сросся с нами, что мы не замечаем его, не говорим о нем до тех пор, пока нас не посадят в тюрьму или от чего-нибудь он сам не переменится. Особенно удивили меня какие-то невиданные папоротники и ярко-красные большие гвоздики. Много было всего, а в долинах, защищенных горами со всех сторон, явились вместо пихт, лиственниц и кедра ясени, липы, дубы и другие южные широколиственные деревья, которых из окна вагона было очень трудно узнать.
18 Июля. Владивосток. Всю уссурийскую долину мы проехали ночью, и я проснулся на ст. Евгениевка от удара церковного колокола, привешенного на станции для сигналов отходящих поездов.
Мой попутчик, иностр. корресп., ехал по Сибири под впечатлением строительства в Кузнецке и, конечно, он правильно переживал, потребность немецкой газеты увидеть Сибирь не со стороны девственной тайги, ее необыкновенных цветов и зверей, а со стороны нового дела в Сибири: ее индустриализации. Мы ехали день за днем, сутки за сутками, и все было, с его точки зрения, одинаково, та же самая выбранная возле дороги тайга, те же самые жалкие и чрезвычайно редкие домишки, на 2 нрзб. непомятая трава, остающаяся навсегда из года в год со всеми своими цветами, как счастливая возможность жизни коз и лосей, и медведей.
Я этим всем и занимался и очень удивлял своего попутчика. Так мы приехали к туннелю Владивостока, по краям туннеля были цветы на фоне неба.
Когда же остался позади тоннель, я спросил:
— Вы видели цветы?
— О, да, какая встреча!
— Вы теперь понимаете, зачем я занимаюсь, я поднесу их победителю.
Выходя таким образом из рамок привычной бессознательной работы «на счастье», конечно, я приспособляюсь к требованию современности, но переживаю не более того, что переживает зрелый мастер, расставаясь со своей звонкой юностью: зрелый мастер не может, как даровитый юнец, дуть в одну только свою дудочку. Но самое главное, мне уже давно самому хочется отделаться от случайных попутчиков, чтобы мою «природу» не смешивали ни с дачной, ни с мистической, ни с поэтически-девственной, при безнадежности сберечь эту «девственность» от разрушения. По моему убеждению, после разрушения природа явится нам в тысячу раз лучшей и, главное, без того непереносимого противоречия в сопоставлении с человеческой жизнью. Если же не удастся…
Но не надо думать, что я говорю лишь об эстетике слов. Возьмем, к примеру, слова «Вечная мерзлота», как бы осуждавшие на вечное бесплодие сибирские области величиной в несколько европейских государств. Теперь оказывается, что граница вечной мерзлоты по вершинам спускается глубоко в подпочву, если мы почву подвергаем культурной обработке. И разными другими приемами мерзлоту можно загнать в совершенно бесконечную и для построек и для культуры хлеба глубину. Имея это в виду, художник слова не назвал бы мерзлоту вечной, а хотя бы сибирской. И это не просто эстетика.
Революция заставила делать опыты, и я 5 нрзб.
Открыть карты… мой рычаг на «случай»…
Как то…
Сегодня мы едем где-то в краю Амура, один раз показалась Шилка, которая вместе с Аргунью и составляет Амур. Множество малых речек переезжаем и проезжаем. Берега этих огромных быстрых речек представляют собой цепи сопок, покрытых лесом, между сопками часто сверкает ручей. Самый счастливый человек в нашем вагонном обществе бельгийский геолог, старик 80 лет, открывший нам золотоносный Алдан. Он счастлив, потому что в свои 80 лет он ясными глазами может смотреть часами в окно и с большим интересом читать историю земли. Я подошел к нему. Он сказал:
— Смотрите, вон там в этих сопках непременно должно быть золото.
— Как вы можете это знать?
— Очень долго рассказывать, но вот вам доказательство: глядите, там изрытая земля, это шурфы старателей.
В это время подошел Алданский бухгалтер и сразу тоже своими привычными глазами золотоискателя заметил шурфы. Вдруг между сопками мелькнула вода, стремительно несся в горах ручей.
— Вверху моют! — в один голос сказали алданцы.
В одно мелькнувшее мгновенье оба успели рассмотреть, что бегущая вода была мутная, оттого что вверху неизвестный старатель промывал золото.
— Старатель? — спросил я.
— Неизвестно, — ответили алданцы, — возможно, хищник, глушь-то какая!
И правда, очень уж глухо: вся эта прекрасная трава, ковер невиданных нами в России цветов, огненных саранок, оранжевых жарков, желтых маков и лилий не потопчет нога человека, и животные домашние тоже не придут сюда. Только козы где-то пасутся, сохатые.
Во всей Сибири, даже и западной, редкие жилища людей поражают жалким своим видом. А сколько лесу! Один сибирский старожил объяснил мне это явление тем, что огромное большинство сибиряков русских перемешалось с инородцами и восприняло от них пассивное отношение к природе и презрение к внешнему благоустройству. Правда ли это? Во всяком случае, чем дальше на восток, тем лица людей все больше и больше выглядят, становятся монголовидными.
Все говорят, будто инородцы за особенную честь считают, если русский остается с их женщинами. Так около Омска мне рассказывали, будто один русский ночевал у тунгуса и не отказался поспать с женой хозяина. А когда этот тунгус ночевал у этого русского в городе, то, в свою очередь, потребовал жену русского. То же самое рассказывали мне на Байкале о каком-то докторе и председателе буряте: доктор не отказался от жены председателя, а потом в городе у них вышла ссора из-за претензии председателя на жену доктора. Очевидно, это странствующая легенда.
