и потому узнать себя в своих делах человек не может. Оттого писа¬тель выродился в очеркиста. Все рассчитано на массового человека, который в среднем за кусок хлеба при голоде готов на все, как рыба, массой идущая в верховья рек.

На этом движении масс теперь и должен новый писа¬тель (пролетарский) строить свою «идеологию», тогда как старый (Шекспир) изображает личность на фоне жи-вотной жизни масс.

На полях: рыбные пруды: Дер су.

На полях: Как имя умирает в гисле.

Осматривал карповые пруды. — Есть ли интерес к ры¬бе, как в охоте с удочкой, или сетью. — Нет, карп, как сви¬нья. — В чем же интерес? — В жизни воды (материал для «Новой Даурии»). Рыбаку тоже интерес в жизни воды, но чисто поэтический, а рыбоводу жизнь воды научная. Это вместе с тем есть и путь от личного дела — какое бы оно ни было прекрасное — к общественному, от случая к пра¬вилу.

12 Мая. Вернулись с Павловной из Москвы. Комен¬дант по заселению. Гниющий быт в домиках и «[жизнь]» человека на 15 метрах с итальянским окном и тюлем. Все на тюль, оттого что он есть в кооперативах, тюль и разно¬цветные колпачки на лампах. После всего-то, — какое бла¬женство! Тюль, и герань, и абажурчики, — все атрибуты мещанства, а между тем после всего (преображение му¬жика в рабочего, домовладельца в служащего) — совсем иное значение (герань в Москве — основа декоративного

126

цветоводства), тюль впускает свет и закрывает квартиру от глаза, тюль — это знак перехода от избы к московской квартире (полна Москва деревенских девок). Тюль — это рай: тюлевый рай и деревня, городской тюлевый рай в но¬вом доме в семье шофера и деревенская грязная жизнь. Жизнь раздевается (старые песни забыты, сарафаны в му-зеях, без одежды сказок и всяких заманок личного счас¬тья труд у земли стал бессмысленным, потому что все на свете легче его). Все бегут от земли.

В зверокомбинате: как имя умирает в числе: было имя лисице в малом хозяйстве и стало ряд Г № 21й: фермер¬ское звероводство. Но вообще звероводство, в заказни¬ках — это другое: новые звери, нутрия, ондатра (тут инте¬рес научный: мыши — в особенности).

У Тальникова. Слушал критику РАППа из его уст (меньшевистских) и думал: «А может быть, РАПП идет по верному пути, вот хотя бы низвержение формалистов…» Говорят, в новом союзе писателей (без РАППа) Горького облепили мелкота и подхалимы, и выйдет еще почище РАППа. Конечно! Это вот если бы все перевернуть, а то прическа на другую сторону, было а 1а РАПП, а теперь а 1а М. Горький. Вот бы так перевернуть жизнь, чтобы голе¬настая сов-полудева уступила в почете место деревенской бабе, тогда и прическа бы переменилась: аборт или роды? мы сейчас на аборт рассчитаны, а если бы переключились на роды, то в литературе само собой произошла бы пере¬мена. Надо всю жизнь так устроить, чтобы в конце ее пи¬сатель и всякий художник стали собственниками своего восприятия. А тут что происходит?

Я получил впечатление от жизни, положим, в каком-нибудь новом заселяющемся доме. Это впечатление было от обилия тюля на больших современных тройных (италь-янских) окнах, и это впечатление от тюля непосредствен¬но переходило в мысль о разумности, чистоте и легкости городской жизни сравнительно с деревенской, вслед за этим звено за звено цеплялся ряд мыслей о том, что землю бросают из-за легкости индустриальной работы и человек,

127

бросивший землю, к ней не вернется, что и женщина тоже, узнав прелесть многомужества с абортами и [родами], не захочет рожать и чистить навоз, что для оздоровления жизни всей необходимо… и так далее. Все эти волнующие мысли в дальнейшем, ища завершения, непременно встре¬тили бы образ и явился бы сюжет из самой жизни. Теперь нет — вслед за первым восприятием и первыми звеньями робких мыслей является сомнение в возможности напи¬сать и поворот на генеральность линии мыслей. По хам¬ству человека или по закону приспособления тот же тюль переиначивается в «достижение»: были грязь, мужик, вши, вонь, матерное слово, и вот тюль, и цветы, и герань… И так я о том умолчал, потому что я не хозяин своего вос-приятия. Но случилось, я в тот же день прочитал в «Прав¬де» о катастрофе с животноводством 2 нрзб. как хозяин и единоличник: тут явилось у меня, что, пожалуй, можно будет написать и по первому своему восприятию. Как прикажут… И каждая попытка писать нравственно разру¬шит писателя.

Освобождение писателей от РАППа похоже на осво¬бождение крестьян от крепостной зависимости и тоже без земли: свобода признана, а пахать негде, и ничего не по¬пишешь при этой свободе. Но так не надо понимать, что нет бумаги, или не печатают. Земля писателя не в бумаге и не в праве писать о том или другом. Земля писателя и всякого художника в твердой уверенности… его собст¬венной личности: как крестьянину для его работы нет на¬добности считаться с движением или неподвижностью земли, так и писателю его личное восприятие…

15 Мая. Вчера в последний раз ходил на тягу. Очень сильно пахнет березовым листом, и на солнце всякий зе¬леный клейкий лист блестит, как стальной. Осина еще в коричневых листьях (сережки у нее тоже сначала быва¬ют темными, и потом особенно красивые темно-зеленые). Комары начались. Весь вечер наблюдал, как дятел дает на весь лес свою барабанную трель, ударит и оглядывается во все стороны, замрет и еще ударит, и так множество раз.

