буд¬то бы собака перестает лаять и обращается в бегство.) — А заяц с лаем гонит?
26.
В Союзе по делу Пети. Ставский. «Ежика» и лучший номер. Предполагаемое свидание с Калмыковым.
27.
Разговор с Ставским. Два устремления: «я сам» и дру¬гое: меня подняли условия, меня сделали. Беседа в пути с Ламакиной.
Пальмы первенства.
Нет ничего скучнее, как если опоздаешь к поезду и на вокзале придется целый час дожидаться. Спасаясь от ску¬ки, однажды я вообразил себя хозяином вокзала в том смысле, как я хозяин в своей комнате и по своему жела¬нию могу распоряжаться перестановкой вещей. Только я вообразил себя хозяином на вокзале, как все вокруг ста¬ло необыкновенно интересно, и прежде всего мне броси¬лись в глаза гигантские пальмы с черно-мохнатыми ство¬лами, зелеными верхушками почти упирались в высокий потолок с замороженными стеклами. — Это пальмы пер¬венства, — сказали мне… В горячке соревнования началь¬ник этого вокзала, природный кавказец, привез из Абха¬зии эти пальмы и ими завершили борьбу: вокзал был поставлен на первое место. В возмещение больших средств на пальмы была устроена при вокзале доходная лавочка, но тут что-то случилось, и хозяин очутился в тюрьме, остались пальмы первенства.
28.
Бетал не приехал. Чаща в движении на юг. Мысль о стахановцах: «Богатеть будут. Тем более надо сплотить¬ся» (Значит, этот страх перед «материей» существует уже. Эта сила то же, что «спеца», но «спец» малочислен, а тут… У партийца сила во «втором рождении» (отец пьяница, мать проститутка), стахановцы возвращаются к силе пер¬
859
вого рождения (самости). Подхватил: «и мы переменим¬ся». Великие слова: «и мы переменимся». — Каждый про¬цветает в своем таланте. — каждому по способностям.
29.
Звездное утро. Свет зари на снегу с боку. Вчера был ин¬женер Жданов, и через него понял я свое счастье.
Необходимо думать о «втором рождении»: какая доро¬га открывается: и главное, мой опыт — возвращения к се¬бе — является ли через стахановцев общим путем.
30.
Когда все померкнет и останется на небе только утрен¬няя звезда, свет приходит от одной зари низом по снегу, и оживать в свете все начинает от снега. Тогда ели, засы-панные снегом, почему-то кажутся безмерно высокими. Бывает, снега до того осветятся, что и все следы станут различными, и кажется тогда, что лучше этих минут в ле¬су не бывает. Но это начало, самое только начало перемен, прекращенных на очень долгое время от первой зари и до белого света, до большого утра, когда солнце взойдет.
31.
Инструменты, вещи входят в личную жизнь, как зятья и невестки в семью, приживаются и получают семейные права и личные отношения. Но еще одушевленнее входят игрушки в хозяйство ребенка. Этому противостоит меха¬низация, где все только практично и целесообразно. И но¬вый человек, если только он хочет быть действительно новым, должен вернуть душу вещам и таким образом осво¬бодиться от своего рабства.
Была елка рождественская, теперь стала новогодняя и сам Новый год стал на 13 дней раньше. Так вот, включив в себя старый праздник, новое время наконец-то достигло первого своего праздника (синкретизм).
Есть устремление человека «положить душу за други своя» — заповедь Нового Завета. И есть заповедь старого
860
Завета: получив талант от хозяина, вернуть ему больше. Коммунисты военного времени безоговорочно губили ду¬шу, не думая даже о ней. Теперь они устроились на службу и лелеют мечту показать свой талант: это обыкновенная история мирных времен, приводящая к разделению чело¬века в работе для казны и для себя. Гражданин тоже, как праздник, как елка, складывается из разнородных частей (синкретизируется).
Благодать «второго рождения» у коммунистов совре¬менных переходит в поколения действительно лишь как благодать, подавно как она переходила веками от попа к попу, не требуя от личности подвига.
В газетах даже называют стахановское движение про¬буждением талантов… и недаром с этим совпало воскре¬шение елки. В искусстве тоже есть своя елочка.
Государственному человеку надо считаться с искусст¬вом не как с артиллерией, а как с детством: бесполезны дети сами по себе, но в них будущее неведомое, так точно искусство: оно не всегда полезно в настоящем, но без ис¬кусства не может быть будущего.
Не забыть о женщине, обретающей в ребенке граж¬данство. Я, читая это (см.), живо представил себя мате¬рью: с одной стороны, животный эгоизм, с другой, несом¬ненно, гражданство, воспользоваться этим для статьи или речи. (Беременность во время гражданских обязанностей революции, выход: аборт — И ко времени это единст. вы-ход (душу за друга), но в мирной жизни аборт преступле¬ние. Так точно и с талантом: губить его на службе в мир¬ное время есть преступление.)
Машка Огород на колесах.
Когда я была еще совсем маленькая, помню, мой отец большой человек в Горсовете, а у матушки сад-огород. Когда я была еще вовсе маленькой, помню, отец ей гово-
861
рил: — все у тебя хорошо: яблоньки славные, капуста куд¬рявая, огурцы строгие, брюква толстая, репа круглая, по¬мидоры красные, все хорошо, а мне мало, я бы хотел…
— Чего же ты бы еще хотел? — удивленно спросила ма¬тушка, — разве вот вишни бы, да ведь сам знаешь: вишни у нас в городе на огородах ни у кого не удаются. — Не виш¬ни, — ответил отец, — а я хотел бы, чтобы огород твой на колесах был, взял бы да переехал куда-нибудь, а то все си¬ди, сиди.
