и стали). Хвост был очень длинный, а орехи кончились. Оставалось кило. Право ближайшего к орехам стала оспаривать женщина с ребенком. Явился муж этой женщины, спор перешел в драку, очередь бросилась грабить магазин, но в нем совсем ничего не было. Один из тех, кто дрался, высадил окно. Другого потянули к ответу: 30 рублей!

— А кому же достались орехи?

3 Августа — воскресенье, 4-е Понедельник — были дожди. Рожь переспела, чуть ведро — жать скорей, враз побежит.

Фабрика в Москве 3000 рабочих, из них 300 партийных, и среди этих трехсот хорошо, если найдется 30 убежденно согласных. Все остальные молчат («Что значит «молчат? — Ничего нет в них, как прикажут, так и делают»). Тысячи беспартийных все идут против. Их основание к протесту единственно то, что очень голодно. Идей никаких. Вот у крестьян, когда они ворчат, жалуются на недостатки, выходит как-то естественно, как будто отсутствие ситца (дегтя, даже колес…) есть идея сама по себе. Но безыдейный протест московских рабочих — темный протест, просто разложение (ведь у них все-таки в день остается фунт хлеба).

Думаю я вот о чем: когда массы рабочие аргументируют недовольство свое недостатком в продуктах, и если среди них найдется идейный и скажет: «Я готов голодать, сколько могу, лишь бы сохранить идею социализма», — то наши товарищи такого идейного, независимого от экономики рабочего очень одобрят. Но если интеллигент скажет, что его убеждения и поступки не зависят от экономики (или «политики»), то на него набросятся.

Откуда в марксистской этике явилось это настойчивое требование проводить экономическую необходимость вплоть до зависимости от нее самих истоков личности? Это явилось по всей вероятности исторически еще от фр. буржуазии, бунтующей против феодальной праздности. Социализм это углубляет: всякий труд — есть творческий труд, нет ничего «сверх». Вот откуда… И с этим можно согласиться и даже этому обрадоваться. Но вот возьмем практически. Эти массы рабочего мещанства, идущие против большевиков вследствие недостатка в продуктах, нам, интеллигенции, чужды, мы бы сочли для себя унизительным в своем протесте ссылаться на недостатки, и мы так же чужды этим массам, как если бы совершенно другие существа были. Стало быть, надо же провести черту?.. Нет, тут должно быть какое-то очень важное молчание и только действие. Так Ленин об этом молчал.

Из рассказов рабочих:

Перебегающая молодежь: сегодня здесь, завтра там, безответственность.

6 Августа. Вчера день прошел без дождя и сегодня очень жарко и сухо.

Все принялись жать. Хорошо бы недели на две жары, чтобы можно было пойму косить (ее теперь залило, и косить — значит только макушки хватать). Вот если бы скосили, то бекасы бы высыпали из леса, а то теперь их совсем нет. Вчера убил двух глухарей дуплетом, эти глухари появились возле церкви, потому что, во-первых, их основное место залило, во-вторых, ягоды нет; из-за этого выбрали они черный ручей возле поймы, закрытый наглухо ольхой, там в глухой черноте, вероятно, много есть для питания насекомых, а гулять они выходят на луг сухой, где теперь пасут скот, тут я их и прихватил.

Сегодня в Сеславине собирал боровики.

Прошла моя жестокая молодость, теперь я ружье беру только, чтобы добыть себе пищу. Вот убил вчера двух глухарей, теперь хватит нам дня на три, и я иду без ружья за грибами стариком, будто иду в свой настоящий дом, где такой мир, такая радость, такая слава жизни в росе. Грибы такие глазастые смотрят на меня со всех сторон. Кто не обрадуется этому всему? Вот по-своему, вероятно, какой-то мальчишка тоже обрадовался и оставил на тропе, прямо на ходу ему не нужное. Конечно, по молодости он анархист, ему только до себя дело. Но пусть! Природа исправляет все, и всякую дрянь пускает в дело: вот уже подошла собачка и очистила все оставленное на тропе анархистом.

Красильщик Ник. Вас. Сафонов такой удивительный грибник, что в Москве, будучи теперь рабочим на фабрике в свой выходной день достал себе грибов и малины: выезжает в Лосинку, там идет часа два и приходит к грибам. Если бы совсем оборвалась связь с деревней, и в Лосиноостровской под Москвой перевелись бы малина и грибы, непременно бы он так устроился, что стал бы разводить в Москве в каком-нибудь садике малину, быть может, шампиньоны, и тем бы удовлетворялся. Так «заграница» вышла из дикости — тоже ведь как у нас было — и теперь вся оделась садами и неприятными загородками. Если бы на смену дикой природе стал бы вольный сад! Нет, нам потому там тоскливо, что в дикой природе, как у нас, вольно… Надо думать, что все индивидуальное должно быть очень интимным и до крайности, как явление пола, секретным. В особенности огороженный сад — pars quo totum — подчеркивает обнажение индивидуальности. Вот это, вероятно, и противно нам, дикарям, за границей.

Итак, друг мой, все Ваше личное должно быть вашим секретом, этим отличается культурный человек от варвара, а среди варваров тем же отличается мудрый человек: простотой он отличается от обыкновенных людей, почему-то неудержимо стремящихся к усложнению и вместе с тем, к глупому самообнажению.

Хитрость есть низшая степень ума, и самая высшая степень глупости. (Сказал Михаил Пришвин.)

