самая форма очерка предполагает в авторе такую установку, недаром же к очеркам присоединяется обыкновенно прилагательное от науки: этнографический, бытовой, астрономический и т. д. Впрочем, цели бывают разные, коротенькие цели жизненной практики, или те большие цели, которые рождаются, если даже не из миросозерцания, то, по крайней мере, из мироощущения. И, конечно же, всякое миропонимание в личности есть процесс, в котором чередуется внимание и действие.

Значит, Вам следует разыскать в моем написанном эти элементы внимания и действия. Ну, конечно, между прочим, Вы найдете и элементы просто счастья. Допустим, напр., что я разгуливал по улице и нашел золотую монету, или же я вышел на улицу с целью найти золотую монету, и нашел. Можно ли художнику просуществовать без «счастья» с одной целевой установкой. Едва ли… Возвращаюсь к управлению талантом: ведь сам талант предполагает уже счастье, природное богатство, к которому присоединяется более или менее разумное управление. Но можно в этом стремлении к разумности до того переборщить, что выйдешь за пределы таланта, и вещь выйдет от головы. Автору, в особенности, как я, имевшему соприкосновение с научным методом, чрезвычайно трудно смириться до тождества себя с талантом (природой) и потом выждать возможность выхода себя из природы без разрыва с ней связи. Когда я подумаю, сколько мною истрачено сил на обуздание себя в этом отношении, то все написанное мною кажется до смешного ничтожным. Однако тут начинается самый опасный путь унижения паче гордости, приведшего Толстого к отрицанию значения даже своего, Толстовского дарования{155}. Нет! пусть ничтожны результаты усилий, пусть все останется так. Когда-нибудь все разберутся и учтут, потому что в написанном слове все видно…

Сейчас мне приходит мысль, что вот именно опасение не выйти за пределы своего дарования, заставило меня быть на страже у хранилища всех дарований — природы и делать ее главным образом предметом моего изображения; с другой стороны, тягостность такой вахты (ведь даже чисто с внешней стороны, с образа жизни) поселяет мечту о целевой установке, о выходе из этого состояния только внимания, только ожидания — в действие. С этой стороны возьмите любую форму — поэму, роман и т. п., все эти формы, во-первых, представляют неоправданно-рационально: страшно и брезгливо как-то становится вливать в чужие, может быть, дырявые, или вонючие меха вино своей жизни. Не могу и не могу! Вот почему я пишу лучше заметку, корреспонденцию, очерк и пишу их непременно от «я», потому что при переходе на 3-е лицо теряется искренность и убедительность.

Если представить себе, что автор множества вещей и много-много лет все пишет от «я» очерки, то мало-помалу это «я» превратится в «мы» и форма очерка станет романом. Вы можете, конечно, привести в пример целевой установки мою командировку от Госплана в башмачное царство, которую осуществил я, как признают, с блестящим успехом. Но этой ссылкой на «Башмаки» имейте в виду, Вы можете принести вред молодежи: она вообразит, что можно исследовать чужую жизнь без самоисследования… Нет, Вы лучше покажите в примерах как «я» моих очерков перешло в «я — мы» моего романа «Кащеева цепь».

Рекомендую Вам для напечатания в книге «Очерк» особенно те главы, где юноша Алпатов вдруг становится марксистом и начинает за Маркса почти что кровь свою проливать. Между прочим, эта глава была очень сочувственно отмечена в комсомольской печати, что меня обрадовало, почти так же, как большой успех моих охотничьих рассказов. И правда, если доставляет радость, что юношу-марксиста Алпатова узнал в себе через 25 лет комсомолец, то какое же счастье написать такой рассказ, чтобы в нем созвучно дрожали общие струны души следопыта-охотника и человека, искушенного довольно близким соприкосновением с мировой культурой. В этих охотничьих рассказах я достигал зачеркнуто: перевоплощения общего в своем собственном «я» такого предела, что какие-то незнакомые мне самарские охотники выслали без просьбы моей деньги на помощь, хотя я не нуждался. И можно по этому одному думать, как они были просты, и в какие пределы ушло мое «я».

Вот в этом управлении талантом, в смысле сознательного очищения своего «я» от мусора индивидуального и нахождения его в «мы», по-моему, и заключается весь интерес писательства. Трудно это ужасно! А мне кажется, очень легко писать книжки, которые они принимают, прежде всего, как отдых, развлечение, а не труд совместного с автором продолжения творчества. С тем же пониманием включилось в литературу и множество начинающих авторов. Вот не надо им потакать, предлагая в очерке им наипростейший рецепт мастерства. Надо, напротив, представлять им очерк, как самую непретенциозную и гибкую форму для начала творчества и упражнения в управлении своим талантом.

23 Октября. Очень тепло и серо. Обычный грипп. Склеиваю «Очерк». Дунины новости: все учебные мастерские Вифании уводят, на место их птичье хозяйство, тоже и с Каляевкой. Приехал инженер рыбу разводить. Строится Зеленый город. И довольно, можно себе представить, что если на наш небольшой район столько строится, как же грандиозно все «в общем и целом». Между прочим, надо везде побывать, чтобы проверить фактически зыбучесть строительства. Именно тут зыбучесть и там отчаяние. Опять начали выгонять из школ детей лишенцев (торговцев).

25 Октября. Материал к рассказу «Человек»{156}.

