самого человека, я на¬рочно поставил свою ступню, сличил: он самый! но зачем же он шел по канаве, какая нужда была ему идти в ней, если можно было рядом так удобно и просто идти по ли¬нии? Вот удивление!

618

Я перелез канаву вслед за моим зайцем. И мне очень забавно было видеть, что заяц не спешил перескочить в родные места, а прямо пошел вдоль рельс. Я так понял хорошо его заячий расчет: правда, ведь вокруг все тихо, никто не гонится, зачем же рисковать и бросаться опро¬метью через опасные места, гораздо вернее осторожно пройти по ним, освоить и потом обыкновенным порядком перебраться в родные края. Кто ходил по линии ж. д., зна¬ет, как это бывает: совсем еще не слышно поезда — так он далеко! — и вдруг особенным звуком скажет сама рельса об этом: хруп! Так, наверно, и зайцу хрупнуло, и он гро¬мадным скачком с рельс через всю канаву на ту сторону, где только что был. Когда поезд прошел и все стихло, заяц вернулся к линии шагов через двести, вышел на линию и спокойно перешел в родные кр^я. И тут именно из кана¬вы вышел след человека и потерядся на шпалах, с кото¬рых легко ветер сдул совершенно порошу.

И так я по следу зайца узнал всю заячью душу: заячья мысль вся видна на следах. Но мысль человека по следу невозможно узнать. Завтра, может быть, кто-нибудь пой-дет по моему следу и ничего не узнал бы, если бы я сам о том не сказал, дорогие читатели.

Приписка: Так я себя записал, а вот теперь огень к разговору приходится: геловека по следу нельзя, как зайца, по¬нять, и вот погему надо писателю следить за собой. Я-то мысль свою знаю, как я ходил за зайцем, и мо¬гу теперь догадаться по себе и о другом геловеке.

Родина моего таланта.

Проносились тяжелые поезда с большой скоростью, и я понимал их как вторую природу: одна природа слага¬лась от действия солнца, другая природа — от человека, в его труде, оставленном на благо грядущих поколений. Какая же природа, солнечная или сотворенная человеком, была родиной моего таланта? Я думал, что та и другая в точке своего схождения, где совершенно ясно, что сам че¬ловек со всем своим разумом является солнечным сыном.

Итак, три природы: солнечная, человеческая и лично моя, как родина моего таланта…

619

И еще я думал, что в этой второй природе, созданной человеком для обеспечения своего потомства, нельзя ис¬кать признания за свой труд, напротив, распятый, заму-ченный, ты умрешь, и твое имя станет названием создан¬ной тобой вещи, и только очень редкие, пользуясь вещью твоего имени, будут относить иногда, очень редко, это имя к тебе: ты сделаешься тут вещью или учреждением. Но это не все.

Вот из человека выходит новое существо, которое бу¬дет использовать для себя вторую природу так же, как че¬ловек для своего потомства использовал первую. И это существо, эта личность не будет уже больше кончаться ве¬щью и учреждением второй природы. Есть это теперь или когда-нибудь будет? И есть, и будет.

Возьмите лес на больших горах от роскошных буков внизу до маленьких елок наверху — это лес снизу вверх по вертикали. И так оно есть в том, о чем я сейчас говорил. И есть лес такой же не на горах, а широко по земле от юга до севера. Такое же должны иметь широкое распростра¬нение личности в будущем, а теперь они в вертикали…

И так понятны становятся наивные попытки дикарей создать себе богов, и так естественно, что эти боги все умирают вместе с поколением создавших их людей. Но в третьей природе… этот вопрос о боге и человеке с его творчеством определенно решается.

16 Марта (3). Хотя барометр еще ночью падал, но день весь оставался солнечным, утром мороз — 10 °С, днем + 10 °С. Снимал в лесу остатки пережитых метелей, когда весь лес был глухой от снега, теперь в оттепель и бурю де¬ревья очистились, и только редко в густели на малых елях под защитой больших уцелели кое-где глыбы, обтаявшие шарами. Еще я снимал обтаявший местами снег на пне, и его подпирала [маленькая] елочка.

Еще снимал много согнутых арками веток: через не¬сколько дней они освободятся из-под снега и прыгнут. Еще пробовал сверху, чуть покосив на даль аппарат, сни¬мать следы зайцев, лисиц и белок. К полудню кое-где в ле¬

620

су на припеке снег начинал под ногою проваливаться. И так я думал, что это все любовь, честное слово! та же самая единая любовь, о которой все говорят по-разному. А если скажут «эстетизм», а не любовь, то я понимаю этот «эстетизм» как слабую любовь: эстет любит, но не может…

Лесные письма. Загадочный след. Конец: лежка зайца за речкой: глаз черненький, а сам чуть рыжее снега. При¬писка: Сюда же: цвет зайца белый и цвет снега тоже бе¬лый, но снег как рафинад с синеватым отливом, а заяц бе¬лый как дешевая вата желтая.

Многие спрашивают меня, как надо записывать свои наблюдения в природе. Я себе записываю в книжку так, будто еду я и вокруг все меняется: оно же и правда так, земля движется… Так вот я ^ отмечаю у себя, в чем вышла эта перемена, и не обращав внимания, как это написа¬лось, лишь бы только удалось верно передать перемену вблизи себя при движении нашей планеты. Я давным-дав¬но это записываю и так в этом наторел за десятки лет, что часто сядешь записать перемену в природе, а выйдет рас¬сказ. Вот вместо того, чтобы рассуждать об этом, беру за¬пись свою от нынешнего пятнадцатого марта в точности, как она у меня в дневнике.

