я думаю, это происходит от общего направления механизации и обезличивания, фетиширования машины (пуще капиталистического), слепой веры в число, будто бы непременно переходящее в качество не путем человеческого творчества, а просто накоплением единиц. Впрочем, я пишу сейчас по маленькому личному делу. Вы знаете, писателей-анималистов на всем свете по пальцам пересчитать, и Вы согласитесь, я не последний в десятке. Между тем, рассказы мои о животных до того не к лицу, что я печатаю их в Германии, книга этих моих рассказов скоро выйдет там в роскошном издании и, если я умру, то слава моя рикошетом придет в СССР, подобно тому, как это было с книгой Арсеньева «В дебрях Уссур. края». Но самое худшее, что я начинаю вообще терять охоту к писанию, потому что как только подумаю о необходимости проводить генеральность линии в поступках зверей, так вся охота писать теряется. Вот еще вчера мог я писать для детей рассказы, признанные классическими: «Еж», «Говорящий грач»{237}, и др.; ныне такие рассказы не напечатают и ответят, что еж, грач и т. п. должны выводиться соответственно с генеральностью линии. Живой о живом думает, решил спрятать поэзию в звероводстве, очень нужном деле. Один очерк дан в «Наш. Дост.», одновременно с этим посылаю другой. Считаю в биологии величайшим достижением наш…

16 Мая. Горький до того теперь высоко поставлен в государстве, что далеко выходит за пределы писательской славы, и к нему теперь относятся прямо как к победителю, которого не судят.

Дорога к власти это именно и есть тот самый путь в ад, устланный благими намерениями. Надо понимать еще так это, что благие намерения лежат лишь в начале пути, а дальше никакие приманки не нужны: дальше движет взвинченное достоинство и постоянно возбуждаемое самолюбие; до того доходит, что самолюбие носителя власти материализуется и, напр., офицер старой имп. армии чувствовал себя смертельно оскорбленным, если кто-либо коснется его эполет. Почему так и противно теперь жить, что это самовластолюбие есть движущая пружина и весьма откровенная, тогда как сам истратил жизнь на то, чтобы спрятать самолюбие и дать сверх него…

Нынешняя литература похожа на бумажку, привязанную детьми к хвосту кота: государственный наш кот бежит, на хвосте у него бумажка болтается — эта бумажка, в которой восхваляются подвиги кота, и есть наша литература.

Во власти человек прячется от самого себя, во власти он живет как бы вне себя, власть дает возможность быть вне себя, посредством власти можно убежать от себя самого («погубить свою душу»){238}. И есть момент в жизни, когда следует погубить свою душу («за други»){239} — в этом и есть вся правда революции.

Трудно, однако, установить, за что же именно погубил человек свою душу, за други, или за собственное благополучие. Единственно только можно сказать, что если человек душу свою погубил, а тело сохранил, то значит, он не за друга своего погубил, а собственно за себя.

В Зоопарке дрались два горных козла. Мы услыхали издали удары рогов и пошли туда, Мантейфель и специалист по пушнине, только что вернувшийся из командировки в Америку. Мантейфель сказал:

— Вот посмотрим, как они честно дерутся.

Заметно было, что он сделал ударение на слове честно.

Вскоре мы увидели козлов и их бескорыстный бой: расходясь, они становились на задние ноги и так подходили друг к другу каждый на двух ногах вплотную и бросались вперед так, что стукались лбами, конечно, прикрытыми рогами.

— Как честно! — повторил Мантейфель.

Между тем каждый из них, ударив честно в лоб, при повороте потом мог бы очень легко ударить рогами в незащищенный зад. И всякому, конечно, пришло в голову сравнение с людьми: кажется, если бы так просто честно дрались между собой люди, не подставляли бы 1 нрзб., не били бы в зад, то как легко бы жилось, сколько сам бы побил за правду…

— Да, честно дерутся! — еще раз повторил со вздохом Мантейфель и удалился, сказав, что вернется через пять минут.

Мы продолжали смотреть на честный бой горных козлов и, как вскоре оказалось, оба мы думали об одном и том же, именно, что М., подчеркивая «честность» в бою у козлов, выдавал горечь свою и пораженное место в бою с людьми. Я сказал пушнику из Америки:

— Мне кажется, что Мантейфель, такой удивительный работник, недостаточно признан у нас.

— Да, — сказал американец, — мне тоже кажется, что он мало использован.

Ныне религия в СССР признается дурманом, и это проникло так глубоко, что семилетний мальчишка швыряет камнем в священника и кричит на всю улицу: «Поп!» Несмотря на это Шик, еврей, переходит в христианство и делается священником{240}. Некто N, из старой военной семьи, кровный ненавистник большевиков, из-за любви к военному делу служит в Красной Армии высоким командиром и, положим, да, я в этом уверен, честно служит. Ему почет и уважение, и он официально признается революционным существом.

Итак, объективно еврей — священник Ш., контрреволюционер, а N — революционер. Субъективно же, напротив, гонимый из ссылки в ссылку, униженный на улице мальчишками еврей есть именно революционер, а военный N, столь любящий войну, что жертвует всеми своими убеждениями, именно контрреволюционер. Так вот у нас теперь хотят, чтобы художник стал на сторону военного N.

