веревочке и при первом причуивании удерживать и укреплять на стойке.
Можно верить в успех, потому что с Кентой было то же самое, Нерль сейчас тоже недалеко ушла от Дубца.
Последний семинарист Воронений по поводу А. Белого опять поднимает вопрос 30-х годов о примате бытия или сознания. Что значит «бытие?» Это жизнь на земле растений и животных, в том числе и человека как высшего животного с вечной заботой о средствах существования для воспроизведения себе подобных. Сознание как способность предусматривать будущее и тем сокращать заботы о существовании присуще всему бытию в большей или меньшей степени. Человек выделяется из мира животных в этом отношении только количеством (степенью) сознания, которое накопляется у него разделением общества на два обширных класса: «народ», занятый главным образом вопросом «бытия», и другой незначительный класс — «интеллигенция», которая накопляет сознание в ущерб своему бытию. Эти полу- или целиком девственники, собирая в себе мало-помалу власть сознания, объявляют господство его над «бытием». С другой стороны, «бытие», из которого мало-помалу выбирается присущее ему (как всей природе) сознание, становится, склоняясь во враждебное (мстящее) отношение к овладевающему им классу, властителем сознания.
На полях Христос — это верховный властелин сознания. Церковь в отношении Христа — то же самое, что техника в отношении науки. Отсюда понятно, почему социализм занят «бытием»: соц-м идет на смену церкви. Как церковь кончается теократией, так соц-м кончается технократией.
Вот откуда вышли у нас вопросы социализма, и понятно, почему ими занимались у нас, во-первых, семинаристы, во вторых, евреи. Чрезвычайно характерно, что Белый, сын профессора, притом физический импотент, а Воронский, сын священника, женатый на еврейке.
Опрокидываю все это на Алпатова. «Старец» (о. Ал. Устьинский), с ним неразрывно связан трактир Капернаум. Устьинский был учителем Розанова (он вмещает идеи Розанова: ведь Розанов из Устьинского, из разложения православия). По наказу старца едет Алпатов отстаивать «сознание» рыбаков и пр. низших людей.
Можно допустить, что Алпатов остается «экономическим материалистом», но никуда с этим не может попасть: ни в бытие (к революционерам), ни в сознание (Мережковский).
На полях «Диалектический материализм — это система ловких выходов из трагического положения».
Творчество — это реализация вопросов бытия и сознания.
Всякий большой писатель в России делается мало-помалу «властелином сознания», таким образом, его деятельность, исходя из игры (как всякое творчество)… нет, скажем 1 нрзб. бытием (имманентным бытию), перемещает его в класс монополистов сознания. Стремление поэтов 900-х годов было вернуть творчество бытию (вот истоки этого второго хождения в народ).
На полях NB. Жизнь писателей того времени в отношении размножения была до крайности болезненная:
2. Блок — попытка духовного брака.
3. Гиппиус — вагизм.
4. Философов — педераст.
5. Ремизов — как семьянин, жертва.
7. Карташов — монах.
8. Кузмин — педераст.
9. Сологуб…
Такой очаг творчества. Рядом революционеры: Маслов, Семашко и друг. (вероятно, все).
Платон Каратаев
Образы нашего художественного сознания имеют в бытии свои первообразы, т. е. живые существа. И Платон Каратаев был (как у меня был «Гусек»). Но Платон Каратаев живой не имел влияния на людей, он стал влиять, когда был сопоставлен у Толстого как положительное начало жизни с отрицательным, присущим самому Толстому, гордым властелином сознания. Итак: Пл. Каратаев — это воплощение желанного человеком, погибающим от бремени власти сознания. (Все видно и по себе: сейчас на одной стороне у меня — роман (я боюсь в нем накопления своей власти), на другой — детские рассказы (Каратаев).)
8 Сентября. С утра дождь. Вечером прояснело.
Пропотеешь на охоте и высохнешь, дождик польет, высохнешь, опять пропотеешь и так густо, что вот, кажется, уже пахнет не потом человека, а слоном, как в зверинце, и через рубашку трава проросла, и по траве своей паутина легла, и в строгое холодное утро паутина покрылась мельчайшими каплями росы и засверкала. Тогда все книжное, начитанное, надуманное исчезает и, если приходит в голову мысль — верь ей! Это своя мысль, проросшая из своей головы, как мох из пенька.
Я послал по телеграфу Леве денег на Сахалин, мужики, вероятно, подумали, что он туда сослан. Вчера подходит Качалов: «А где ваш второй сынок?» — «На Сахалине, дикарей изучает». — «Да есть ли еще дикари?» — «Настоящих едва ли много, вроде наших».
