на встречу с ней почти 40 лет тому назад: ведь сорок лет из года в год непременно снилась. После этого разве я не поэт? А фацелия с пчелами и рыдающий агроном Зуб¬
775
рилин? (слова его: — И ведь больше никогда, никогда не придет!)
Неведомый друг! Как глубоко он скрывается, как не¬возможно трудна наша встреча! Писать именно и надо об этом…
В этом весь поэт, и отзвук в других именно то, что вдруг вскрылось в агрономе 3.: писать о том, что люди скрыва¬ют (и должны скрывать), таят… некоторые вещи все-таки людям нельзя открывать: вот почему непременно писа¬тель должен быть хозяином своего таланта.
Письмо Новикову: Приписка: Только не поймите меня неверно, что я как бы против научной системы — и т. п. Я вовсе не хочу Вас отвлечь от того краеведения, которое открывает нам естественное золото, каменный уголь, ру¬ды и т. п. Я только хочу сказать, что все эти богатства еще не составляют лицо края или ландшафт, который может открыть только краевед-художник. И второе хочу я ска¬зать, что приписка: неоткрытые руды просто лежат и ни¬кому не мешают, а несознаваемые таланты людей, скры¬тые в людях, обыкновенно мешают им жить, отвлекая от ясных целей в неясность и даже беспутство. Между тем эти таланты, если овладеть ими и сделаться их хозяева¬ми, представляют из себя сокровища более ценные, чем залежи руд в земле. Я один из тех, кто овладел в значи¬тельной степени своим талантом и тем самым открыл возможность открывать это другим. Ваше письмо служит мне доказательством, и Вы можете себе теперь предста¬вить, как я ему рад. Приписка: Тут предвижу возражение уже со стороны некоторых друзей, которые упрекнут ме¬ня в том, что я, отдавая свой метод в общее пользование, тем самым обрекаю таланты на такую же заготовку, как лес. Но это неверно: таланты будут счастьем, если их бу¬дут эксплуатировать. К сожалению, уверенность в этом постоянно колеблется во мне, как в ребенке, который то смеется, то плачет.
На полях: талант ищет эксплуататора о языке
как ответ Бострему
776
Лада.
Есть поверье у старых охотников, — что будто бы на¬стоящая оагеркнуто: вполне удовлетворяющая его со¬бака у каждого охотника в жизни бывает одна. Да, конеч¬но, если я вспомню своих всех собак, то среди них всех одна будет лучшая, и я назову ее, это была у меня немец¬кая [легавая] Кента, а среди гонцов старо-русская гончая Соловей.
Однако если бы не было у меня ни Кенты, ни Соловья, то я назвал бы следующих по качеству собак, и те тогда в свою очередь были бы тоже единственными. А еще ведь важно и то, что сам переживаешь с такой-то собакой: единственное в своем роде переживание и делает участ¬ницу его любимейшей и единственной собакой. Такой бы-ла у меня Кента, и через нее я считал курцхаров единст¬венной подходящей к нашим русским условиям породой собак.
После Кенты у меня оставались Нерль и Дубец, которые одна за другой погибли от неизвестной болезни, а скорее всего от яду, подброшенного в мой сад одним негодяем. Это случилось весной, и так на лето я оставался без лега¬вой собаки. Что делать? Я обратился к М. Д. Менделеевой, известной охотнице (дочери знаменитого химика), куль¬тивирующей у нас в СССР породу курцхаров. Она мне от¬ветила, что ее сука Ласка теперь пустовку свою прогуляла, потому что не с кем было вязать: в Москве у нас все немцы ведут свой род от Чебыкина и что Ласка тоже этой же кро¬ви, а щенки теперь носят явные следы вырождения. «Вы¬возных производителей у нас больше нет, — писала Мен¬делеева, — немецкие легавые наши выродились, советую переходить на пойнтера».
После того я пошел на бывшую в то время собачью биржу приписка: (в 1931 году) при кооперативе «Мос¬ковский охотник», встретил там охотника Иванова, слу-жащего где-то в бухгалтерии. Узнав о моей беде, Иванов спросил меня: — А как вы относитесь к оагеркнуто: со¬бакам до двух лет двухпольным собакам, еще не натас-канным? — Для натаски, — ответил я, — если собаку не портили, — это не имеет никакого значения, ведь моей
777
Кенте было уже два поля, когда я взял ее в натаску. — Узнав такое мое отношение к перезрелым собакам, Иванов мне предложил немецкую легавую от тех же московских про¬изводителей, как и Кента. Эта собака находится в деревне, у его брата, не охотника, старого больного человека, соба¬ка на цепи сидит, всегда голодная, брат очень рад будет от нее освободиться. А деньги за нее смотря по тому, как со¬бака пойдет и сколько захочется дать, если же собака не пойдет, то ничего не надо, но и собаку уже больше не воз¬вращать. Что может быть лучше таких условий.
Я послал за собакой, и мне привезли из деревни в Мос¬кву кобеля, двух полей, вполне породистого и по экстерь¬еру совершенно моя любимица Кента. Но только в жизни своей я не видал таких исхудалых собак, кожа да кости в полном смысле этих слов, мешок, набитый костями. Кличка кобеля, Арож, мне очень не понравилась, и, согла¬сно худому виду собаки, я тут же переименовал ее в Ка-щея, и это название, как вскоре оказалось, близко подошло и к внутренним свойствам собаки. Хозяин с посланным передал мне только одно об особенностях этого Кащея: мать его, отличная охотничья собака, была приучена охранять вещи, положенные хозяином, и Арож к этому имеет склонность, хотя никто с ним этим не занимался. — А просится? — спросил я. — Об этом ничего мне не сказа¬ли, — ответил посланный, — но едва ли: просили пере¬дать, что ничему не учили, сидел на цепи и только по при¬роде охраняет все, что лежит около него.