18 Мая. Выходки критиков в литературе и может быть даже просто падение своего значения, равно как оскорбления тех, кто не знает, что говорит, вроде фининспек. и тому подобное, не надо принимать к сердцу как личную обиду, вскрывающую иногда все старые раны. Разрушительный период революции совершенно то же самое, что и война, а война в отношении личности все равно, что чума или холера, и средства спасения те же самые: не пей сырой воды и т. п. Творчество — это единственная сила против обиды, и вся энергия должна быть направлена на сохранение того творческого светильника, с которым поэт выходит в то время, когда кончается действие разрушительных сил и жизнь вступает в пору созидания. Мне тяжело теперь, потому что десять лет я писал в чаянии, что собственно разрушение кончилось и начинается созидание жизни, лучшей, чем старая, разрушенная. Я обманулся, и теперь очень тяжело ждать нового подъема.

М. М. сказал, что «созидательного» периода в революции не существует, революция только разрушает.

19 Мая. Почему-то нет вовсе цветов, и только мать-мачеха желтеет по берегам ручьев. Черемуха еще не цветет, все как-то холодно.

Собираюсь с силами. К записанному вчера о творчестве, смывающем всякую обиду, прибавляю, что всякому творчеству предшествует момент самоустройства, подобный тому, как в быту, устраивая семью, человек делает себе дом. Правда ведь, чтобы просто мысль записать в лесу, надо остановиться или даже присесть на пень. Конечно, можно и нужно писать о разрывах, но собственная авторская установка похожа на рычаг, имеющий где-то точку опоры: рычаг, поднимающий в настоящем из прошлого в будущее. Эта установка рычага, или гармоническое соприкосновение с органическим целым мира, легко смешивается с тем мещанским спокойствием, к которому стремится усталая робкая забитая душа. В революционное время этого спокойствия быть не может, и нужно выработать особую гигиену для борьбы с соблазнами такого спокойствия.

Очень возможно, что творческая предустановка, которую изображаю я в «Родниках Берендея» или в последней главе «Кащеевой цепи», принимается публикой за то мещанское спокойствие, иллюзорную идиллию, которую вообще соединяют со словом «природа». С другой стороны, в это напряженно-индустриальное время мысль невольно остерегается притягательной силы Земли, как предустановки индустрии: с этой землей связаны имена Руссо, Толстого и особенно народников, построивших неверную систему жизни. Главное плохо, что публика развращена дурной литературой и привыкла догадываться (вот что выходит). Никому не приходит в голову читать мои вещи не символически, т. е. за простотой моего языка видеть и простую, хотя и поэтическую жизнь. Пиши я о заводах, конечно, я и там бы нашел Землю и говорил то же самое, но тогда у меня не было бы таких сбивчивых понятий, как природа и т. п., и скорее мог бы выбиться к широкому пониманию меня обществом. Но ведь целая жизнь истрачена в скитаниях по лесам, и переключаться на индустрию трудно, особенно в спехе, при посредстве командировок от журналов или бригад с их условностью.

На последние слова ответят: «пишите о колхозах».

24 Июня. Вчера подписал договор с «Известиями» о поездке на Дальний Восток{241}. Приходили литераторы, удивлялись, что мало деревьев у меня в огороде.

— Не до деревьев, — сказал я, — вот и последние срежу, а то свету мало, овощи в тени плохо растут.

— Значит, — сказали они, — вы тоже по главной линии.

Это я-то, почитающий деревья за живые прекрасные существа, живу в самом деле по линии. Вероятно, если стать на государственную точку зрения, точно так же «по линии» станешь смотреть и на лесогубительство, а может быть и на самое искусство.

Еще вот одна общая черта новой жизни вошла в мою жизнь и стала моей личной чертой: жизнь с расчетом лишь на короткое время. Власть мелкоты. Почему-то господство мелкоты соединяется с Горьким, хотя сам Горький не мелкий человек. Большой человек — это открытый сосуд, всегда возле него создается культ пробки, которой сосуд должен быть закрыт. Однако, в Горьком есть и что-то родственное с этой мелкотой вроде того, что он сам есть как бы отец мелкоты. Да и верно, глядя на его жизнь, каждому является соблазн попытать счастья выйти в люди.

1 Июля. Сборы в полном ходу. Петр Мих. Никитин — директор звероводного комбината — дал письмо Фирсову Мих. Аркадьев. (Влад. Китайская ул., 33, Д. В. Звероводный комбинат Пушносиндикат.) Под влиянием его план: Хабаровск — Сахалин — Владивост. переменили: сразу во Владивосток на острова и к делу.

2 Июля. Ели землянику. Расцвет луговых трав. В огороде зацвели огурцы и помидоры.

Возможно, что фотография для охоты, с которой не нужно девственной природы, повлияла на меня так, что я начинаю дорожить не девственной, а сотворенной природой. Но вернее всего к этому привело (разрушение храма — разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну{242}). Наивный доктор К. все хватается за хороших людей и мучится, не имея в себе смысла за пределами «храма сего». Типы «Душечки» и Гепеусихи.

Шли некрещеные, не помнящие родства и с ними прежние битые в силу того, что битая морда вспухает — шли битые с непомнящими, воображая, будто сами и для себя идут. Но свет им в пути давался неведомым им источником, и поезда, на которых они ехали, управлялись невидимыми стрелочниками… (Так передаю сущность слов полубезумного Ш. Его безумие состоит в персонификации