128

Прилетел другой, сел на самую верхушку и, озаренный солнцем, стал часто пищать, вот он пищал, пищал так су¬етливо, и задорно, потом улетел. А первый дятел продол¬жал рычать на том же самом месте. Вдали спорили между собой кукушки, которая перекричит. Ястребок пропищал своим тонким голосом. Вышла очень холодная, строгая заря, и это моя старинная примета, что когда зацветает черемуха, непременно бывает холодно. Певчие дрозды, вероятно, боятся холода, почти совсем не пели, но под послед не выдержали и пели очень хорошо, и я слушал их до последнего.

Когда солнце садилось, я думал, что вот и моя жизнь садится, кончается, но когда оно село действительно, яви¬лась заря, и на заре жизнь моя продолжалась, и вот начали птицы стихать одна за одной, перестал барабанить дятел, кукушки успокоились, под конец сильно взялись певчие дрозды, проплыл над лесом вальдшнеп — хор-хор! и вслед за тем весь хор дроздов затих постепенно. Когда совсем стемнело, последний какой-то дрозденок во сне отчетли¬во пропищал: «Покойной ночи, хозяин Михайло Михай¬лович!» Нет, и тут жизнь моя не кончилась: явились над малинником звезды, а с левой руки из темного большого леса сверкала между стволами половина луны. Нет, ко¬нечно, самому сильному, мудрому и прекрасному челове¬ку можно достигнуть такого чувства жизни, такого силь¬ного, чтобы смотреть на все, как я сейчас смотрю и вижу свет через тесные стволы бора: так надо умудриться смот¬реть за стволы человеков, прежде всего через себя самого и своих ближних. Бессмертие человека существует как са¬мое сильное чувство жизни. Страх смерти — это упадок, аскетизм — борьба за жизнь.

И так поневоле, как хочешь, так и думай, но жизнь при¬ходится складывать непременно надвое: тяжелую борьбу свою, пока не победишь, оставлять для себя и хранить как тайну: правда, кому нужно это знать, всякий борется по-своему. Но победы надо знать всем. Так вот все эти весен¬ние песни птиц, и заря, и звезды, и луна — все это этапы побед человека. Хорошо!

129

Кому нужны мои слабости? Я их храню про себя и ста¬раюсь подальше спрятаться от людей, чтобы они, под¬смотрев меня в слабую минуту, не поспешили сделать вы¬вод. Я прячусь от них до победы и, когда выйдет у меня, то и я выхожу и звоню: победа! победа! И если я слышу, дру¬гой тоже поет, и третий, я радуюсь и все радуются, и у нас хор.

Зачем вы стремитесь войти черным ходом в мою кух¬ню? Вы хотите перенять у меня то, к чему я приведен.

Если мне хорошо, то и все хорошо, а если плохо, то и все плохо. Значит, надо, чтобы человек чувствовал себя по возможности хорошо и по хорошему судил других, а не по слабости. Вот женщина, ведь каждая женщина с какой-то точки своей прекрасна: есть такая точка! и есть так, что можно с какой-то точки всякую женщину размотать как зло. Где же правда? Тут нет вопроса, а вот где вопрос, — как устроить свою жизнь, чтобы неизменно смотреть по хорошему и в то же время понимать и ясно чувствовать всю ту бездну горя, через которую проносишь хорошую весть… Необходимость подвига (только не по книге, хотя бы самой священной, а в своем собственном дне и по се¬бе). Нужна для подвига память (забываться нужно, но не¬льзя забывать и пропускать жизнь).

На полях: Этика у разных народов и классов разная, но и по¬эзия разная… Есть у писателей этика, без нее пи¬сатель только эстет. У русских поэтов главным образом этика давала материал для поэзии: в со¬вершенной гармонии выступает это у Пушкина, а Толстой, Гоголь, Достоевский [сильны] этикой и в борьбе за красоту как бы рассыпают звезды над пропастью геловегеской жизни.

Революция зовет к делу, поэзия — к звездам — как согетатъ одно с другим? Душа рвется, [разди¬рается] на гасти, кровь бежит. И вот здесь пятно крови, а там рядом зеленая пахугая трава. Я на траву смотрю, сам весь в крови, и сохраняю в трав¬ке этой для всех людей будущее, погибая на поле сражения, умирая, смотрю на звезду и герез себя, герез боль встрегаю друга и пишу ему о звезде.

Но разве можно это сделать методом, или пройти по герному ходу к поэту на кухню, узнать

130

его секреты и варить себе суп и славу революции по генеральной линии?

План в городе:

1) Быть везде, все видеть и не покидать пустыни, что¬бы не сорваться и не отдать первенство за чечевичную похлебку.

2) Строгая работа над книгой по строгому плану дать звероводство…

Паек, домик в Загорске и квартира в Москве, все очень хорошо сходится, но это личное достижение уже доста¬точно, чтобы приглушить то острое чувство связи с болью народа… Растворить притупленность возможно лишь большой работой над книгой.

Ошибаюсь ли я? Мне так чуется, будто сталинская ре¬волюция стукнулась в тупик и начала ослабевать: сталь и чугун задавили жизнь, вместо мяса — на чугун.

Вчера читал о Гапоне и Азефе… и думал, что подлецов и мошенников гораздо выгодней пускать в купцы, чем в политики. Каждый самый отъявленный негодяй в тор¬говле отводит себе душу в увлечении «делом»