В то время я жил в Москве в доме за Бутырской заста¬вой на четвертом этаже. Вопрос о том, просится ли соба¬ка, был в этих условиях для меня немаловажный вопрос. На всякий случай я расстелил какое-то тряпье на полу возле радиатора, уложил на него Кащея и привязал конец его цепочки, колечко за оконный шпингалет. Конечно, я хорошо накормил голодную собаку, много ласкал, по¬вторял кличку «Кащей» и даже «Кащеюшка». Через не¬сколько часов, когда переварилась пища, Кащей не только не стал проситься, но даже, когда я хотел убрать из-под него загаженную тряпку с колбаской, он яростно бросил¬ся на меня и успел укусить за плечо. После многих неудач¬
778
ных попыток моих, уговаривая, с лаской подойти к нему, я вспомнил одновременно и привел в связь и слова хозяи¬на о матери собаки, что она охраняла вещи, положенные хозяином, и что немецкие легавые у нас вырождаются. Так я это сочетал и вывел: культурная мать, по родослов¬ной родная сестра моей Кенты, приучена была охранять вещи, положенные ее хозяином, а вырождающийся не-культурный сын ее усвоил от матери по крови ее навык, охраняет не то, что ему положили, а что сам положил. Со¬образив это, я отправился в мясную лавку, купил кость и положил ее подальше от радиатора. Кащей завидел кость, принялся ее грызть, а я в это время вытащил тряпку, вы¬нес, подтер и опять подстелил. Когда Кащей справился с костью и убедился, что на подстилке ничего не было, он приветливо повилял обрубком своего хвоста и опять по¬зволил мне себя оагеркнуто: гладить и разговаривать и гладить. Узнав этот порок, я стал пользоваться профи¬лактическими мерами, выводил гулять и на прогулке, по¬свистывая, добивался своего. Очень скоро прогулки эти вошли в привычку, и Кащей до того привык ко мне, что я не стал его в комнате держать на цепочке. С удовольст¬вием я скоро убедился, что он умный и мои желания по¬нимает. Так вот я приучил его очень скоро не трогать пи¬щу без моего разрешения. Но вот однажды на ужин купил я ветчину, и, когда принес, захотелось мне огурца. Я поло¬жил ветчину на стол, Кащей, почуяв ее, лег возле стола. Возвратившись через несколько минут с огурцом, я толь¬ко взялся за дверь, как вдруг с ужасным рыком Кащей ри¬нулся на меня. Я едва-едва успел захлопнуть дверь и, стоя в коридоре, стал уговаривать Кащея очень ласково. На¬прасно! Он охранял верно порученную ему ветчину и не пускал меня. Что было делать? Встревоженные ужасным рыком жильцы квартиры собрались все к моей комнате и, поняв, что собственная собака, охраняя ветчину, не пускает хозяина, принялись хохотать. В этом безвыход¬ном положении мне вдруг пришла в голову одна мысль. Я спустился вниз, купил немного ветчины точно такой, как моя, вернулся и чуть приоткрыл дверь. Кащей с остер¬венением бросился, но в щелку я просунул ветчину, и он
779
сразу успокоился: ведь это же ветчина та самая, которую он охраняет, так он опять соединился с хозяином и ему остается покориться. Дав ему съесть небольшой кусочек, я открыл дверь и в коридоре уложил охранять его всю но-вокупленную ветчину, сам же вошел в комнату, взял в ру¬ки прежнюю ветчину и ею переманил Кащея сюда. После того, задержав Кащея в комнате, я вышел в коридор, со¬единил со второй ветчиной и смело вошел в свою комнату. Трудно было мне приспособляться, но что не перенесешь, и, рассчитывая в лице Кащея вернуть себе Кенту, я готов был переносить что угодно.
Когда пришло время, я выпросил себе разрешение в МВО — натаскивать собаку у них в хозяйстве — и поехал в Завидово. При первой ошибке Кащея в лесу я только ле-гонько тронул его плеткой, как вдруг он прыгнул на меня и укусил меня в ногу. Но я к этому приспособился. Вместо наказания плеткой я стал привязывать его к дереву и ухо¬дить: он выл и стонал, а я, выждав где-нибудь за кустом, возвращался и продолжал натаску. Вскоре я убедился, что у Кащея нет совершенно чутья, и стал думать, как мне от него освободиться. Застрелить — предложили мне егеря всем обществом, но среди мучений своих я успел как-то сжиться с мрачной душой Кащея, переносившего, очевид¬но, сидя на цепи, и голод, и всякие обиды от мальчишек. Не хотелось мне быть последним звеном в цепи неспра¬ведливостей, перенесенных несчастной собакой.
29 Августа. Петя в Москву, в 7.49 приедет. Завтра, если сегодня не будет дождя и достанем усиленный бал¬лон, выедем в Заболотье покупать дом.
Стыдно смотреть в лицо человека, когда он орехи гры¬зет, но зато какая прелесть, какой ум, перебегающий блеск и живость в черных овальных глазах белочки, когда, сидя на задних лапках, она держит в ручках орех и сосредото¬ченно его прогрызает.
