медведя и человека
Там гуще росла трава и была слаще.
Приписка: Сюда же в хоре: как медведь меряется. — Это бы¬вает!
Рассказ поэтический прерывается прозой Осипа, рас¬сказами о лесе, но он возобновляется по сюжету: медведь взял на траве оленя — ничего! Медведь на путике брал птицу — ничего! А вот когда медведь сломал клеть и вы¬нес муку — тут он — петлю (две елки уступали тропинку, одна елочка говорит: тебе идти, другая: тебе).
Березовый лес.
Ничего не могу сказать вам о том, как мне после севера показалось в нашем березовом лесу с высокой цветущей травой: это счастье пришло. А когда счастье приходит — уходят слова.
К Чаше.
Довольно елкам потеснее сойтись, чтобы между ними началась ссора и другим, засыхающим в тесноте нижним веткам становилось сыро, темно, неуютно. А у сосен чем чаще, тем радости больше: и суха, и модна, и румяна: де¬рево приветливей.
1 Июля. Люблю лес, но лес, особенно северный, лю¬бить невозможно: наш любимый лес и настоящий лес — это все равно как пойнтер и волк, — можно ли дикого вол¬ка любить.
И так вот в понятии «лес» ютятся два разные существа: один старинный славянский лес-бес, с которым у земле¬дельца идет вековечная борьба, другой лес — наша радость, счастье, средство восстановления истраченных в городе сил.
И еще есть третий лес приписка: круглый, исчисляе¬мый на кубометры, источник нашей валюты. Обе проти¬
735
воположности, и дикий лес-бес, и поэтический, как бы там ни было, имеют какое-то общее основание, но ничего общего не имеют между собой у нас лес поэтический, это рай нашего счастья, и лес, исчисляемый на кубометры.
И вот все-таки случилось так, что хозяйственники поз¬вали поэтов описать лес, и я, приглашенный в числе дру¬гих писателей включить лесную тематику в план работы 1935 года, задумался крепко над этим двойственным по¬нятием «лес».
Если в моем опыте скопляется много такого, о чем не¬обходимо рассказать, то прежде всего мне хочется расска¬зать точно, как это было. Я бываю так уверен в присут¬ствии поэзии как силы, или еще лучше, как субстанции в моем опыте, что — представляется мне — если вернее, точнее описывать свой опыт, то и моя поэзия будет дейст¬вительней. Вот почему любимейшая моя форма — это дневник, записки. Не раз, однако, мне случалось перехо¬дить через эту форму, писать повесть от третьего лица, и тогда оказывалось, что это ложно и что я обманываюсь в чем-то, когда ревниво держусь рамок моего непосредст¬венного художественного восприятия.
2 Июля. Знаешь ли ты ту любовь, когда тебе самому от нее нет ничего ни теперь и не будет, а ты все-таки любишь через это все вокруг себя и ходишь по полю и лугу и под¬бираешь красочно, одно к одному, синий василек, пахну¬щий медом, к голубой незабудке.
Качаются высоко стебли ржи в облаках
Облака маленькие и [легкие], но плотные
Густеет рожь светло-зеленого цвета
В густоте васильки и незабудки
Синие и голубые, и есть еще колокольчики
И ромашки, колокольчики фиолетовые
Ромашки белые
Летают пчелы, поет летняя птица
Летняя птица дергач-подкрапивник
Есть еще стрекоза возле ржи, разные бабочки
Есть бабочки желтые, и есть бабочки красные
736
Есть черные. И есть еще кузнечики большие Серые с треском летят и раскрываются красным Другие раскрываются синим А есть большие зеленые усатые Муху дашь — съест.
Есть молодые люди, которым надо сказать: не учитесь, хорошие строки сами приходят, а есть другие люди, кото¬рым надо сказать: не марайте бумагу, — учитесь!
Борис Иванович Беляев, — учитель: Калуга. Мой чита¬тель. Называет мысль мою о прочности вещей и вечности гениальной. Правда ли? Не знаю и неважно: важно сохра¬нять в себе вечно вопрос…
3 Июля. В те годы, когда рушились «незыблемые» права собственности, вопрос часто бывал не в самой собст¬венности, а в силе личности: сумей отстоять свое право, и ты по-прежнему будешь хозяином своего добра. Так вот пришли одного раскулачивать, а он в лес, да с Пинеги тро-пами-путиками пробрался на Уфтюгу и спустился на стру-же к Вычегде, и оттуда на Котлас и в Москву. Назад явился с правами, вернул себе все отнятое и посейчас живет хо¬рошо, в колхозе. Другой оробел и пропал, вон там в зарос¬лях догнивает его домишко. Время переходило, и люди отбирались по силе беспощадно, как на войне.
