ни к чему не ведущих разговоров и хочется исчезнуть, не участвовать («Болтовня на съезде, интервью, снимание… я решил на день-два сбе¬жать в Загорск. … Ясный прохладный день. Тишина… Сгастье вер¬нуться к себе. … А съезд все идет» … Кстати сказать, Пришвин сов¬сем не считает себя героем и записывает, что сам «струсил даже того, гто сказал организатору радио-митинга» об ожидании от правитель¬ства следующего шага, но в то же самое время знает в себе одну черту, которая никогда не подводила — позднее он однажды запишет о себе: «храбрый заяц» ( «всегда понимая себя как труса, на деле, когда подхо¬дило в упор гто-нибудь, я всегда оставался на высоте, только редко это слугалось»).

Считается (впрочем, вполне справедливо), что именно с поэмой «Жень-шень» Пришвин триумфально вошел в советскую литературу. И это при том, что повесть не отвечала ни одному из предъявляемых в это время к литературе требований. Безусловно, тема организации заповедника соответствовала современному пафосу строительства и использования природных богатств, однако в повести строится совер-шенно противоположная господствующей модель развития — модель,

Ср.: Варламов А. Пришвин. С. 308—310.

874

воплощение которой в реальной жизни было абсолютно невозможно. Работая над своими «дальневосточными» материалами (поездка на Дальний Восток в 1931 году) Пришвин еще и не подозревает, что поэ¬ма «Жень-шень» станет почти фантастическим результатом его, пря¬мо скажем, странной, невозможной, но сработавшей литературной стратегии («Я всегда нагинаю свое дело, как мне велят, но вещь выхо¬дит всегда не такой, как мне велят») и упрямой, вопреки всему оче¬видному, и тоже кажущейся невозможной модели его творческого по¬ведения («за поэзию нельзя давать ордена и гины. Декадентство именно и стоит на том, гто поэзия — «сама по себе» (Не есть ли мое настойги-вое стремление быть самим собой — требование поэта: …разрешение быть самим собой — вот все, гто может поэт искать у граждан для себя и на всяком месте оставаться поэтом — вот его долг и его граж¬данственность.)»). Именно «Жень-шень» станет вехой, которая от¬метит его окончательную интеграцию в советскую литературу*. И са¬мое главное, что произойдет это не потому, что он в чем-то кому-то или чему-то уступает, — в том-то и дело, что ему удается оставаться самим собой («Некоторые … пробуют каяться в своей интеллигент¬ской] совести в надежде докаяться до пролетарской, но это им никогда не удастся, потому гто в совести пролетарской нет нигего, — пусто¬та, в которую… врывается иное историгеское содержание приписка: во всяком слугае, не гуманитарного характерам).

Мир поэмы «Жень-шень» одновременно и реальный, географи¬чески конкретный, и условно-поэтический; в поэме возникает почти научно-достоверное изложение связанного с растением жень-шень и с пятнистым оленем знания, благодаря которому очевидна возмож¬ность и необходимость изготовлять из них лекарство; но на это насла¬ивается (стилистически не противореча) сюжетная линия, связанная с внутренними переживаниями главного героя (любовь, расставание, ожидание и пр.)

«Жень-шень» — это повесть о любви, в которой не обсуждается, «за» или «против» революции ее герой. В ней обсуждаются две моде¬ли поведения, соответствующие двум моделям отношения человека к природе: первобытно-родовая («Всякий охотник поймет мое погти неудержимое желание схватить зверя и сделать своим» (Т. 4. С. 15)) и сложно-современная, соединяющая поэтическое («Прекрасноемгно¬вение можно сохранить, только не прикасаясь к нему руками» (Там же) — культурная традиция Гете) с прагматично-рациональным — ор¬ганизация заповедника с целью добычи оленьих пантов для изготов¬ления лекарства. Охотник противостоит поэту — но поэту, способному к осуществлению реального дела, органично соединяющему в отноше¬нии к природе традицию (культуру) и современность (цивилизацию).

