опять. Он же теперь вновь все переписал, многое исправил, переплел. «Может быть, теперь напечатают?» — робко спросил он. Неизлечимая болезнь, куда хуже алкоголя. И сколько их!
Все это порождение односторонности в жизни общества: потому все безумие, что смеяться нельзя. (У советского гражданина два страстных желания: 1) работать на свое счастье, 2) смеяться.)
Начинаешь понимать французов, почему у них «ridicul» есть самое страшное для человека: потому что хоть в самой малой степени, но каждый имеет какую-то частную мечту, которую он тщательно скрывает от других и должен непременно скрывать до тех пор, пока она внутри себя до того окрепнет, что с ней можно «выступить». Необязательно ни это выступление, ни даже намерение сделать это маленькое, но истинно свое, публичным. Во всяком случае, нечаянное обнажение ужасно, невольное обнажение этого для себя самого убийственно, а для других смешно. Вот этого смешного и боятся французы. Но если в обществе запрещен смех как у нас, то вот это тайное перестает бояться чего-нибудь, наглеет и господствует: является множество тупоумных невежд, до крайности самолюбивых и, конечно, тут один шаг до мании. Вот почему графомания. Без смеха жизнь превращается в манию.
Смех — это жало мысли. Просто идейная жизнь без смеха — тупая.
«Нет (ничего) хуже людей, натертых умом и знанием», как говорила покойная г-жа Жофрень (из письма Екат. II к Гримму).
Вчера К. высказал свою мучительную мысль: «А что если окажется возможным создавать насилием, приступить с ножом к горлу, крикнуть «делайте!» и все будут делать хорошо». Создал же Петр I Петербург? И почему же простых работников можно заставить, а сложных нельзя: вот инженеров заставили же.
— Менее счастливые, но более достойные…
Проснулись вечером, я удивился странному свету на обоях комнаты и выглянул в окно: береза моя светилась в чисто золотых лучах заходящего солнца так ярко и так необыкновенно и так неожиданно, что я серьезно взялся за бороду и, потянув, убедился, — это не сон! Потом, когда село солнце, долго оставалась желтая заря, — ведь так это редко теперь и после такого ужасного дня. Потом явилась луна и осталась на всю ночь.
Я до полночи ждал Леву, прислушиваясь к извозчикам после каждого поезда, и не дождался. Итак, он летит из Ташкента три дня. Послезавтра буду разыскивать.
8 Ноября. Опыты с фотографией убедили меня в возможности продолжить литературно-худ. реализм, иллюстрируя свои художественные находки фотоснимками. Я убедился в том еще, что в обыкновенных фотоработах получается «фотографичность», а не художественный реализм только потому, что фотографы подчиняют себя воле машины-камеры, а не пользуются ею, как писатель пером и художник кистью. Если же понимать фотографию как техническую возможность реализации худ. восприятия, то выразительность снимков получается чрезвычайная. Вместе с тем в литер. — худож. произведении «иллюстрация», имея единое происхождение с текстом, должна дать сочинению большую простоту и выразительность.
Эту мысль я развиваю в книге, посвященной «охоте с камерой». В Америке и Англии очень развит спорт «охоты с камерой» и, конечно, чтобы книга не попадала в узкий круг спортсменов, она должна иметь более широкое название. Но тема ее именно «охота с камерой». Она будет составлена из ряда охотничьих рассказов и очерков с фотоснимками. Один из главных рассказов представляет нам 7-летнего деревенского мальчика, заблудившегося в огромном лесу{176}, его переживание, его спасение. Как и в «Робинзоне» у Дефо здесь взят в основу тоже факт, но разработан с чрезвычайным реализмом вплоть до фотографии, до краеведения без погашения чисто худож. значения рассказа.
Другие рассказы и очерки часто посвящены обстоятельствам, из которых возник тот или иной снимок.
Последний «Переход». Моя печаль в этом году перешла в отчаяние, потому что я ведь художник, я отдал уже этому всю свою жизнь и вот это последнее, артист-писатель, сбрасывается вниз, в лишнего человека, как последний балласт, чтобы власть могла продолжать еще немного лететь. Мое отчаяние велико, потому что вместе с этим творческое начало жизни, сама личность человека падает. Я у границы того состояния духа, которое называется «русским фатализмом», мне стало чаще и чаще являться желание выйти из дому в чем есть, и пойти по дороге до тех пор, пока в состоянии будешь двигаться и, когда силы на передвижение себя вовсе иссякнут, свернуть с дороги в ближайший овраг и лечь там. Я дошел до того, что мыслю себе простым, вовсе не страшным этот переход, совсем даже и не считаю это самоубийством. И вот замечательно, что это состояние духа, предельное на другой своей стороне, имеет вид необычайной жизнерадостности, какая-нибудь безделица, кофей из-за границы и т. п. чрезвычайно радует. А если бы я добился лицензии на Лейку с 3-мя объективами, мне кажется, я задохнулся бы от радости. Эта жизнерадостность и есть главное в «русском фатализме», которое никак не самоубийство, а сознание необходимости своего «перехода», несмотря на все прелести мира.
Меня удерживает от этого перехода привязанность к нескольким людям, которым без меня будет труднее. И потому каждый раз, когда я около решения идти в овраг, меня останавливает жалость к близким и вдруг озаряет мысль: зачем же тебе еще идти в овраг, сообрази, ведь ты уже в овраге.
10 Ноября. Утром появился Лева.
12 Ноября. Ездил с Левой в Москву.
На полях: Раздумал печатать.
Письмо в редакцию.
