о геловеке, забыл себя: разговаривают все о картошке. Поверх сознания мгится жизнь фан-тастигеская, непонятная… она выше понимания нашего… Мне вдруг стало понятно, гто редактор попросил взять из сборника «Скорая лю¬бовь» рассказ «Белая собака», в котором упоминается неодобрительно паспортная система. Я понял вдруг, гто… в то время когда люди принуж¬дены забываться в деле добывания мороженой картошки и разговорах о ней, неприлигно напоминать им о свободе. Вернулся паспорт. Запре¬тили аборт. И половую жизнь скоро тоже загонят в твердые берега»). Не сама по себе отдельно от реальной жизни взятая «свобода» («Не приходится вздыхать о «свободе»: эта блядь хорошо показала себя.»), и не «необходимость» сама по себе, с неизбежностью снова ведущая к свободе («Вот когда привыкнут к палке (гто так нужно), тогда ма¬ло-помалу опять…»), а какое-то иное соотношение свободы и необхо¬димости, «хочется» и «надо», личности и общества — об этом При¬швин будет думать в своем дневнике до последних дней (« Да, Авербах прав: надо Пришвину не юбилей устраивать, а назнагить пересмотр его согинений… Мои книги действительно устарели. Надо искать в твор-гестве нового русла»).

Эта запись была сделана 15 марта 1933 года. Разве мог знать писа¬тель, что поездка на Север (Соловки, Беломорканал), куда он отпра¬вится несколько месяцев спустя — летом этого же года, на самом деле

878

станет началом нового этапа в его творчестве, а именно, приведет к работе, в которой он будет говорить о самой главной проблеме со¬временности. И для этого ему действительно придется мучительно ис¬кать «в творчестве нового русла» — новой формы романа: попытка написать роман на современную тему приведет писателя к жанру сказ¬ки или мифа. «Роман-сказка» — так определит Пришвин жанр произ-ведения, над которым будет работать до конца жизни*.

В 1933 году Пришвин узнаёт, что Беломоро-Балтийский канал им. И. В. Сталина, соединяющий Белое море с Онежским озером, про¬ходит по части «государевой дороги», проложенной Петром I во вре¬мя Северной войны в 1702 году. Актуализация исторической ретро¬спективы для писателя усугублялась тем, что свое первое путешествие в 1906 году он совершил в те же края: след «государевой дороги» Пет¬ра Пришвин тогда еще застал и сфотографировал. Там же и тогда он услыхал, что за работавшими на строительстве крестьянами везли ви¬селицу… Не поехать на канал и не посмотреть на все своими глазами писатель просто не мог…

После поездки он приступает к работе над романом о свободе и необходимости (в его терминологии, «хочется» и «надо») и опреде¬ляет географическое и историческое пространство романа. Только ле¬нивый не упрекал Пришвина в течение всей его творческой жизни в безыдейности и равнодушии, в том, что он «подходил к современ-ности исподволь, осторожно», что шел «боковой тропой», что смотрел на жизнь «с какой-то башни крепости, куда не доносится реальный… шум» и пр. Этот «благостный, умиротворенный Пришвин», «замкну¬тый и сознательно отчужденный», стремящийся «уйти в «непуганую» страну, укрыться там хотя бы на время… отделиться от людей и сбро¬сить с себя нагрузку общей участи»**, в 30-е годы не уклоняется от труднейшей, безнадежной современной темы, которая только в наши дни получила название «лагерной», а в то время была даже не запрет¬ной, а просто невозможной, немыслимой.

Пришвин берется за предложенную ему (как и многим другим) для участия в сборнике «Канал имени Сталина» (М., 1934) тему, со¬впадающую с его творческими планами, и начинает работать. Однако пафос строительства получает у Пришвина сначала в очерке, предло¬женном им в сборник, а затем и в романе совершенно иное — не идео¬логическое — измерение; ориентиром оказывается не пафос постро¬ения социализма, а труд сам по себе, и не полезность сооружения, а сопровождающее сооружение столкновение идей. Славословящий ка¬нон отсутствует («Я делаю, гто мне велят, но дело у меня выходит не

* Роман «Осударева дорога» многие до сих пор считают в лучшем случае «провальным», в худшем — «лакейской стряпней» (Варламов А. При¬швин. С. 463).

** Цит. по: Там же. С. 308-309, 389.

879

всегда именно так, как хотят. Положа руку на сердце, говорю, гто слу¬шаюсь и всегда нагинаю дело приблизительно так, как мне велят, но вещь, сделанная мною, всегда выходит не совсем такой, как мне заказы¬вали, и гто самое главное, вот эта разница против заказа неустранима из вещи оагеркнуто: и является свидетельством моей лигности»).

Текст, подготовленный Пришвиным для сборника, был отверг¬нут*.

В этот раз Пришвин знает, куда едет: на полях дневниковой тетра¬ди в эти дни пометка: «Гулаг». И никаких иллюзий по поводу того, как осуществляется освоение нового края и как ведется строительство, после поездок на Уралмаш и Дальний Восток (1931 г.) у него не оста¬лось. Революция изменила ход истории, создала совершенно новую жизнь в России, насильственно выдавила из человека его творческие силы, заставила осуществлять свои проекты; новая шкала ценностей создала такую атмосферу жизни, к которой невозможно было при¬выкнуть («Опять тупое время: вся страна гниет, если не сгнила, за иидеюп»), но с которой нельзя было не считаться — вопреки всем рас¬суждениям и чувствам страна этой жизнью и в этой атмосфере жила («когда смотришь на старый водопад, думаешь о вегности и ее творце, а водопады из-под геловегеской руки прямо подводят мысль к творге-ской родине самого геловека»). Так или иначе, революция интегриро¬вала Россию в ряд индустриальных держав; новая культура, связанная не только с индустриализацией, но с сопутствующей этому процессу урбанизацией, демократизацией и ростом уровня образования (да и просто грамотности), ставила перед художником небывалые задачи**.