Чтобы научиться «этнографически» верно записывать рассказ крестьян, рабочих, вообще «народа», надо, прежде всего, научиться свою же устную речь делать литературной. Литератор — это мастер, который может писаными словами изображать устную речь. Для этого, прежде всего, надо обладать музыкальным слухом и музыкальной памятью. При помощи музыкальной памяти можно воспроизводить речь из себя самого. Но возможно, конечно, и непосредственно, слушая рассказы, при помощи музыкального слуха схватить устный рассказ и целиком воспроизвести на бумаге. Постоянная привычка «записывать» себя и других уничтожает в сознании разницу между устной и литературной речью, кажется, «записать» очень легко. И только тогда обнаружится вся сложность мастерства и таланта литератора, если один и тот же рассказ запишут двое, опытный мастер, обладающий музыкальным слухом, и человек литературно грамотный, но не музыкальный. Обыкновенно литератору нужен только обрывочек речи, чтобы на нем построить свой собственный рассказ. «Записи» речи делаются чрезвычайно редко наивными людьми, которые, не смея сами сочинять, записывают, воображая, что они делают это точно со слов (я знаю одну такую книгу: Федорченко «Народ на войне»). Вначале я пробовал тоже записывать сказки, но вскоре поймал себя на сочинительстве как своем органическом, без которого я не могу даже принудить себя к вниманию. Через много лет упражнения в записывании себя самого я возвращаюсь к записыванию устных рассказов, и, мне кажется, это делать очень легко. Однако, если способность писать из себя, воспроизведя своей музыкальной памятью и другими средствами накопленный жизнью материал, то зачем искать чего-то на стороне. Я теперь почти не в силах принудить себя к этому. Только уж косвенным путем, увлекаясь, напр., охотой, я невольно попадаю в положение слушателя рассказов местных людей. И когда где-нибудь в трактире на отдыхе услышу интересное и сделаю из этого рассказ, то получаю огромное удовлетворение и жалею о прошедших годах моего жадного внимания к великому миру и думаю: эх, если бы у меня тогда было все мое нынешнее мастерство записывать устную речь!
Со скорбью смотрю я на молодежь, которая пыжится писать тенденциозные романы из «рабоче-крестьянской» жизни. Зачем она берется за невозможное, киснет в схемах, идеях, пропуская живую жизнь через головное решето? Иногда берешься читать такой роман, заботливо выписанные картины захватывают воображение, вот, кажется, и обрадовался. Но вдруг замечаешь, что весь роман написан замаскированным гекзаметром. Читаешь:
«Ранним утром, по темнозорьке с большой корзиной в руке Семен Прокофьевич пошел за грибами, оставляя на седой росе широкий свой след».
Читая, вдруг вспоминаешь классическую гимназию:
«Гектор стремительно из дому вышел прежней дорогой назад…»
И с отвращением закрываешь роман, возмущенный провинциальной глупостью автора.
Мне пришлось одного крупного литератора спросить, не из жизни ли он берет свои рассказы: «Было это или нет?» — спросил я. Он почти что обиделся: «Конечно, не было».
Впрочем, народническое хождение в народ и славянофильские записи речи так набили оскомину, что отвращение писателя современного к «натурализму» очень понятно. Вдумаешься, однако, в вопрос: чем взяли все крупные русские писатели? И отвечаешь: только уменьем свои огромные запасы русской устной словесности перевести на литературный, всему миру понятный язык.
На полях Шалдурино, Грибково, Шудолобы.
Сердца охотничьи, как порох, взрываются и вдруг сгорают, не оставляя ничего.
Два класса
Интеллигенция — это разум и совесть, это сознание жизни, народ — это для рода, род на род — вот народ.
Для человека из народа нет ничего проще, как воспроизвести себе подобного, для интеллигента это самое трудное, самый мучительный вопрос жизни.
Интеллигенция — это певчие на клиросе, поют, а народ молится и рождает.
Проповедь интеллигенции в народе может иметь две цели: одна простая, достижимая, — выбрать из народа все, что не прочно в нем держится и готово перейти из своего природного класса в интеллигентный. Другая цель — сообщить народу до некоторой степени свои вкусы, вызвать потребности и, таким образом, взять под свое влияние. Так делала церковь и так хочет сделать теперь социализм.
На полях Разум совершенствуется за счет инстинктов жизни — вот почему «народ» размножается больше «интеллигенции».
9 Сентября. Дождь с малыми перерывами весь день. Даже собаки зевают. Они умеют и чихать, и улыбаться, и зевать совершенно с тем же значением, как люди. Но что значит у них взрывание задними ногами земли и броски ее в направлении своего кала или же кувыркание на мертвячине с явной целью обмазаться ею, — мы уже не понимаем, мы ушли от этого.
Вышли в дождь за поля. Нашли тетеревей и одного черныша убили. В дождь на тетеревей отлично охотиться, сидят в кусту и не бегут.
По легкому ветру в перерыв от дождя Кента на лесной поляне схватила запах, провела поляну и потеряла запах у лесной ширмы, вернулась, опять схватила, опять потеряла, в третий раз, потеряв, не вернулась и прошла через ширму кустов и тут уверенно повела к двум бекасам. Расстояние было не менее 200 шагов, но главное, что оно было разделено ширмой кустов и деревьев. Рассказать, никто не поверит. Откуда уверенность, что Нерль и Дубец будут собаками.
На полях Красиво желтеют пожилые березы. Распятая осина. Лес то сходится, то расходится. Излучины.