КОММЕНТАРИИ
По мере публикации литературного наследия Михаила Пришвина становится очевидным, что его дневник — едва ли не самое масштаб¬ное и едва ли не самое неожиданное произведение в истории русской литературы первой половины XX века. В нем соединяется русская ли¬тературная традиция писательского дневника, в котором личная жизнь и творчество предстают в сплетении постоянно возникающего мате-риала авторефлексии, с русской летописной традицией — погодовой хроникой происходящих событий в течение пятидесяти лет. И сама фигура писателя, творчество которого по разным причинам еще до сих пор не осмыслено, выступает в несколько ином свете, чем это представлялось до сих пор.
В 1932—1935 гг. Пришвину удается не противопоставлять себя современности и участвовать в жизни, публикуя свои произведения, и в то же время оставаться независимым и свободным («Быть везде, все видеть и не покидать пустыни, гтобы не сорваться и не отдать первенство за гегевигную похлебку»); по его мнению, сохранить универ¬сальность миропонимания ему удается благодаря «приобщенности» к европейской культуре: образованию, которое он в начале XX века получил в Германии, и немецкой культуре, влияние которой (в част¬ности Ницше и Вагнера) он испытал в полной мере («Погему же писа¬теля кормят какими-то тенденциозными вытяжками из европейско-американской культуры … и не дают ему возможности … быть в курсе «технологии» мирового общения в вопросах искусства слова. Лигно я не огень нуждаюсь … в этом общении, потому гто смолоду был приобщен, и на всяком месте при всяких условиях от этого заряда … воспринимаю все универсально»).
Характер дневника в эти годы остается прежним: Пришвин стре¬мится понять смысл новой жизни, пытается оценить достижения, осо¬знать степень цинизма власти, обнаружить способы существования, вернее спасения, личности. Писатель по-прежнему остается в дневни¬ке предельно открытым, общий страх, который уже проникает в повсе¬дневную жизнь, никак не сказывается на его ежедневном общении — с самим собой — в этих драгоценных тетрадках. А жизнь оставляет все меньше надежд на нормальное человеческое существования («Слы¬шал там о Флоренском, гто его выслали и будто бы семье сказали — ку¬да-то близко, а письмо полугено из Свердловска, на пути в г. Свободный: где же находится г. Свободный, тогно не знают, будто бы на Амуре»).
865
Писатель не просто оценивает новую жизнь в России с точки зре¬ния идеологии или изменения жизненного уклада — он пытается так¬же понять ее с точки зрения культуры: революция вписывается в кон¬текст культуры, как европейской, так и русской — в контекст кризиса гуманизма, в эпицентре которого оказывается и ницшеанский тезис о преодолении человека — низкого в человеческой природе, создании сверх- (читай «нового») человека. В 1933 г. на Беломоро-Балтийском канале Пришвин воочию убедился в том, что одной из важнейших це¬лей строительства тоже была «перековка», переделка человека, конеч¬но, безо всякой философской подоплеки; это была пропаганда идеи превращения заключенного в идеального, социально ориентирован¬ного человека нового общества, который должен был появиться в про-цессе строительства канала («»Перековка» геловека в лагерях состоит в том, гто бродяга, анархист или мелкий собственник, крестьянин или собственник [специальных] знаний заклюгается в систему действий, непосредственно полезных для советского государства. Предполагая, гто принципы сов. государства являются лугшей целью всего геловеге-ства, все равно как раньше было Бог, заклюгение геловека в дело осу¬ществления этих принципов тем самым является и делом исправле-ния»). Как бы иронически ни звучала эта запись — ясно, что писателя не привлекает и не восхищает эта гибельная идея — но иронией он не может удовлетвориться, он пытается понять, что испытывает человек, оказавшийся на канале, и что ему теперь делать.
С некоторыми людьми он сумел поговорить во время своей поезд¬ки на Беломоро-Балтийский канал в июле-августе 1933 г. («Вегером концерт с Михайловой: певица говорила: я не говорю о карьере: голос пропадает, кашляю, кровь… — пусть! но ребенок, свидеться с ребен¬ком»), о других ему рассказали — по дневнику рассыпаны краткие за¬писи о людях, иногда просто отметка: кто есть кто в этом лагере («От-казгики, религиозники, студент-китаец (троцкист), венгерка-певица (шпионаж), художник Курбатов, актер Полковников, писатель Вилен-ский, биолог Кишкин, кореец-шпион, ущемленец, капельмейстер поп, крестьяне, урки, цыганка Кармен, геолог, враги, монашка, монах, про¬фессор, еврей, латыш, инженер, анархист, угеный, мелкий собственник, ксендз»); позднее, спустя несколько лет после поездки, он запишет: «б/д 1937. Тут была вся Россия» и «18 Июля 1937… мы все строим ка¬кой-то канал». И спасением, вернее попыткой сохранить себя, для ка-налоармейца становится… работа. Понятно, что если на все это смот¬реть со стороны — ужас, ужас и ужас… а если чувствовать все по себе («21 Июля 1937. С этим каналом я, как писатель, в сущности сам по¬пал на канал»), если себя там представить — тогда что? понятно, что ужас, а дальше что? Пришвин знакомится с человеком, который осво¬божден и работает вольнонаемным — на канале эта практика широко применялась («несмываемое оскорбление… и снова красные петлицы, а между тем себя самого нет: петлицы вернулись, а сам себя потерял и ноет, болит несмываемая обида… то же самое инженер… готов в любое
866
захолустье на голод, лишь бы «свободным», т. е. смыть обиду (плен)»). Нет выхода и нет спасения, а писателю все равно нужно понять, что происходит с человеком в том месте, где нет ему спасения*. Героиче¬ская модель поведения никак не вписывается в эту абсурдную реаль¬ность и, по Пришвину, не может быть способом борьбы с ней — пото¬му что любому сопротивлению