7 Августа. Воробьиная ночь{125}: сверкало на горизонте, а в избе духота. За час до рассвета пролил сильный дождь. Народ повалил за грибами на восходе. Часа через два обдует, и снова примутся жать. Туча тяжелая, синяя пошла от нас куда-то дальше. На десять минут я вошел в дом и, когда вышел, все изменилось: откуда-то нанесло серые тучи, которые все закрыли. Но через некоторое время снова появились просветы, явилась надежда на солнце. Я взял аппарат и стал снимать жизнь неба. Много сделал интереснейших снимков неба, а когда солнце окончательно определилось, занялся землей, снимал водоросли в пруду, цветы, мох, детей, труд крестьян…

Мой разговор с Николаем Васильевичем в присутствии Сережи и Домны Ивановны с внешней стороны носил характер очень осторожной защиты сов. власти, потому что от Ник. Вас., квалифицированного рабочего из Москвы, мне хотелось извлечь более идейного понимания современности, чем мужицкое. Мне думается даже, что нападки Домны Ивановны на власть, исключительно от недостатка в пропитании, справедливы и совершенно убедительны, потому что Домна Ивановна действительно всю себя с утра до ночи отдала на добывание средств пропитания семьи (у нее от работы голова постоянно болит, без всякого перерыва). Но высший рабочий из Москвы, у которого остается ежедневно фунт хлеба, который он променивает на ландрин{126}, а ландрин на масло, должен, конечно, критиковать с какой-нибудь «точки зрения». Вот почему я очень осторожно вставлял свои замечания в том смысле, что при достижении высокой цели приходится терпеть, тем более, что есть слово главы правительства об улучшении продовольствия в ближайшие месяцы. Комсомолец Сережа понял мои слова, как защиту сов. власти и об этом он сказал Дом. Ив., ненавистнице власти.

— Мих. Мих. нельзя не защищать, — ответила Д. И., — он охотник, как же он бы охотился…

8 Августа. Темы: «Старик-чучело». «Самогон и книга».

Мой «рабочий» паек при охоте наверно смущает крестьян. Потому я сегодня шуткой сказал Сереже, показывая убитых птиц: «Вот видишь и заработок к «рабочему» пайку охотничий. — Сережа ответил: — Как же мы бы без книг-то жили, конечно, Вы тоже рабочий, советская власть вся на книге стоит. — Это верно, — сказал Ник. Вас., — а мужицкая на самогонке, оттого у нас нет ничего, кроме книг и вина». Мы продолжили этот разговор о вине в связи с тем, что вино исчезло. Никто об этом не говорит даже, потому что хлеб жнут, через неделю можно будет начинать самогонку. В этом русский народ покорил власть совершенно, тут какой-то предел, через который никакое правительство перейти не может. Вот так и во всем бы можно, если бы нечто было в народе общее. Значит, нет… Впрочем, может быть тут обход, конечно, бессознательный, борьба органическая. Обвиняют кулаков. Но вот сейчас привезли в кооператив мясорубки, — на что они крестьянину?! а вмиг расхватали. И так все расхватали, как только уничтожили частную торговлю: каждый стал запасаться, чтобы сохранить свою жизнь. Вот где первые истоки капитализма…

…а социализм (истинный?) имеет совсем другие истоки. До сих пор наш социализм еще ничего не творил, он прозябает, как паразит на остатках капитализма: «кулак» никогда не может быть раскулачен, потому что капитал не в вещах, а в душе.

На полях: Каждая жизнь что-нибудь разрешает, и человек продолжает жить и не хочет умирать, пока не придет срок. Тем и объясняется долговечность (Фет). Но бывает, человек и так живет — в равновесии и проводит время.

Счастливая старость. Наш сосед создал себе счастливую старость, в 75 лет он перестал работать в поле: дочь присылала ему из Москвы подмогу. Он ходил в лес за грибами и клюквой, продавал, посылал дочери и сам пользовался. Так он жил ровно, счастливо до 100 лет, после чего ноги у него ослабели, и он занялся огородом, выгонял отличные подсолнухи. Он был в свои 100 лет очень свеж, всегда весел и, по-видимому, совершенно счастлив. Пожалуй, он бы и еще прожил лет 50 на удивление всем. Но однажды какой-то полоумный охотник, выпивши, возвращаясь с неудачной утиной охоты, принял старика на огороде за чучело и разрядил в него ружье…

Вчера вечером после заката солнца выкатилась из лесов луна, такая огромная и красная. И там ведь луна, эта самая показывается, во Франции, в Париже и в деревнях французских крестьян, и в Америке, и в тайге. Луна универсальна, везде одинаковая… и так это значительно, так прекрасно, что есть луна для всех и солнце для всех, и звезды для всех…

9 Августа. Вчера и сегодня ветер, ясно, прохладно. «В полном разгаре страда деревенская»{127} (половина ржи сжато). Гриб лезет и лезет.

Деревня повторяет точно годы военного коммунизма: деньги не берут, подавай сахар. Из Москвы едут за маслом с конфетами. Солью, керосином запаслись надолго. Кооперация занимается променом махорки на яйцо. Все уверены, что должна быть перемена.

Художник, чтобы существовать, пишет черта{128}, кажется, теперь уже гонит третью тысячу, возможно ему за эту работу скоро дадут пенсию, и очень может случиться самое худшее: он сам увидит, что все свое дарование отдал на изображение черта… Да, в сердце имел чувство нового срока мировой жизни людей в Духе Святом и сорадовании всеобщему творчеству жизни и в уме держал новый творческий путь в обществе невидимых Покровителей, а в повседневной жизни ежедневно получал все больше и больше заказов