Дневники 1932-1935гг. Михаил Михайлович Пришвин

1 Января. Вчера мы с Павловной вечером засиделись (я приводил в порядок альбомы, она чулки штопала) да¬леко за полночь и, ложась спать, забыли поздравить друг друга с Новым годом.

Пропал праздник! (Разгром Дома печати за то, что Не¬лидов прочитал свое: «пропал фельетон»).

На полях: Сгет:

Имеется в кассе: 1081.81

1741.85

2823.66 получено от Гиз’а 495

3318.66

31го/ХН взял 200руб., из них отдал Григорьеву 140р. (100 долг, 40 гаю — фунт) и Павловне 20руб. Павловне 20 р. Павловне 130 р.

За разборкой альбома. Разобрав, устроив свои фото, я сказал Павловне: — Если уцелеют мои снимки до тех пор, когда у людей начнется жизнь «для себя», то мои фо-то издадут и все будут удивляться, сколько у этого худож¬ника в душе было радости и любви к жизни. Да, вот если бы все люди бросили подсиживать друг друга и стали за-ниматься тем, что каждый из них любит, для чего каждый рожден, — что бы это было!

— Нельзя, — ответила Павловна, — только редчайшие люди способны заниматься тем, что хорошо. Людей надо подгонять.

— Да, вероятно… — сказал я и, вспомнив сегодняшний рассказ Григорьева, передал его Павловне. Он мне расска¬

5

зывал, что иногда, возвращаясь в поезде из Москвы, он открывает глаза и видит вокруг себя, какие-то существа сидят очень жуткие, достают из грязных мешков что-то, кладут это в рот немытыми руками, жуют и через жов го¬ворят о том, где это для жова можно достать, где что вы¬дают, спорят об этом, иные ругаются, иные так сцепятся, что забывают класть в рот кусок… Вот тогда является соб¬лазн, — что это не люди…

— Понимаешь? — сказал я. — Он боится за себя, что и он такой же, но гордость отделяет себя от них, гордость…

— Это не гордость, — ответила Павловна, — это жа¬лость.

В эту ночь, как бывает, отчетливо пронеслись в моей голове оба моих путешествия, в Свердловск и во Влади¬восток, все до точности вспомнилось и ни на чем сердце (родственное внимание) не задержалось: везде спех, суе¬та, страх, стон, злоба; через толщу вверженных в бедствие людей невозможно было, как раньше, пробиться к приро¬де, загореться там любовью, как раньше, и с родственным вниманием вновь посмотреть на людей. Вот, кажется, тут-то, именно в эту точку моего обычного счастья художника и направлено почему-то ядовитое жало. Я чувствую безо¬шибочно, что именно в той самой точке встречи своего луча с лучом другого человека, отчего являлось со-радо-вание, теперь заложен на тебя капкан или стрихнин… а то еще очень страшно думать, что потребность в со-радова-нии и совсем не вернется и что лучей уже и нет никаких, а только сам привык искать это и пишешь, и уже и вовсе нет того, кому хочется сказать, и не будет.

Вот дадут в Москве комнату, пойду я к вождям РАППа и всякого рода МАППа и [пойму] и раскрою тайники их душ, вникну в те родники их тайных лучших желаний, из которых потом что-нибудь хорошее, новое сложится. Я искренно отрешусь от себя, выброшу весь балласт свой, чтобы подняться до них и почувствовать ту великую сущ-ность, ради которой теперь родной сын колет своего род¬ного отца. Я переживу там в Москве эту тему жизни столь

6

непонятную и странную всему христианскому и дохрис¬тианскому, всему культурному миру…

Единственное, что теперь остается на радостную па¬мять, это одержанные победы, и, по-видимому, этот мо¬тив борьбы и сделается тем основанием, на котором про¬цветет потом наше время, если ему суждено процвести.

Люди с толку сбиты, но, конечно, постоянно стремятся возвратиться к этому же толку, и оттуда опять их сшиба¬ют, отчего является страх и раздвоенность: рад бы туда, а нельзя…

Как будто это я напрасно жалуюсь и приписываю вре¬мени отсутствие людей в моих последних путешествиях: если вспомнить старые путешествия, то ведь в них каких-нибудь особенных людей не встретил.

О «пропал фельетон» — раздражение коммунистов по¬нятно, потому что буржуазным фельетоном дразнить коммуниста это все равно, что красным дразнить быка… или, напр., меня дразнить Пильняком.

2 Января. Полонский только что сказал в РАППе, что он перестроился, что связь с попутчиками считает грехом — «грешен, грешен!» — говорил он — и вот теперь его пере¬строили извне (памятуя: «не всякий глаголящий Господи» и проч.): выгнали из «Нового мира». И в общем верно, так и следует, для того времени он был хорош, теперь другое… Мне все так понимается, что самый ход времени, его уско¬рение в ритме есть совокупность всех мировых условий, и только флюгер может быть вполне с ним согласован… И очень возможно, что разная политико-литературная мелкота, бездарная, беспринципная именно и существует, чтобы [чуять] вперед и, как флюгер, сигнализировать пе¬ремену. Какой-нибудь Брик… И наоборот, чуть что-нибудь свое — и отстал, и если отстал, тут уже не уверяй, что пе¬рестроился и что грешен, конечно, пропал.

Ни на какой стройке, будь они самые грандиозные, ни от какой цифры нельзя получить уверенность в правоте

7

большевицкого дела и даже вовсе понять значительность самого факта (из-за легиона мелочей, вихря пыли танцу¬ющей мелкоты), если только не чувствовать универсаль¬ный ход времени (для этого некоторым надо прямо ви¬деть, что делается за границей).