Несколько часов среди дня было и солнце даже, а тепло так, что в ватной куртке жарко было ходить. Очень однообразно и скучно в лесу, приниженная в желтом иногда совсем зеленая трава, иногда наверху березки два-три оставшихся золотых листочка. Мы в 7 у. вышли из Бужаниново, через Торбеево, к 5 вечера вернулись домой и ничего не видели, ни птиц, ни зайцев. Ходили Яловецкий, Преображенский (партиец) и один рабочий. Удалось наедине перекинуться несколькими фразами с молодым рабочим. У него туберкулез. Ездил в Крым. «Вот разве прежде можно бы мне было поехать в Крым?» (Ефр. Павл. на это ему бы ответила, что раньше бы ему и ездить было незачем, не заболел бы, жиров было много). Но он не партийный, нет! ведь социализма же никакого нет и это невозможно: «вот ружье, разве я его отдам кому-нибудь?» И все вокруг не социалисты, маленькие дети больше чтут ни отца, ни мать, им хочется самим жить, а это разве социализм? Тем не менее, он все на что-то надеется, ведь такое строительство идет, и столько рабочему делают хорошего. Так и все рабочие, конечно, есть недовольные, и довольно их, но когда чего-нибудь выдадут им сверх ожиданья, тоже смолкают.

Преображенский типичный партиец, речи очень хорошо говорит, привык властвовать тоже и все повадки его генеральские, так и прет из него «актуальность» и тоже, как у сановников, склонность к матерному слову, но не рабская, а естественная и беспрерывная. На отдыхе я рассказал о «железном воротнике» — что вот из-за этого не стал вникать в жизнь колхоза.

— И что вникать, — сказал я, — машина и производство сами по себе ничего не говорят, а человек в колхозе такой же, как в деревне, нового с ним ничего не произошло.

— И ничего не могло произойти, — ответил Преображенский, — потому что человек, йоб его мать, это глина.

— Вот-вот глина! — сказал я насмешливо.

— А вы не знали? конечно, йоб его мать, глина и больше ничего. Вот как его уй-ли, ну, как это называется, где жгут-то?

— Крематорий.

— Вот, вот, сожгут человека этого, йоб его мать, в крематории и что же…

Он взял щепотку земли.

— Ну, хуй ли в этом?

На полях: Будь заяц, мы бы бегали и ничего о себе не знали, а тут все и раскрылось.

Трудно было разгадать, что он этот нигилизм подносил с отчаяния, как скептик наших дней, с тайной верой в иные человеческие отношения, или же это его повседневное убеждение и он сам из этой глины человека лепит свое. Последнее верно, а первое это мое.

Да, в то время, когда кончилась в природе жизнь и как бы лежит вся на виду в открытой могиле, в томительном ожидании всепокрывающего белого снега, даже теплынь, даже солнце ничего не оживляют.

Думаю о Ницше{157}. Вот человек, взявший на себя бремя двух тысячелетий: такую задачу взял на себя этот человек, чтобы все постепенно пережитое человечеством, накопить в себе лично, как одно чувство.

«Немцы» для него значит идеализм или обман.

Психологически я примыкаю к Ницше в двух точках:

1) Помню в юности, как я устанавливал ценность только личного («немцы» — это даром через традицию).

2) «Помоги, Господи, ничего не забыть и ничего не простить»: эта молитва относится к тому, что люди устанавливают свой оптимизм, «немецкий идеализм» на забвении отцов, трагедии и т. п.

На полях: 3) Ненавижу своих прозелитов.

Розанов, вникнув в меня, сказал{158}: «Это от Ницше». Конечно, я не знал Ницше, но я был Ницше до Ницше, как были христиане до Христа. Сам же Розанов есть Ницше до Ницше{159}. (Это значит, бросив все, начать это же лично, все взять на проверку с предпосылкой «да» вместо «нет», как нигилисты).

Итак, Ницше — это переоценить все на себе, оторвать человека от традиции и вернуть его к первоисточнику.

Мережковский сказал, что Ницше под конец в своем Дионисе узнал Христа{160}.

Следовательно, и Ницше и Розанов отрицают Христа исторического, церковного.

А что же сам Христос?

У Достоевского «Великий Инквизитор» иронически защищал традицию против «самого» Христа{161}.

Да, все сводится к тому, существует ли творческое начало (Бог) вне меня или же это из меня только.

Принимать «немцев» (традицию) можно лишь в том случае, если она передаст рядом со всякой мерзостью и «спасение наше», и если нет, то, конечно, я 1 нрзб. что я — Бог и при наличии сил изуродую жизнь свою под Христа: и в конце приду к Христу{162}.

Вот еще: в состоянии Заратустры в сверхчеловеческом{163} и есть именно то, в чем и Ницше и Розанов обвиняют Христа: «да» за счет отрицания рода{164}.

Удовлетворить себя (не впадая в мещанство) можно тем — (не начинать переживать в себе Христа, как Ницше), а признав Его как Спасителя (не начинать, а причаститься), продолжить творчество мира.

Русский опыт. Новая история будет история борьбы фашизма с коммунизмом (Фашист: коммунист: — Хуй ли!).

Коммунизм погибнет не ранее чем будет совершенно разбит «идеализм» всемирного мещанства (фашизм?) и одна сторона (коммунизм) посредством отрицания Бога придет к утверждению, другая, утверждая ложного Бога, придет к его отрицанию.

Цивилизация учит закрывать глаза на трагедию человека, культура причащает. Наш коммунизм есть неприкрашенный безобманный дух человеческо-отрицающей цивилизации (машинной).

Я вижу нечеловеческое «да», которое скрывается за всеми сделанными человеком вещами. Но разные люди могут делать себе из этих вещей сегодня кумиры с тем, чтобы завтра их свергнуть. Но я нахожусь вне