верст от оленух Старого парка. Из-за этого, говорил Дулькейт — возможно, что некоторые оленухи остаются неоплодотворенными.
На полях: В 25 г. перенос сетки. Тех оленей (нахальных) уже нет ни одного (все меченые) и оленей 2500 штук, из них 2000 оленух.
Из Печеночного, Сидеми, Путятина привезли 500 оленей (примерно, в 21 году). В 25 сетку перенесли. В 28-м у артели (Филипчек, Ян Янковский, Конрад, Менорд, Шевелев) Гамов отобрали. Ян Янковский в Гамове (отец оставил 200 оленей, брат 1 нрзб. выпустил их в парк и 1 нрзб..
Вот об этом предположении Дулькейта я и сказал Долгалю, когда мы вышли с ним в пять вечера наблюдать гон.
— Это он говорит! — воскликнул Долгаль таким тоном, как будто он был Цезарь, а Дулькейт Брут: «И ты Брут!»
— Так и сказал Георгий Джеймсович, что оленухи в Старом парке могут быть неоплодотворенными?
— Да, он это сказал.
— А не спросили вы его, отчего истощается рогач во время гона.
— Нет, не спрашивал: я сам знаю: рогач худеет оттого, что не ест почти ничего, мало ест и ревет.
— А главное, — подхватил Долгаль, — оттого, что много ходит, он все время ходит по следам оленух, по воздуху, с одного конца парка за 18 верст он может за ночь пройти в другой, где есть охочая оленуха. Возьмите любую точку времени, вот хоть сейчас, много ли в эту точку охочих оленух? Очень мало, а рогачи все в охоте и все рыщут, и у них следы на земле и ветер, ну как же им не найти, а ведь и она тоже не иголка и тоже, раз ей охота, незачем прятаться. Ах, Георгий Джеймсович! Рогач не ест, рогач ревет, рогач рыщет в парке из конца в конец. Рогач не человек, он не на службе, у него довольно времени, у рогача одна служба, одна мысль, как бы верхом сесть, а Георгий Джемсович нашел каких-то неоплодотворенных оленух!
Трудно было себе представить более расстроенного человека, чем Долгаль, и я начал сам колебаться в себе: а что, если я как-нибудь ослышался, как-нибудь иначе понял.
— Иван Иванович! — сказал я, — извините, пожалуйста, я спутал, это не Дулькейт, я вспомнил теперь: это сказал мне заведующий снабжением тов. Богданов.
— Богданов! — обрадовался Долгаль, — ну, это совсем другое дело, Богданов все может сказать.
Так мы перешли Малиновый ключ и мало-помалу поднялись на песчаный хребет Фермопилы. Тут на песке было множество оленьих следов, а вид открывался, пусть не с птичьего полета, но тоже хорошо, вид был с высоты тигрового или барсового глаза, когда эти звери залягут в камнях на хребте и смотрят из-за камня вниз. Да что вниз, пусть прямо смотрят, и то разве только по блеску глаза отгадаешь затаившегося зверя: такой ведь лоб у барса, что заляжет за камень, и будешь видеть только глаза. Нам был вид на бухту Витязь, тут через красивые и добрые кучевые огромные толстые облака солнце бросало на море лучи, и от этого было весело. А за перевалом виднелась бухта Теляковского, и тут небо было все темное от синих туч, земля же была вся желтая, как песок, и на ней, на желтом, кое-где, как густо пролитая кровь, большими пятнами была. Только близко рассмотрев, можно было понять, что это стелющиеся кустики азалии с покрасневшими от осени листьями. Белые волны рассыпались о черные камни. Какое-то Томящееся сердце — такое название камня: будто бы камень этот от напора волн шевелится иногда, зато и назван сердцем. Задорный Орлиный мыс, весь убранный ажурно фигурными погребальными соснами. А желтое — это не песок, это пожелтевший горный камыш, если же наклониться и рассмотреть, то у самой земли есть низкая зеленая травка, и вот из-за этой травки на вечер олени выходят на открытое пастбище. Их переход из кустов бухты Теляковского к открытым пастбищам и из Астафьевской бухты ко времени нашего перехода был в полной силе. На пастбище против Орлиного гнезда стоял неподвижно, как монумент, рогач.
— Чего он стоит? — спросил я егеря.
— Где-нибудь тут есть оленуха, — ответил Иван Иванович.
А то паслись вместе восемь рогачей.
— Это что значит, почему они вместе и возле них нет оленух?
— Какие-нибудь неудачники. А вот глядите на средний увал, видите?
— Кажется, камни.
— Кажется да, а это оленухи, штук сто. Ну, так вот, и те восемь рогачей с ними в связи. Глядите, глядите, вот тот отдельный где стоит, видите?
— К нему подходит оленуха из распадка, вот другая, вот…
— Их там много в распадке, это все одно стадо, они в связи.
На увале и простым глазом были видны прямые и косые тропы, по тропе и с косых троп на центральную сходились олени, и было через это понятно, что все олени в связи, и все огромное стадо в сотни голов, разбросанное в падях и распадках, в общем движется медленно куда-то дальше к Астафьевской бухте. Отдельные группы в этой массе формировались и распадались.
— А где же гаремы? — спросил я, — слышали вы о них?
— Слышал, только это один разговор, а гаремов никаких нет, просто кучка оленух, и среди них одна охочая, из-за нее и весь гарем, потому что не сразу она дается, а как далась, так и кончился весь гарем.
