ул., д. 17, собственный дом.

На полях: огерк — Горький

780

30 Августа. Дожди пошли не сплошные. Барометр медленно повышается. Завтра надеюсь выехать в Заболо-тье. Сегодня послать 1) деньги Разумнику; 2) послать долг 125 = 325 + 500 р. себе = взять из кассы 825 = 800 р. По¬слать складных кроватей. Заехать к Сычову. Вымыть ма¬шину. — Зарядить фото и взять все объективы.

Слава пересилила и доехала [до] живого Горького. Слава, всегда молодая и страстная, часто любит пошутить над стариками: оагеркнуто: так прославит

Очерк и поэма — это все равно что фото и живопись (зверей может давать только фото).

Никакие рассудительные убеждения не убедят, если под ними нет исходного чувства, вот почему, когда меня убеждают словами, я ищу понимания в чувстве, и если нет его, я отказываюсь принять убеждение как чужое. Так было у меня с евангельским «любите врагов»… (Понял, когда увидел дачников в Берендеевом царстве.)

31 Августа. 1-й определенно прекрасный день. Силь¬ная роса. Очень прохладно. Слегка желтеет листва на бе¬резах, изредка ярко-желтое дерево. Табунки ласточек на проволоках.

До Петрушина ехали хорошо, но тут сели на дифферен¬циал и долго выкапывали. И еще раза два сели, и раз в са¬мом Переславище. Сколько прекрасных машин мучат. Выехали в 7 у., приехали в 11 д.

Вечером проверяли тетеревов. Лада после болотной охоты в лесу невозможна (построить на этом рассказ «По¬следний из Чебыкиных»: курцхары и пойнтеры). Попов рог. Белка в ольшанике. Трестница испр. на: Трестах много журавлей, постоишь — видно грудь, шея, еще посто¬ишь — скроется, услыхали нас и снялись. Кряквы переле¬тают и тут же садятся: с места на место; слышно, чвякают селезни, самки орут, щелкают носами. Я стою за копной на болоте, буквально кочки и копны ржи, и нога на ржа¬нище до колена тонет, как и на болоте. Кстати, говорят, начали распахивать и знаменитые «пали», описанные в «Жур. родине», т. е. делать именно то, что я указывал.

781

Днем, перебегая за собакой, согрелся, вечер, очень про¬хладный, стоял на болоте и, отбиваясь пучком колосьев ржи, старался греться…

1 Сентября. Еще один светлый росисто-прекрасный день. Утром беседовал с хозяином Влад. Ив. Егоровым об учительском деле. Хотим созвать районное совещание учителей (100 человек, из них 20 вполне надежных), и я сделаю доклад о краеведении. Такого рода деятельность — естественное продолжение «Жур. родины» и новое свиде¬тельство за удивительную цельность натуры Курымушки (читаю «Кащееву цепь» для нового издания: десять лет не читал).

В 10 у. пошел с Ладой по тетеревам, самому жарко, а ноги в поршнях, погружаясь, стыли. Лада скверно работа¬ла, я безмерно раздражался и домой вернулся больным.

Вечером меня трепала лихорадка: я заболел.

На полях: Комарики — не для меня, оагеркнуто: но и я вер¬нее, с тогки зрения комариков, ты не для нас: ты прошел, мы для другого танцуем.

2 Сент[ября]. Лежу в жару. Пробуем добыть доктора Халуева из Пустого Рождества (там же Вонятино, Трест-ница). Но вдруг оказалось, наш аккумулятор разбился и за двое суток разрядился совсем. Шофер Иван Степано¬вич (узнать его адрес в Загорске) взял его на «переборку». Так я и остался без доктора. Даже Ефр. Павл. оагеркну¬то: признала склонна признать болезнь настоящей. А тут умер Барбюс от воспаления легких. Могу умереть и, ко¬нечно, не хочется, но сказать, что очень мне это страшно… нет! не очень как-то: придется же когда-нибудь умирать, а между тем, кажется, я по своим способностям достаточ¬но сделал, таланта не зарыл.