В России ситуация многократно осложнялась тем, что структур¬ные изменения в обществе происходили в рамках революционной па¬радигмы — жизнь оказывалась сплавом технического прогресса и вар¬варства по отношению к человеку («Один из этапных сегодня пробовал убежать. Стрелок попал ему в голову»). Грех «либерализма XIX века»

* См. об этом: Варламов А. Пришвин. С. 335—343.

** В конце 1930-х гг. другой писатель совсем другой страны осознает практически те же тектонические сдвиги в культуре и почти теми же, что и Пришвин, словами о них говорит: «Мы едва начинаем осваи¬ваться среди шахт и электростанций. Мы едва начинаем обживать этот новый дом. … Вокруг все так быстро изменилось: взаимоотношения людей, условия труда, обычаи. Да и наш внутренний мир потрясен до самого основания. Хоть и остались слова … но смысл стал иным … мы еще не успели создать себе отчизну. … На время гонка сама по себе становится важнее цели. Так бывает всегда. … Упиваясь своими успехами, мы служили прогрессу — прокладывали железные дороги, строили заводы, бурили скважины. И как-то забыли, что все это для того и создавалось, чтобы служить людям. … Надо вдохнуть жизнь в новый дом, у которого еще нет своего лица». Это Антуан де Сент-Эк-зюпери в повести «Планета людей» (гл. «Самолет»).)

880

зеркально отразился в новой культуре, «слово» и «дело» поменялись местами: поставленное во главу угла «дело» поглощало смысл и ста¬вило человека со всеми его чувствами и мыслями («слово») в положе¬ние жертвы. Новым и небывалым был грандиозный масштаб как «де¬ла» («водопад: он теперьругной»), так и человеческой трагедии («имена этих тружеников распыленно исгезли в громаде строительства»).

Перевернутый мир, в котором писатель пытается обозначить ка¬кие-то приоритеты, нащупать те невидимые смыслы, которые несмот¬ря ни на что заставляют человека жить и работать — в частности, на канале, там, где сама жизнь, кажется, невозможна… но в том-то и дело, что никогда и нигде не расстается он с верой в то, что «для личности всегда есть выход»…*

В эти годы Пришвин, о котором уже современный автор пишет как о пытающемся «примирить «надо» и «хочется» и сочинить свою утопию», уходит, кажется, на противоположный любой утопии по¬люс: он опускается на самое дно народного сознания, которое веками инстинктивно вырабатывало способы защиты от всегда враждебной власти, даже лексика приходит из глубин русской истории, русской коллективной души: завоеватели, барин, работник… («Я принадлежу к массе русских людей, которые подгинилисъ завоевателям и стали ра¬ботать с ними в ожидании, гто рано или поздно завоеватели принуж¬дены будут сгитаться с интересами завоеванных…»; «Мы нагинаем к злу привыкать, как к барину. Сейгас он бесится, но мы знаем: не надо на глаза попадаться, а когда перебесится, мы опять будем работать: без нас, работников, ему все равно не обойтись. Даже и так, гто гем злей он [дерет], тем лугше, тем скорей перебесится»). И Пришвин подчи¬няется власти в тех рамках, которые сам для себя определяет, но от¬стаивает право на свободу личности, и вот уж за это стоит до послед¬него… («В пеги революции не до искусства… Для государства искусство есть лишь один из приемов агитации, между тем искусство — это сами люди, сцепленные, слитые в одно, как капли в воде: искусство, как дождь из облака, падает на землю и тегетрекой по земле в берегах: государст¬

* «21 Июля 1937. С этим каналом я, как писатель, в сущности сам попал на канал, и мне надо преодолеть «свою волю»: вернее, понять неос-корбленную часть души. А я попал невинно… я представил себе, что я сам на канал попал, хотя бы по культурно-просветительской части работал. И, конечно, я бы работал: «Канал должен быть сделан». Я бы работал, как и вообще работают в советское время «неоскорбленной душой», и в этом моя свобода, мое счастье, моя правда» (Литературное наследие. 1990. № 2. С. 67). Это сейчас мы знаем ,что люди в заключе¬нии не просто работали, а бывали счастливы, если выпадала возмож¬ность работать, да еще по своей специальности… — человек уже там, в заключении, внутри ада… начинает этот ад осваивать и в аду стано¬виться свободным — вот что означает эпиграф, который Пришвин за¬вещал к своему роману: «Аще сниду во ад, и Ты тамо еси».

881

во и занято этими берегами, но как земля и вода, косная и живая сти¬хии не могут слиться в одно, быть одним и тем же, так не может слиться между собой искусство и государство. Так вот тогно и обще¬ство с лигностъю должны быть в постоянной борьбе: лигностъ всегда остается сама, и если она сливается с обществом, то, знагит, она уми¬рает»). Так, расправившись с либерализмом XIX века с его «распадом слова и дела», Пришвин начинает строить модель мира, в центре ко¬торой, как и встарь, находится свободная личность с ее правом на творчество («Какое бы ни было общество, социалистигеское, капита-листигеское и какое хотите — лигностъ всегда должна противопостав¬ляться массе… Какое же ужасное состояние общества должно быть, если всякую попытку лигности противопоставить себя «массе» прини¬мают как контрреволюцию?»); но слово и дело в этом мире связаны по-иному («слово ценою дела»).

Усиление