* Что отнюдь не будет означать укрепления его положения в советском писательском сообществе и публикацию его последующих вещей: к примеру, ни одно из трех послевоенных произведений Пришвина не было опубликовано при его жизни; но до этого еще далеко.

875

Кроме того, в повести «Жень-шень» Запад в лице главного героя (сложный, сомневающийся, рефлексирующий человек «фаустовско¬го» типа) и Восток в лице китайца Лувена (простой, органичный, тра¬диционный, чувствующий и понимающий жизнь человек) не проти¬востоят друг другу, но творчески взаимодействуют, дополняют друг друга, осуществляя задуманный проект организации заповедника. В художественном мире повести этот проект становится моделью ми¬ра, в котором снимаются оппозиции «Восток—Запад», «природа-культура», «культура—цивилизация», поскольку осуществление впол¬не прагматичной цели, стоящей перед человеком, требует и умения, и трезвого расчета, и знания, и поэзии, и мудрости, и любви («Другой раз подумаешь в отгаянии, гто не стоит и жить. Но вот написалась же в этих условиях эта вещь «Олень-цветок», такая милая вещь в та¬кое-то время! и она останется, и ради того, гтобы оставалось после себя, и следует жить, и в этом одном опора и нагало спокойствия даже и во время эпидемии и войны»).

Поэма «Жень-шень» противостоит новой культуре и по языку.

К этому времени «новояз» заполняет газетное, журнальное и пр. официальное пространство, а также проникает в художественную ли¬тературу; все обобщающий, мертвящий, холодный язык унифицирует жизнь, обходит все подробности, частности живой жизни, ведет к еди¬ному нормативному сознанию. Для Пришвина это невозможно, он по-прежнему и в дневнике и в художественных произведениях сохра-няет живой разговорный язык, но при этом понимает острую для со¬временной литературы необходимость выхода к универсальному («Для меня как писателя весь труд состоял в преодолении своего провинци¬ального и выходе моего родного лигного, мохового, елецкого слова в мир общего понимания… путь провинциального слова к универсальному про¬ходит по следу нарастающей индивидуальности, и когда данный инди¬видуум становится лигностью. в этом самом процессе и слово родное делается словом универсальным»’, «универсальная литература, а не как теперь, советско-провинциальная»).

Надо заметить, что поэма «Жень-шень» уже в 1935 году была пе¬реведена на английский язык — пришвинское слово «вышло в мир об¬щего понимания».

Успех повести, хотя рецензий о ней нигде не было, стал для При¬швина прямым доказательством того, что можно переиграть эту власть, можно прорваться к читателю со своим словом («Читаю «Жень-Шень», удивляюсь себе и думаю: нет, никто у нас не запрещает геловеку оста¬ваться самим собой»).

Однако в этом же 1933 году Пришвин понимает, что находится вне официальной писательской конъюнктуры («Эх, если бы не «враг», то какую бы вещь я мог бы еще написать! Какие дремлющие силы разверну¬лись бы, и, конегно, я бы взялся за пьесу и какую бы пьесу-то написал! Но враг нагеку…»). Тем не менее, свое 60-летие в 1933 году он решает от¬метить юбилейным вечером на краеведческой секции Оргкомитета

876

Союза писателей («меня гествовали искренно, как никого из писателей не гествовали за все 15лет сов. власти»). Вскоре после вечера При¬швин узнает о недвусмысленной, резко негативной реакции Л. Авер¬баха (в недавнем прошлом ответственного секретаря РАППа, в октяб¬ре 1932 года по настоянию Горького введенного в Оргкомитет Союза советских писателей) на это, в общем-то, незаметное в общественном смысле событие («»Пришвину надо не юбилеи устраивать, а назнагить пересмотр его согинений»»). Он принимает такое отношение к себе как неизбежное и уже привычное, с чем нельзя не считаться; это отноше¬ние определяет его «тактику борьбы», но не касается творческих пла¬нов. Напротив, в чем писатель уверен — так это в своих книгах, кото¬рые, надо сказать, в это время широко издаются («видел корректуру «Скорая любовь»… набирают «Корень жизни»… иЖур[авлиную] родину». Цело идет») он также уверен в своем читателе, который прочтет и всё поймет («Оргкомитету писателей называется Моргкомитетом… Так¬тика борьбы: как можно меньше попадаться ему в поле зрения. Все дело в выигрыше времени: книги мои свое дело делают, они завоюют публику, а «Морг» тем временем сам как «морг» попадет в поле зрения «всевидя¬щего ока», как попал в свое время «РАПП». Тем только и хорошо в нашей жизни, гто все скоро меняется…».)