3 Сент[ября]. Температура не увеличивается, я к ней привык, читаю, хожу немного по комнате: еще поживем!

Мне лучше, опасность прошла. Вечером в косых лучах солнца комарики мак толкли: это дивное зрелище, но я еще

782

слаб и еще смотрю как чужой, не для меня играют кома¬рики, для другого, но это ничего: пусть и другой поживет.

Вечером Петя пришел с утиной охоты, говорит, что утки при свете вовсе не летели, а когда стемнело, разом везде зашлепали. Это значит, должна быть какая-то пере¬мена в погоде. Ночью нас разбудили сильнейшие удары грома. Петя проснулся и говорит: — Утки-то, а? — Как это они могли узнать, — отв. я. — Вероятно, чувствуют пере¬мену в давлении.

Прочитал 1-ю Книгу «Кащеевой цепи»: очень упрямая книга, строго личная и в то же время эпическая: какой-то лирический эпос и попытка отстоять романтизм в марк-сизме. Местами несколько перегружена излишней отдел¬кой деталей: читатель должен от этого уставать, а рядовой читатель бросить книгу. Но это ничего: книга эта, как хо-рошо засоленное мясо, изготовлена впрок, не сразу взры¬вом захватит всеобщее внимание, но постепенно годами от лучшего читателя к лучшему и соберет в длинном вре¬мени лучших не меньше числом, чем другая, сразу удач¬ная и ходкая: в короткое время займет всех, а потом и за¬будется.

Надеюсь, 2-я книга [сможет] найти большую строй¬ность композиции и потому более легкую [читаемость]. А «Журавлиная родина» [станет] философским венцом этой вещи, и можно надеяться, что в этом венце «Кащеева цепь» наконец-то откроет свой смысл, о котором еще ни¬кто ничего не сказал. И если «Колобок» только за 30 лет утвердился, то «Кащеева цепь», наверно, сократит этот путь, хотя бы лет на 10 (десять уже прошло).

На полях:

Спас-Закубежъе

Шавыкино

Невид. град

В Шавыкине: когка

Преде, сельсовета Мореева

Заболот. приход

о. Симеон

Кистеневка

Егор Вас. Савин

Углицкий тракт

783

В. И. Егоров рассказал, что Заболотье раньше называ¬лось Дубровское, именем владельца его Дубровского, ко¬торый, по народным сказаниям, ушел в разбойники, потом был пойман и казнен. Разбойник этот в народе пользуется доброй славой, так будто бы когда мертвому ему дали в ру¬ку свечку и она сгорела, то палец покойника горел, как свеча. Село Заболотье в метрич. книгах значится как По-кровское. В Скорынине старик Егор Васил. Савин, как раньше многие, сказывает о Дубровском былину: как со¬жжена была Кистеневка и проч. Не эта ли былина легла в основу «Дубровского»? В Заболотье в церкви сейчас буд¬то бы есть Евангелие — дар Троекурова (о. Симеон).

Шавыкино — остров в болоте, на нем часовня, теперь сожжена. Начинал жить Сергий Радонежский, — не по¬нравилось, после него монастырь, сжег Сапега. На сучке возле часовни икона Божьей Матери, ее взяли в Спас-За-кубежье, но вернулась, наконец с крестн. ходом взяли и обещались ежегодно носить в Шавыкино. И так до по¬следнего времени существ, крестный ход. Если ухо к бо¬лотной кочке приложить, то — кто праведный — слышит звон колоколов (того монастыря).

Зайцев — корявый мужичонка, пьяница, ни в чох ни в сон не верит, но всякое начальство, какой бы оно ни бы¬ло высоты, для него ничем не отличается от обыкновен¬ных людей, и он, говорят, с самим Лениным обращался на «ты». Кто бы ни приехал из таких больших начальников, непременно посылает машину за Зайцевым. Явится он, ему предлагают вина. Ни-ни! А когда сработает: высокое лицо в полной мере насладилось охотой, тут-то вот и он в полной мере удовлетворяет себя, и его в мертвенном со¬стоянии выносят на машину и увозят домой. Многие са¬мые почтенные люди и тоже отличные охотники отлично бы послужили начальству, но поди вот рассуди: этого пья¬ного матершинника все охотники, начиная, кажется, от самого Ленина, предпочитали почтеннейшим людям. И вот в один их тех наших советских годов, когда еще и Ле¬нин охотился, случилось, по тогдашнему времени самый большой после Ленина человек забыл у Зайцева свой ре¬