Мало-помалу легенда о нашей революции за границей на почве их кризиса растет и крепнет, чтобы в конце кон¬цов слиться с нашей государственной легендой и ликви-дировать то, что мы считали «жизнью» с ее почти что вечными биологическими и культурными устоями.

Бывало, после работы приду, лягу и как убитый! Те¬перь лягу и не сплю, время провожаю, в голове мечта. Вскину разум свой — и так понимаю: не везде же так жизнь, как у нас, во всем-то мире… Вот бы на этом успокоиться и уснуть, но потому что ведь если это просто наша бо¬лезнь, то придет здоровье и болезнь пройдет. Но если — думаешь — бы там было здоровье, то почему же они до¬пускают такую чуму и даже отдают нам сюда на постройку крепости против самих себя машины, оружие и лучших своих мастеров. Значит, не могут согласиться между со¬бой, и время у них, как и у нас, само идет, разделяя людей, обрекая всех их на бессилие… Так отказывается разум по-нять и опять мечта и вопрос: «Кто нас ведет по черному пути?» Вот как больно станет, схватишься за сердце, вос¬кликнешь по старой привычке: Господи, Господи! и тут петух предрассветный закричит. Вот так и ночь пройдет вся в мечте.

На полях: Но понимать эту ликвидацию надо приблизитель¬но по такому примеру: вот я, известный Михаил Пришвин — не какой-нибудь блудник Пильняк — взял бы и стал писать безымянно; ведь для истин¬но культурного мира я бы остался в писании своем такою же лигностью, как был, и только ликвиди¬ровал бы внешнюю свою обологку, назовем ее в про¬тивоположность лигности индивидуальностью. По этому примеру надо и все понять: если ликвиди¬руется поп, то темярге безымянно действует свя¬щенник, убивают отца как физигескую слугай-ность, гтобы истинный отец невидимо вступил

8

в свои обязанности, изживают себя в обманном приспособлении к Христу, разбивают этот фетиш и освобождают безымянного истинного Христа…

И очень возможно, что спор наш о массе и личности путается только потому, что личность подменяется инди¬видуальностью.

4 Января. В предрассветный час вышел на двор с соба¬ками и очень обрадовался звездам после стольких дней серой «сиротской» зимы. Пока собаки мочились, я так разговаривал со звездами. — Сколько заветного моего вы помогли мне высказать! Теперь неужели же перед новой встающей правдой окажется, что все было неверно? Нет, все останется в глубине душ, но говорить об этом долго не будут. Как странно, что в двадцать-двадцать пять лет я вполне лично мечтал о мировой катастрофе и находил в этой мечте всего себя, теперь в катастрофе почти нет никаких сомнений, и, тем не менее, очень мало в ней ра¬дости. Да, да! вот именно теперь так и понимают «мещан¬ство»: что-то вроде антропоморфизма, вмешивание лично-интимного «гуманного» и т. п. в государственные планы. Это правда, но ведь и обратно есть правда, пока не имею¬щая своего ходячего названия: это претензия государства стереть все личное.

Вечером собрание бригады. Вот как забили мою голо¬ву, перестаю понимать… Ведь и так можно представить, что нас трогать никто не хотел и все долги между тем взя¬ли с нас с огромной лихвой: что им машины (чугун), если за них взяли с нас все сырье.

Лошадь купили на корм собакам за 15 руб. шести лет, а Марья Павловна говорит, что у них по 7 руб. продают (кормить нечем).

7Января. Рождество.

Генералы обманули. Лева опять закрутил, вероятно. Петя впился в звероводство. Ежедневно пишу прошения о комнате в Москве и мало-помалу сам в это вверился, что без комнаты — пропадешь.

9

Мучительно и воистину «смертельно» тоскую. Думаю о лошади, которую мы купили за 15 р. на зарез для корма собак, лошадь молодая, здоровая, всего ей 6 лет. Марья Павловна говорит, что 15 р. дорого, у них по 7 руб. Вот явление, кажется, одно, а если взять меня и Максима Горького, то получится два разных толкования, его опти-мистическое, мое пессимистическое. Он скажет, что это индустриальный прогресс, что это трактор выбросил ло¬шадь на съедение собакам, и социальный прогресс: ведь это разоренные единоличники бросают хозяйство, ло¬шадь и бегут в производство. Мне же думается по-иному, пусть прогресс, но… прогресс бывает разный, хороший хо-зяйственный прогресс не допустит такого безобразия, ло¬шадь хоть есть можно, а чугун не лизнешь. Впрочем, если смотреть, что все это война, то, конечно, лошадям — мор.

Петя говорит, что они в общежитии встают мокрые от сырости, что едят суп-брандахлыст и пшенную кашу, но что «жить можно и учатся все с великой страстью». Да, вот это надо непременно иметь в виду при суде над совре¬менностью, надо свои привычки совершенно отбросить… Только все эти студенты забиты до того «нагрузкой», что кроме специальности ничего не узнают. Впрочем, «диа¬лектика» и «материализм» заменяют им все. Однако и тут не надо думать, [что] они верят, ведь верить-то некогда. Является даже и такая мысль о «вообще»: есть ли такие верящие люди в марксизм и ленинизм, что кто-нибудь, оставшись сам с собой, сказал: верю и действую и даже знаю… нет! но приходит другой, и, опасаясь его, он дейст¬вует как бы по личной вере. Да, лично-то нет вовсе людей (как в «Кащеевой цепи»: героя нет — заяц герой). Лич¬ность состоит в согласованности с заданиями … но где очаг, горнило, где рождаются директивы? Хотя бы в лите¬ратуре (ну, вот, напр., «Венька» берет