Среди современных романтиков, схоластиков и просто очеркистов или корреспондентов я определяюсь, как зачеркнуто: последний реалист. Меня в молчаливом согласии признавали в советское время последним реалистом, и было принято в литературе после каждого моего нового произведения сказать несколько уважительных фраз, соответствующих моему положению почетной реликвии. В последнее время, как сообщают мне друзья мои, в разных журналах (Кр. Новь, и т. п.) появились враждебные мне статьи, в которой мне инкриминируется моя принадлежность к литературной организации «Перевал»{177}. В то же самое время я получил несколько писем из провинции от учеников средней школы, в которых излагались гонения, испытанные ими от современных Передоновых{178} за излишнюю приверженность к сочинениям «перевальца» Пришвина. Конечно, я столько поработал в литературе, что как-то обидно встречать актуальность моих сочинений за счет «Перевала», и это вынуждает меня, наконец, как выражаются теперь, разъяснить себя, как перевальца. Не помню, в каком году приехали ко мне прекраснейшие юноши и предложили мне искать вместе с ними Галатею{179}. Я, будучи в положении почетной реликвии, подписал анкету и через это получил положение генерала на свадьбе, хотя ни разу на свадьбе не бывал. В самом деле, я ни разу ни на одном заседании «Перевала» не был, мне романтизм перевальца столь же близок и столь же далек, как схоластика.
Каждый понимает, что такая актуальность имени идет на пользу писателю начинающему, но мне эта известность за счет «Перевала» обидна. Я спешу отстранить от себя эти дары и объясняю всем пишущим, что в «Перевал» я записался по просьбе каких-то отличных юношей, вроде романтиков, но после этой записи не получил ни разу ни одного приглашения на ту свадьбу, где я должен бы быть генералом{180}. Один-единственный раз я видел перевальцев у напостовцев{181}, где т. Горбов отстаивал реальность Галатеи, а напостовцы их опровергали, ссылаясь на Плеханова и даже на Чернышевского. Это был для меня вечер самых дорогих мне воспоминаний юности моей, и я ничего не говорил, потому что и Галатея, и Чернышевский, и Плеханов перенесли меня одновременно в последнее десятилетие прошлого столетия… Хотя неполучение ни одной повестки за несколько лет на собрания достаточный повод, чтобы выйти из «Перевала», но как-то неловко сделать это теперь; подумают, что я испугался травли за «Перевал». Лучше уговоримся с критиками так: пусть они разбирают мои сочинения без отношения к «Перевалу», а я, когда будет прилично, выйду из него.
В чем виновны перевальцы, не могу понять. Во всяком случае, числиться в организации, в которой никогда не бывал, и не иметь ни малейшего понятия в наше время рискованно и, пожалуй, надо бы из нее выйти.
13 Ноября. На ночь 12-го выпала пороша, сильно подтаяло днем, а ночью на 13-е опять немного прибавилось. Весь день летел снег, и ночью была настоящая зимняя метель.
14 Ноября. Валил мокрый снег и таял. Непролазная грязь.
Последний путь. Как будто всех нас стукнули, мы очнулись, но не такими, как были, и ходим теперь, все целые по-прежнему, но без охоты к делу. Так иногда старые люди, очень деятельные, сядут отдохнуть, задумаются… так жалко их бывало, так грустно. Мы теперь все-такие. Думал, это я старею, я такой — нет! и Павловна не та, и Лева не тот. Вроде как бы все мы при последнем пути и чувствуем, не видя глазами, смутную преграду, за которую, как через туман, не смеет уже по-прежнему перекинуться мечта.
Что же это такое?
Ближе всего к жизни в осажденной крепости, когда очень мало остается запасов, и все начинают ссориться между собой из-за продовольствия и думать постоянно: «поскорей бы конец». В то же время начальники, вопреки общему упадку, малодушию, ропоту, вопреки собственному домашнему неверию, на людях вслух гораздо громче, чем раньше, твердят о возможности достижений в недалеком будущем… Осажденные начинают глохнуть от громких слов и, наконец, просто перестают обращать внимание и пропускать казенные слова, не слышать. Но и та радость конца, что вот это мучительное кончится же когда-нибудь — и эта надежда пожить хоть сколько-нибудь после конца покидает нас: конец может прийти далеко после нас. Вот вероятней всего это и отнимает охоту к любимому делу, к привычной борьбе.
Да, но ведь не первые же мы и не последние, мало ли погибало людей в осажденных крепостях во время чумы, во льдах на севере… И все было по-разному, и в высшую категорию мы ставим тех погибших, кто до последнего момента давал сигналы будущим людям и забывал о себе.
Опыт. Надо изобразить день советского строительства: прошлое, настоящее, будущее в текущий момент. Остановить текущую минуту. Материал взять возле себя:
Каляевка. Переезд кассы в Епо и т. д.
Рыбо-трест.
Зеленый город
Зооферма.
На не дело страстно отдаться, вникнуть во все, должен показаться сюжет всеобъединяющий.
На полях: Дуня. Дружба. Гамза.
P. S. Однако, нет дыма без огня. Есть же, значит, во мне нечто «перевальское», если юноши избрали меня своим шефом. Да, конечно. Я шесть лет писал «Кащееву цепь» в чаянии, что наша страна находится накануне возрождения, мной понимаемого, как согласное общее творчество хорошей жизни. Предчувствие меня обмануло, оказалось, что до «хорошей» жизни в свободном творчестве еще очень далеко, и, может быть, среди «перевальских» юношей я был самым юным. Ошибка эта произошла от наследственной
