дела. С этими старшими мне гораздо труднее, просто не знаю, как вовлечь их в эту игру с медведем из тряпок.
В Загорскую налоговую комиссию
Главная часть моего дохода получается от сочинений, написанных в течение 20 лет литературной работы. Эти сочинения издает Гос. изд., которое выплачивает мне ежемесячно 500 рубл. Имея в виду этот постоянный доход, я так организую свое литературное производство, что оно поглощает значительную часть, если не всю, основного моего дохода.
Мне известно, что существует предписание, которым следует руководствоваться при обложении литераторов: издержки производства до 25%
20 Марта. Три солнечных дня кончились бурей с дождем. Всю ночь на пятницу гудело. Трубецкой принес 1 нрзб. известие, что грачи прилетели.
Происхождение «головотяпства». Левый курс или «ускорение темпов» неизбежно должен давать большую власть местным начальникам, и это приводит к головотяпству точно так же, как правый курс неизбежно ведет к торжеству кулака. Вот так и качается наш государственный маятник… Хорошо отцам-мужикам, потому что дети их в красной армии, и эти дети в огромной своей массе еще держатся естественного завета «чти отца!» Благодаря этому, конечно, мужики пересидели.
А кто заступится за тех, кто 12 лет работал в искусстве и науке, полагая, что факт разрушения неизбежный был раз и будет больше нескоро и что настало время созидать. А бессмысленное, жестокое, злодейское разрушение пришло снова. «Чти отца» остановило в деревне безумную политику, но здесь, в области культуры, молодежь подчеркнуто выступает против отца, по невежеству не понимая его дела, по мещански-индвидуальному устремлению забывая о всем, кроме себя.
«Директор» музея Дунин, вероятно, сойдет с ума, потому что будучи совершенно невежественным (только грамотным), признан, говорят все, глупым, читает толстые книги, стремясь стать на высоту достоинств директора историко-художественного музея.
Предполагаемая поездка на Алтай к Пете.
Отъезд 15–20 Апреля.
На месте 1-го Мая.
Очистить на поездку 1000 руб.
Пристрелять бездымным порохом ружье.
Заказать глубокие ванночки.
22 Марта. Сороки[5]. Тепло и в тумане тает{62}. Провожаем Зою в Сибирь.
Вчера с Колей снимали шкуру медведя в лесу.
Зою проводили. Вечером навестили сватью. Старуха гораздо более хитрая, чем умная. Что выдумала: поповское происхождение своего мужа (б. полиц. пристава) выдает за греческое (а в этом есть смысл: духовенство у нас вначале было греческое и до сих пор потому часто у наших священников видишь греческие черты).
Весна — в состоянии Сорочьего царства. Обычная тоска и разброд в себе. Сумею уехать к Пете или нет?
Какой разрыв в душе моей, какая боль бессмысленная. Утомленный бездельем, думаю иногда: «Как бы ужаснулся какой-нибудь восторженный мой читатель, если бы он заглянул в мою пустоту». Но это невозможно, потому что с появлением другого человека я делаюсь блестящим собеседником. С этим догадываюсь о многих красноречивых собеседниках своих: «Так, стало быть, собственная пустота является причиной их красноречия» (Рязановский).
24 Марта. Туман. Тепло. Сорочье царство, а грачей нет. Перед чем?
В Москве. Предложение Совкино: написать пуш-пьесу алтайскую. Подумать.
Беседа по пути в Москву с Алексеем Михайловичем Егоровым.
Как у них распался совхоз: в эти дни, когда вышла газета с первым манифестом свободы, пришел один в сельсовет и подал заявление, без всяких объяснений, молча, что он из колхоза выходит. Вслед за ним другой и тоже молча, и третий, и повалили все, и никто не сговаривался, все молча каждый за себя отказались.
— И как иначе, — сказал А. М., — если в газетах было запрещено насилие: какой человек охотой пойдет в принудиловку? Осуществили у меня корову (обобществили), осуществили лошадь, свинью зарезать велели и мясом представить. А в газетах говорят, что корова, лошадь, изба моя, огород, все это мое и вещи все мои. На каждую вещь я имел охоту, за каждой вещью я как за лисицей охотился. И когда остался я без охоты в коллективе, стал всякую мою вещь, нажитую охотой, спускать за бесценок, чтобы не себе и не им. Без вещей и без охоты шел я в коллектив, как на войну околевать, и вдруг читаю в газетах, чтобы никакого принуждения не было и все шли в колхоз только по доброй своей воле. Как прочитал, пошел в сельсовет и подал заявление молча, что…
(вроде: «Пушторг»)
1-я Картина.
Надпись: Века идут, берега плывут.
Дерево на скале, пещера, океан. Дерево стареет, от ветра падает в океан. Молодое дерево. Из пещеры вышел медведь. Дерево стареет и опять падает. Выходят человекоподобные, и из пещеры медведь. Схватка. Человекоподобные надевают шкуру медведя. Молодое дерево и т. д. кончается — что на том же месте город, поезда, станция: бедные и богатые в разных мехах.
На полях: Алтай как колыбель человечества.
25 Марта. Сорочье царство. — «Эн-на сорока! — Эн грач! Только очень редко грачи, очень медленно летят. — Где-нибудь на пути перехватка»…
26 Марта. Всю ночь лил дождь и утром продолжалось.
Курок налево, спуск направо (ручной) (и 1 нрзб.) — вверху — выучить!