Целыми днями видим мы непомятые травы с цветами и знаем, что эти травы все останутся в лесу, кроме незначительной доли сохатых и коз. Между тем, как говорят в вагоне жители Владивостока, там сено стоит пуд 19 рублей, курица 24 рубля, яйцо одно рубль двадцать. И все потому, что нет порядочного транспорта. По-настоящему надо бы транспорт наладить, а потом начинать металлургию, но другие ответят, что нельзя строить железные дороги без железа. Мы опаздываем только на четыре часа, но это дается тем, что под гору мы развиваем запрещенную скорость в 90 километров, а час на горах стоим, стучим молотками.
Станция «Ерофей Павлович» вызвала у нас сегодня большие споры. Лева от кого-то услышал, что Ерофей Павлович был инженер, строитель этой дороги, но мы знаем, что Ерофей Павлович — это казак Хабаров, завоеватель Сибири. Бельгиец-геолог откуда-то узнал, что это не инженер, а каторжник, бежавший и бесследно пропавший, что на каком-то камне он написал: «Ерофей Павлович». Мы принесли книгу, дали справки, он слушать не хотел и заключил: «А казаки это все равно что каторжники». Тогда я ответил: «Раз дело заходит так далеко, то я скажу, что все бельгийцы тоже каторжники». Произошел скандал, и мы разошлись.
На полях: Ненависть европейца к восточному органическому 1 нрзб.
Вот опять в голову лезет Ерофей Павлович. Ведь, в сущности, от набега Ерофея Павловича остался лишь факт разорения Даурской страны и кое-какие географические данные, как говорит историк, «для Европы». Для нас набег ничего, имя Ерофей Павлович непонятно. Ну а что, если понять это в отношении всего Дальнего Востока, что все как набег до противостояния большевиков и немцев: одно, как набег, как закрепляющий труд.
Сейчас у нас в поезде едет богатырь, потомок казаков. Он рассказывал, что ездил в 29 году на военном судне к чукчам на самый север для исследования экономики. В одном месте к ним вышел Старейшина, прекрасно владеющий английским языком. Он сказал, что о перемене власти ничего не слыхал и намерен руководствоваться той грамотой, которая была ему выдана императорским правительством. Советские люди подумали, что же делать в этом отдаленном краю без людей? Взяли императорскую грамоту у старика и, приписав несколько строк на ней о перемене власти, приложили советскую печать. По словам рассказчика, пушнина вся целиком скупается американцами.
Что земля не наша, а какая-то даурская что ли — это еще около Хабаровска ясно показалось в цветах возле самых рельс. Потом, как при переезде из Москвы в Ленинград, прошла одна ночь в стремительном беге курьерского поезда прямо на юг, и в эту одну ночь езды по Уссурийской долине узоры растений и самый воздух переменились еще больше. Удар колокола разбудил нас недалеко от того самого озера Ханка, где Дерсу спас Арсеньева от верной гибели. Колокол этот был настоящий церковный и повис на станции, очевидно, с тех пор, когда была мода снимать церковные колокола. Тут мы узнали, что хотя в Уссурийской долине после железной дороги все сильно переменилось, но не надо думать, что со времени экспедиции Арсеньева природа сколько-нибудь переменилась в самых дебрях хребта Сихотэ-Алинь. И пусть даже с берегов сплавных рек плывет лес, тайга подальше стоит в полной сохранности. Один из пассажиров рассказывал даже, что будто бы недавно тигр снял машиниста с поезда и унес его, как котенка, в дебри Уссурийского края. Замечательно было, что эту небылицу сейчас же выяснили, но при этом выяснили серьезно, а не смеялись, как если бы рассказали это у нас.
(Новая глава: Владивосток)
Перед тем, как показаться морю, мы нырнули в туннель, и в это мгновенье на солнце ярко просветились необыкновенные цветы, свесившиеся венком над самой дыркой туннеля. И когда мы вынырнули на ту сторону горы, то солнца уже не было там и моросило из тумана что-то среднее между дождем и росой: бус, как называется это моросиво на Камчатке и других тихоокеанских островах. Из-за этого буса не было особенной радости при встрече с морем. Мы ехали по самому берегу залива, названного в честь реки Амур, великой реки, Амурским, точно так же, как назван по ту сторону Рога залив Уссурийским, оба эти залива вместе составляют залив Петра Великого, а на Роге по сопкам раскинулся Владивосток.
Приехали во Владивосток в 11 дня. Дождь, пахнет рыбой. На дождь никто не обращает внимания. Зампреде, зверовод, комбината Анатолий Дмитриевич Батурин сказал:
— Фирсова нет, совсем нет.
Мы решили, что он расстрелян, и не стали спрашивать. Между тем Фирсов бежал в Манчжурию.
— А вы как, — спросил (Фирсов). — Вам можно доверять, вы советские люди?
Глуповатый разговор. Но дело как будто делается и очень увлекает.
Мыс Гамов. Пантовое хозяйство. Зав. Иван Васильевич Богданов. Знаток дела Георгий Джеймсович Дулькейт. Но самый нам нужный Довбня. Пароход понед. и пятн. 9 ут. Морской вокзал. До бухты «Витязь».
Добровольский-Дмитриевич, ветеринар, очень дельный человек, хорошо знает пантовое хозяйство.
О. Фуругельм. Григорий Спиридонович Елисеев. Ехать пароходом до бухты Посьет и там просить Дальневосточный трест представить на остров.
Выпустили самку оленя — оленуху, и она привела дикого рогача. Возможный прием для увеличения стада. Если говорят изюбрь и олень, то это значит пятнистый олень.
Показывали панты, сваренные русскими (Довбня варил). Какая экономия на варке! Панты стоили 700 рублей золотом.