А в лесах Белоруссии, в садах Украины, в степях Дона, Кубани разве не то же самое было, разве тоже не могло быть так, что человек чуть не сумел и пропал. Что значит пропал? Ну, скажу, потерял свою родину, и вот в северном лесу где-нибудь, в том страшном лесу у полярного круга, где медведи, олени да журавли клюкву собирают, — поя¬вились в числе других: казак с Дона и белорус, чтобы вместе с другими колонизовать пустынный край. Пусть оба чувствуют себя невинными и действительно попали случайно… Перед каждым стоит не-обходимость, которую каждый по-своему должен обойти. И пусть казак, степной человек, решится бежать из леса и убежит, а белорус, лес¬ной человек, станет на место… Мало-помалу лесной чело-век не лес отдаляет от себя, а людей, следящих за ним: лю¬
737
ди уважают его, люди больше не глядят, издали кланяются ему. И так человек создал себе новую родину. Кто же выше из этих двух людей: степной казак, оборовший «судьбу» побегом, или этот лесной человек, не ногами, а внутрен¬ней силой оборовший этот страшный северный «лес-бес»? Так ведь было с испокон веков в русской истории: казак в степи воевал с басурманом, а на севере стоял человек на месте и строил. (К пекарю пришли белорусы, я спросил: — Казаки воры и так легко и проч…. Так, очевидно, я верно понял. — Но… Вот еще пример: — А что убежали… всякий ли достиг… Один убежал и не мог не заглянуть домой, а дом свой: «Детские ясли» — и в [бега] и опять…)
В 9 у. вышел на свой круг и вернулся в 1 ч. д. — Забыл книжку и мысли какие-то не мог записать и забыл по воз¬вращении. Не почувствовал, но вспомнил тоску и что око¬ло двух месяцев путешествия ее не было: значит, в пути ее не бывает, и вот почему Онегин так много странствовал.
Наполях: синие реки
тонкие тропинки охота
4 Июля. Машина в ремонте. Петя в Москве достает для палатки палки, ружье в мастерской. Ягода спеет, когда Павловна сварит варенье, уедем на Шариков пал.
До тех пор, пока висит угроза войны, нельзя надеяться ни на какие удобства жизни культурной: канализацию, электричество, радио. Надо всегда быть готовым не на день или два, а на годы вернуться к жизни наших далеких предков в леса и с помощью одного топора строить себе жилище, добывать огонь и убивать врагов…
Служил я в армии и летал на самолете
И видел с высоты северные леса
Темные леса видел и множество речек
Речки были как на теле синие жилки
Только я не видел с высоты самолета
Тонкие путики, пробитые ногами наших охотников
Речки как синие жилки
738
И путики тоже как жилки Много речек и еще больше путиков Синие речки с высоты самолета все видко А тонкие путики вовсе не видко.
Из разговора с редактором: гидролизные и целлюлоз¬ные заводы — это не решения; решение: перенести экс¬плуатацию леса в Сибирь и натворить там такое же безо¬бразие.
Не народ страшен для власти: нет! пока властелин не обманывается — он всегда может скрутить народ. Но рано или поздно властелин успокаивается, со всех сторон уве¬ряют его, что народ его уже любит. Пример такого само¬обмана — это поведение царя Николая и царицы Алек¬сандры, уверенных в том, что их любит народ.
Не вдали, а возле тебя самого, под самыми твоими ру¬ками вся жизнь, и только это ты слеп, не можешь на это, как на солнце, смотреть, отводишь глаза свои на далекое прекрасное… И ты уходишь туда только затем, чтобы по¬нять оттуда силу, красоту и добро окружающей тебя близ¬кой жизни. Можно всю жизнь отдать на пропаганду этой мысли (и не к тому ли она: «любите ближнего»).
Много лет тому назад мы срубили тополь несколько метров от земли, в надежде, что оставшийся ствол даст отпрыски. Но вода дождевая, падая сверху на широкую площадь ствола, проникая вглубь древесины, замерзая и оттаивая, дробила ткань, и дерево засохло и загнило. Из года в год я привык к этой печальной колонне и не обра-щал на нее никакого внимания. Но я не один был, и все наши, каждый день занимаясь в саду, не обращали внима¬ния на засохшее дерево. Мы все, привыкнув, пропустили чудесную жизнь возле себя, возле этой самой печальной сухой колонны: возле нее росла меленькая липа, из года в год поднимаясь все выше и выше до нынешней весны, когда она стала выше сухой колонны и [закрыла] ее зеле¬ными листьями, и все мы вдруг ее заметили. Мы принесли лестницу, намотали веревку на верхушку гнилой колон¬ны, повергли ее; освобожденная, со всех сторон освещен¬
739
ная липа засветилась густым зеленым внутренним све¬том, засияла необычайной красотой. И все мы смотрели на нее и озирались вокруг себя: нет ли и еще вокруг нас такого прекрасного, что мы, не замечая, обходили еже¬дневно.
Ни одного партийца, занятого на севере лесосплавом, я не встретил такого, кто не разделял бы мою поэтиче¬скую жалость к лесу, который не столько берут, сколько бросают в лесу на сгнивание и на заражение короедом здорового леса. Один из крупных деятелей оагеркнуто: председатель РИКа даже признался мне, что он, один в лесу, увидев такую картину, «ревел». Уполномоченные Крайкома, секретари Райкома, начальники политотделов, беседуя со мной с глазу на глаз, все до одного, как хозяйст¬венники, старались заразить меня жалостью к погибаю¬щему лесу, возмущаясь газетными писаками, уверяющи¬ми читателей, что лес рубят, а древесина за это время в десять раз прибывает. Месяцы наблюдая лес, беседуя с хозяйственниками на местах, я наконец доехал до Ар¬хангельска и там нашел человека — оптимиста, притом беспартийного.
— Нечего жалеть лес, — сказал он, — лес этот вырас¬тет.
— Вы оптимист, — сказал я, — не вы ли это писали, что лес рубят, а он в десять раз прибывает?
— И верно, — ответил мне «профессор».
— Как же верно, если я полтора месяца истратил толь¬ко на то, чтобы найти нетронутый топором [массивчик] в 66 т. куб. м.?
— Это у нас на севере, — был ответ профессора, — а возьмите Сибирь — пока мы здесь рубим, сколько там нарастает!
А когда я сказал, что если так будем в Сибири хозяйст¬вовать, как на севере, то и там скоро будет конец:
— И хорошо! (Лес отсталость, перейдем на нефть, на уголь и потом [возьмем]