784

вольвер и прислал потом за ним своего человека. Зайцев протурил от себя этого человека и велел передать началь¬нику: револьвер никому не доверит и доставит сам лично. В ту же пору снаряжается, напивается мертвенно и в та¬ком виде едет в Москву по железной дороге. Вскоре охра¬на обращает на него внимание и уводит пьяного. Но он там никого слушать не хочет, ведет себя до крайности вы¬зывающе и отвечает, что везет начальнику револьвер и никому не позволит его от себя взять. Такие слова пья-ного человека охранникам показались необычными, и на всякий случай они спросили там по телефону. — Немед¬ленно высылается машина, — ответили оттуда. И вскоре действительно пришла машина, и охрана Зайцеву помог¬ла выйти, и Зайцев их с высоты своей благодарил своим обыкновенным зайцевским словом.

5 Сент[ября]. Шофер Лебедев Иван Степанович.

Темп, нормальная, только сам еще непрочен и слаб. Петю с Ив. Степан, (шофер) отправляю в Загорск и Моск¬ву. Дела: 1) Дела с «СССР на Ст[ройке]». 2) По экземп. всех книг (и «Зап. охот.» прежние). 3) Спрыск захватить. 4) Ак¬кумулятор. 5) С Левой о журнале. 6) Деньги.

Выздоровел. Гулял, но очень слаб. Прочитал вторую книгу «Кащеевой цепи». Из 256 стр. ее 115 написаны в полном единстве действия ничем не хуже «Жень-Шеня», но дальше картины сшиты, хотя и гораздо искуснее, чем в первой части. Новостью для меня было увидеть, что весь «Жень-Шень» содержится в этой книге. Моя личная жизнь в своей сокровенной сущности представлена здесь до того обнаженно, что обычно присущая мне ясность зрения на вещь со стороны утрачивается. Мне кажется, что со сто¬роны могут пожалеть Ину Ростовцеву, обыкновенную де¬вушку, возведенную женихом в недоступную Прекрасную Даму. И в этом, и в некоторых поступках Алпатова не хва¬тает той законченности анализа, после которой наступает ясное понимание у читателя неизбежности случившегося и необходимости его изображения. Мелькнет иногда, не в том ли дело, не в том ли смысл вещи и цель автора, что¬

785

бы представить нам в жизни две правды, большую и ко¬ротенькую; причем в Германии между правдами сущест¬вует некоторая гармония: благодаря этому малая правда роскошно и прочно устраивает повседневную жизнь лю¬дей; а в Петербурге обе правды враждебно распадаются, и человек становится двойным: на службе один, дома другой. Ина является как бы душой этого смертельного приписка: распада для всякого цельного действия раз¬двоения. Алпатов, предназначенный автором к цельному героическому действию (разбить Кащееву цепь), при встре¬че с Иной как бы распадается и готов уже окончательно исчезнуть под поездом, но уцелевшие в нем капли здоро¬вой крови матери спасают его. Покончив с Иной навсегда, он тем самым кончает с тем раздвоением, которое было во всей стране: Петербург и оагеркнуто: «природа» народ. Алпатов уходит в ту первично творческую среду, оагерк¬нуто: в которой рождаются таланты которая называется природой, и от одного только соприкосновения с ней воз¬рождается.

Есть и в первой книге и во второй незначительная] фигура: это художник, который с коврижкой черного хле¬ба ушел в Германию… В поворотный момент жизни Алпа-това художник этот, управляющий в мире переменой цве¬тов, появляется и заявляет о назначении художника: так украсить землю, чтобы неизбежно страдающий человек забыл тяжесть своего креста… Противопоставлен Ефиму (крест революц.).

Послесловие (через 10 лет).

Уличная фамилия Пришвиных в Ельце была