Мирон рассказывал с отличным своим смехом, что Шараповский колхоз распадался с великим боем: три дня мужики бились. «Из-за чего же бились?» — спросил я. «По разным причинам, — ответил Мирон. — Прохор бился из-за овса: когда лошадь сдал в коллектив, то с ней сдал 17 пудов овса, а когда лошадь получил обратно, овес ему не вернули. Как же ему, правда, с лошадью весной в распутицу оставаться без корма?» По разным причинам так бились мужики Шараповского колхоза три дня, а вот где-то в Спас ли Закубежье или у Дмитрия Солунского и посейчас бьются: согнать дались в коллектив, сойтись — сошлись, а разойтись не могут.
Мирон еще рассказывал со смехом:
— Смотрю, стоит у окна, стучится ко мне один из бригады: уговаривал идти в колхоз, ругался, грозил лишить мануфактуры, пайка, обещался собственными руками зарыть, когда с голоду издохну. Теперь стоит, улыбается. «Ты что, — говорю, — опять уговаривать?» «Нет, — отвечает, — чинить приехали, если плуг или борона там или что…» Вытащил я плуг, десять бы рублей надо, а он так починил. «Да что же, — спрашиваю, — с вами сделалось? То кидался, как ястреб на курицу, а то… поди вот». Он отвечает: «Мы перегнули, теперь исправление направления и насчет веры не стесняем: собрались 6 человек — и верьте! И Пасха придет, у кого куличи будут, тоже стеснять не будем, только узнаем, у кого куличи, придем и будем рассказывать и пояснять, что все это тьма и предрассудок».
Мирон же на это будто бы ответил:
— Так-то ничего, мы будем есть, а ты стой и рассказывай.
После мрачной поры, когда вот-вот ждали мы кровавого конца, все вдруг кончилось комедией: колхозы распустились с боем и смехом…
«Аппарат» действительно вполне аппарат, стоит нажать пуговку, и начинается мгновенно соревнование. Слишком зависимые люди, холопы, а самостоятельным быть нельзя. И, видимо, это необходимо в наше время, из-под палки с голодным ничего не выходит. Чувствуешь, как неизмеримо умнее их мужики, даже бабы. Егоров, например, так охарактеризовал эту эпоху: «Все было не к делу». «К какому делу?» «Да к ихнему социализму: не нужно это социализму…»
27 Марта. Утро было морозно солнечное и в расчете, что разогреется и сложится роскошный день, мы с Павловной пошли в Бобошино. До полудня солнце светило через окошечко, потом пошел мелкий снег, и вечером, когда мы возвращались, вернулся зимний ландшафт.
Скворцы прилетели, но еще беспокойно перелетают с дерева на дерево и не занимают скворечников. Тетерева, говорят, воркуют по утрам.
Шеф
В Бобошине Еремин — бедняк держал всю деревню в страхе. Первое, конечно, что бедняк и у него особенные права. В последние дни («до газеты») страх в народе дошел до невозможного. Довольно было, чтобы на улице показался какой-нибудь неизвестный человек с папкой в руке, чтобы бабы бросались прятать добро, а если нечего прятать, то с болезненным чувством ожидать какой-нибудь кары. Тимофеева Мария рассказывала, что бабы по вечерам бегали друг к дружке, сговаривались в случае беды мужиков услать куда-нибудь в лес, а на сходку выходить одним бабам, потому что мужиков со сходки берут, а баб оставляют с детьми, а если бабу взять, то и детей надо. И обещались бабы стоять до последнего, и в коллектив нипочем не соглашаться. Так и ожидали этой сходки, как смерти: помрем вместе с ребятишками, подохнем с голоду, а в коллектив не пойдем.
И до того дошло ожидание чего-то страшного и последнего, что как только покажется на улице неизвестный человек с папкой, баба думает: «вот оно, начинается!» и бежит и прячет если есть какое лишнее добро, потом бежит сказать соседке. «Бывало, — рассказывал Мирон, — побежит к бабам, а дома ребятишки молятся: «Господи, не дай нам попасть в коллектив». До того дошло у детей, что Мирон своих уж отговаривал: «Глупые вы, чего вы боитесь, у нас лепешки овсяные, а там будут белые, там сахар, молоко, кисель».
Один только Еремин-бедняк ничего не боялся и всю деревню в страхе держал, первое, потому что он бедняк и у него права, второе, что на сходке горланил и яро требовал коллектива, третье, был здоров и хлестко дрался: говорить против него было опасно, встретишь в лесу один на один и отлупит. Их было, Ереминых, два брата, этот Антошка и Тимофей. После отца братья разделились, отцовский старый дом достался Антону, а Тимофей пошел жить на квартиру и через пять лет поставил себе новый дом и отличное завел хозяйство: три коровы, две свиньи, пять овец. У Антона же не только ничего не прибавилось, а даже и что было, ушло, и дом отцовский стал вовсе разваливаться: матица прогнулась, треснула, потолок чуть не подавил семью. Мастер кое-как справил дом, сделал железную скрепу, схватил ею матицу, винт пропустил и вверху навинтил гайку. Ну вот когда стали сверху настаивать на колхозе, Антон сразу горячо взялся за колхоз, потому что у него мысль была: когда, мол, утвердят колхоз, отвинчу я наверху гайку, матица разломится, потолок завалится, и я тогда буду у колхоза требовать себе новый дом. Из-за того и спорил и бился на сходках за колхоз, и доносил и держал всех в большом страхе. А когда газета вышла и было объявлена свобода: хочешь — иди в коллектив, хочешь — живи, как жил, то приехали все это разъяснять с Мытищенского завода шефы. Собрали сходку и шеф стал извиняться, что перегнули и линию партии искривили разные недобрые люди: бюрократы.
Конечно, тут все вздохнули свободно и стали высказывать и жаловаться. Рассказали и об Антоне все с самого начала, как он разделился с братом и ему досталась изба, а через некоторое