— Но почему же если какая-нибудь оленуха, любая из гарема, не только охочая, вздумает удалиться, рогач загоняет ее назад в стадо?
— Олени держатся стадом, зачем неохочей оленухе отбиваться от стада, может быть, убежать хочет именно та, за которой ухаживает рогач, и только выдумали, будто он всех держит. Да и то сказать, к ним разве в душу залезешь: мало ли по какой причине он держит оленух кучкой. Но только это верно, гаремов постоянных нет, и когда рогач достигнет своей оленухи, то зачем ему гарем. Добьется своего, понюхает воздух, уверится, что в этой оленухе нет ничего и сразу снимается с якоря.
Правда ли? Если правда, то все неверно, что писали о гоне оленей и что мы все знаем, будто у оленя-рогача оленухи составляют гарем, переходящий, впрочем, к другому, более сильному, после того как захватчик израсходует свою энергию.
— Глядите, глядите, вон вырвалась из вашего гарема, и он за ней летит.
Они прибежали к распадку, где высокая трава и деревья. Вот он настигает ее, но в последний момент она ложится на землю в траву, а он поднимает нос вверх, рога закладывает на спину и ревет.
Мне вспомнилось, еще о рогачах говорили, что будто бы они держатся больше и собираются большими стадами возле сетки на той стороне за восемнадцать верст от оленух. Почему так?
— Потому так, — ответил Долгаль, — что в тайге дикие олени после гона непременно отходят в более глухие, отдаленные кедровники. И тут тоже, когда закончится гон, они мало-помалу, стремясь к выходу, соберутся на том конце пади.
Олень все равно что цыган, оленуха другое дело: она местная и не идет за ним, а как гон кончился — рогач идет в кедровники.
Скоро стемнело. Дул холодный пронзительный ветер. Последнее, что я видел в этот вечер, это на фоне красной зари виднелись силуэты камней россыпи, и оттуда, из россыпи, это оказалось олени смотрели на нас: слева был рогач, потом оленуха одна, другая и под конец саек. Но очень возможно, что это и не олени были, а только складывалось так из камней россыпи на фоне красной зари, обещающей ветер.
Получен был приказ рубить для экспорта роскошную, но еще не совсем спелую Власовскую дачу. Прочитав приказ, спросили мнение собрания. Все молчали, и когда приезжий заготовщик потребовал голоса, то кто-то сказал: «Отвечай, могут ли свести дачу местными силами». Кто-то сказал: «Раз приказано, то значит, можем». — «Как так можем, — возразил Ш., — сапоги нужны, полушубки, плащи, пища». После этого граждане все заговорили, и с тех пор всегда стало так, что во всяких делах Ш. начинал, и так он сделался вождем масс.
Любовь оленей в изображении Долгаля.
Ведь как ухаживает! Как он ищет, как рыщет, как ухаживает. Вот бежит, вот догоняет, вот бы взять, — нет! стал: как будто чисто по-человечески робеет, жалеет, и потом какая дружба. Но нет, не верьте оленю: под предлогом дружбы каждый рогач норовит сесть верхом.
Так говорит мне Долгаль, показывая мне из-за камня на оленей. Там через горное пастбище возле Орлиного Гнезда проходят олени. Движутся они медленно, на место хорошее.
Барсук видом и повадкой похож на медведя, а енот на лисицу. Барсук злее енота, и собаке от него иногда здорово достается. Енот часто замирает при нападении собаки, так что если собака не рвет, можно набрать живьем енотов. По словам Долгаля, енот зимует в барсучьей норе.
17 Октября. Ночью шторм NW, и ясно.
Два рогача пришли с воли и стоят у сетки в надежде попасть к оленухам. Инструктор егерей.
Фотографировал «Малиновый ручей» в красных деревьях (самый красный мелколиственный клен). Ветер обрывает красные листья винограда (листья хвачены морозом).
Сильный ветер, олени спрятались, но Малиновый ручей бежит как ни в чем не бывало в камнях, осыпанных кровяно-красными листьями винограда…
В 1½ ездил на Поцелуе в Рисовую и через Улунчу (река и сторожка; долина Улунчу, где совхозное сено. Раскулачивание Покорного. (Чехо-словак, чушка-собака). Два графина. Зимний вид пастбища: все дубки засохли, и листья уже в серых трубочках, тогда как здесь (в Астафьевской долине) дубки зеленые только краснеют. Гамов вообще почти весь продувается сев. ветрами (мало южных склонов), мало-мальски укрыться можно в Запретной и Барсовой падях.
Вопросы: История оленья на Гамове (тех уже нет ни одного, п. что те меченые и при отстреле меток не было). Теперь всего 2500 из них 2000 оленух.
Вопросы к Левчуку:
партизаны за совет, власть, но против колхозов. Беднота, которая работать не хочет.
Егеря Покорного. На лавочке возле этой избушки против голубого моря отдохнул, потом пытался снимать погребальные сосны на фоне этого голубого, чтобы вышла Голубая падь. После этого спустился к ручью и в каменной россыпи потерял тропу. Перейдя ручей, задумал подняться на самый верх, идти дальше по хребту, как барсы ходят, по тому самому хребту, где некогда ходил барс, о котором я записал интересный рассказ. По пути наверх не раз слышался свист и последующий топот спугнутых мною оленух, но рева рогачей не было слышно. Я не добрался до самого верха, потому что вслед за Голубой падью открылся вид на всю Запретную падь и рядом с ней на