А несколько дней спустя в дневнике появляется запись, в которой проблемы творческой личности (писателя) переносятся в иное смыс¬ловое пространство — из культуры в реальность, где они «вдруг» пе¬рестают быть проблемами. Картина не укладывающегося в сознание, летящего куда-то «голодного» времени трансформирует все представ¬ления прежней культуры и, по сути, отменяет их: вот когда, по При-швину, либеральные идеи XIX века на самом деле исчерпали себя и обернулись гибельной катастрофой («Наступил конец либерализма, питавшего старую революцию»). Причину краха либерализма писа¬тель видел «в распаде слова и дела»: слова, не подразумевающие нор¬мальной человеческой жизни, уводящие в пафосные утопические да¬ли, в реальности вели в тупик, к абсурду насилия (классовой борьбы) и уже сами по себе становились лишними, ненужными в той жизни, к которой вели («»Троцкизм» — это соц. словесность, подобная керен¬щине, с той разницей, гто керенщина в вопросе распада слова и дела глуповата, а троцкизм в этом до того дошел, гто производил впегатле-ние сознательно подготовленного вреда коммунизму. И гтобы спасти революцию, понятно, надо было сбросить последний балласт гуманизма и дать ход классовой борьбе… Прямо противоположен классовой борьбе «гуманизм» (керенщина, троцкизм, троцкизм — это доведенный до свое¬го абсурда гуманизм)… Классовая борьба (слова геловегеские, а дело зве¬риное)… зажигает против себя две силы: в защиту геловека зажигает религию, а в защиту зверя… поднимает против себя… силу земли (и то и другое существует и, возможно, растет… но гуманизм (либерализм) абсолютно разбит…»). Оппозиция «слово—дело» в новой культуре не только не находит разрешения, но углубляется («(слова геловегеские,

877

а дело звериное)»), однако парадоксальным образом провоцирует по¬явление спасительных ростков культуры («в защиту геловека зажига¬ет религию») и природы («в защиту зверя… силу земли»). И эти ростки Пришвин постоянно везде обнаруживает, и оказывается, что жизни, абсолютно лишенной смысла, для него не существует. И он не «пото¬му что», а «вопреки» страшной логике современной жизни ни за что не отдаст этот смысл на поругание, на уничтожение; этот смысл таится и будет таиться до самого конца в каждом его слове, в каждом произ¬ведении, как соломинка, за которую можно ухватиться («Нигего не могу сказать вам о том, как мне после севера показалось в нашем бере¬зовом лесу с высокой цветущей травой: это сгастье пришло. А когда сгастье приходит — уходят слова»).

Он понимает — жизнь отнять могут (и чемоданчик с бельем наго¬тове у него есть), но вот это необъяснимое чувство счастья в лесу — другими словами, смысл и радость бытия, которые он стремится со¬хранить и передать в своем слове, никто и никогда не сможет у него отнять.

Ломка привычной системы ценностей, угроза голода, все более и более проникающие в повседневную жизнь признаки террора — все это приводило к утрате всех сколько-нибудь известных жизненных ориентиров. Картина небывалой страшной жизни свидетельствует, как мы сейчас говорим, о новых вызовах, на которые культура должна была искать новые ответы, и писатель это понимает («Человек до того несгастен, гто перестал уже о себе думать как