Барометр прет вверх скачками. На рассвете мороз — 22°. Солнце взошло чистое. Весна света в полном разга¬ре. Иду фотографировать следы животных в лесу.

17 Марта. Весна пошла уверенно, теперь уже нет воз¬врата: весна! утренник держит в лесу почти до полудня, и только тут иногда начинает проваливаться нога. Сколь¬ко свету в лесу! Я забрался сегодня в самый большой лес и тут находил изредка освещенные солнцем, но всегда за¬мечательные предметы.

В последнюю большую оттепель, совсем похожую на весну — совсем весна, только без птиц! — чистая вода, ве¬роятно, уходила под снег, а грязь, которую увлекал с со¬бой снег при падении, оставалась в смерзшемся снеге, и к этому еще хвоинки, которые падали постепенно зимой и ложились одна над одной, теперь сошлись частой сет¬

621

кой, и еще множество шишек, шелушенных белками, кле¬стами и всякого шелушения — снег весь грязный. Издали, конечно, он все еще белый, но сколько в нем грязи, видно по белым местам моей собаки: белые пятна ее теперь от грязи стали темными.

Еще в лесу я видел, на больших пнях снег подтаивал и, опять подмерзая, сложился совершенно в форме шля¬пок грибов, и много их очень, где пень, там и белый гриб. Один стоял на солнечном припеке, и, вероятно, лисички избрали его себе временной лежкой: они любят иногда так улечься где-нибудь на солнышке и повыше, чтобы слыш¬но было и видно получше. И Бьюшка, и Осман забирались туда, и я их снимал.

Остатки снежных завалов, обтаявшие шарами, смерз¬шиеся вместе с ветвями глыбы белого льда остались кое-где на небольших елках под защитой обступающих их вы-соченных елей. Смотришь туда наверх, стараясь удержать шапку на голове, и даже вот в такую погоду видишь, как там наверху эти вершины с ветром играют и чуть-чуть по-качиваются. И с таким уважением смотришь: ведь сто лет росла ель, чтобы в тихое время внутри леса с верхним вет¬ром играть. Часто бывало летом, придешь на светлую по¬ляну, окруженную частым высоким лесом, и видишь на этой поляне хилое деревце с уродливой вершиной, с вет¬ками, покрытыми лишаями. Думаешь, думаешь, почему бы ему под защитой от ветров не расти на теплой и свет¬лой поляне? и ни до чего не додумаешься, а теперь я стою, на баловницу такую [смотрю] и все понимаю: великаны, играя с ветром, легко сбрасывали с себя снег, а на теплой и светлой поляне в тишине под защитой старших балов¬ница собрала снег на себя и, не в силах [сбросить] его, оста¬лась охваченная ледяной глыбой…

Барабанная трель дятла. Желна.

Встретил старого человека на дороге, бледный, боль¬ной, старый, он шел за возом, несмотря ни на болезнь и старость. И я его про себя пожалел. Да вот только так я и могу жалеть человека, по себе, что он ведь тоже Я. И так вот постоянно, чем печальней, чем ничтожней кто-нибудь

622

в борьбе просто за кусок хлеба, тем обыкновеннее эта мысль о том, что и он тоже Я, и ему свое Я, как и мне собст¬венно ближе всего на свете. Так я всегда понимаю челове¬ка через Я и часто сочувствую, а если просто на человека смотреть, на сторону, то гораздо больше видишь плохого, чем хорошего.

Рисовать в лесу. Жаль, никак не могу я овладеть и поль¬зоваться всегда по своему желанию тем особенным вни¬манием к тем подробностям в жизни, которые как самые верные слова говорят через ничтожество о ходе всей жиз¬ни (Гоголь умел так внимать, и писал он всегда только та¬кими словами: живописал). Мне кажется, я все-таки мало использую свою способность живописать из страха отор¬ваться от действия и сделаться просто описателем: это своя гигиена, с одной стороны, — очень хорошо! и копил¬ка, с другой стороны: можно до того дойти, что и оста¬нешься скупым рыцарем. Вот теперь я попал на любимую свою тему — «лес», и можно будет эту копилку пустить в ход. Меня это очень волнует, и к этому надо вернуться и делать опыты.

В отношении этики в обществе к художникам относят¬ся снисходительно, предполагая доверчиво в каждом на¬звавшемся настоящего художника, который все свое луч¬шее вместе и с этикой отдает своим вещам. Из уважения к делу такого большого художника, ценность работы ко¬торого складывается и выясняется иногда очень нескоро во времени, общество относится снисходительно ко всем взявшимся за дело художника, и прямо даже трогательно, как оно, дав большие авансы тому или другому, совсем не¬заметно потихоньку за спиной своего протеже рвет вексе¬ля его и все забывает.

Когда я вступил на этот обманчивый путь, вокруг меня литераторы не только брали авансы, но прямо ими спеку¬лировали и, занимаясь в сущности самовыказыванием, называли сами себя даже «богами», и в этих кругах выра¬жение «я — бог» было даже и ходовым. Я вступил на свой путь с глубокой ненавистью к этому самовыказыванию, и при начале своего пути заметил и