Дерсу не умирал с луком в руке, как даур от казаков, а побеждал, как свет и разум побеждают тем¬ные силы, и к нажитому отцами явно прибавлял бы нечто новое свое.
Так, желая изобразить героя Новой Даурии победите¬лем, я стал искать образцы в отношении физической смер¬ти, избегая, конечно, примеры смерти «мучеников науки» от взрывов реторт, отравления, заразы — и т. п. Мне при¬шло в голову, что новый Дерсу умрет, как физик Реомюр. Приписка:Ъ смысле односторонне-физического понима¬ния смерти я не знаю, как умер знаменитый физик, да и на что знать нужно это, если я понимаю смерть как за¬вершение творческих сил. С этой точки зрения на смерть, Реомюр умер до того хорошо, что решительно все люди при слове Реомюр думают не о покойном физике, а о тер¬мометре Реомюре.
Приписка: Или вот я писатель Михаил Пришвин, у меня есть замегательные страницы, которых я никогда не гитаю, и даже книг своих нет. Но я слышу иногда, спрашивают Пришвина в книжном магазине. И это уже Реомюр! Сам же я лигно продолжаю жить дальше, как бы после себя…
Вот это интересно: связь с самим собой умер¬шим. Через эту связь понять связь поколений.
Есть еще капли Боткина. И почему тоже Дерсу не мо¬жет умереть в каких-нибудь целебных каплях своего име¬
150
ни. Чуть захиреет человек и перестанет понимать соци¬альный заказ своего времени для творчества, как кругом говорят: «Дайте ему поскорее два грамма Дерсу Узалы!» Конечно, в живом человеке есть сопротивление такой смерти без легенды о «последнем из могикан» или вели¬ком завоевателе Наполеоне. Мне тяжело, живому, сочи¬няющему новую книгу человеку признать, что я уже Рео¬мюр, как-то даже чуть-чуть и смешно: не человек, а термометр… или еще хуже, как вышло в борьбе со старо-стью у Мечникова: получилось так, что при имени Меч¬никова каждый думает о простокваше. Или вот, как от на¬родного комиссара Семашко остались аптеки или Фигнер Вера и 1-е Марта. Но это происходит от нашего старого ге¬роически-иллюзорного воспитания. Если в Новой Дау¬рии, начиная с Дерсу, идеалом каждого творческого тру¬женика будет посмертное превращение в создаваемую личным усилием для всех полезную или красивую вещь, то и наш нынешний смешок отпадет…
На полях: Разработать.
Бывало, длинным зимним вечером, когда в комнате становилось холодно и надо было решить вопрос, топить ли сейчас печку, или попробовать так переспать, мать моя зажигала свечу и начинала ею протаивать замерзшее на полпальца окно. Протаяв дырочку, она всматривалась, повторяя:
— Ну, посмотрим, что скажет наш Реомюр.
— А кто это Реомюр? — спрашивает маленький маль¬чик Курымушка.
— Не человек?
— Нет, градусник.
— А как же он скажет?
Мать в эту минуту увидит цифру и вскрикнет:
— Страсти какие, сорок по Реомюру, скорее печку то¬пить!
— Как же он скажет? — продолжает Курымушка.
— Вот видишь, он и сказал: «очень холодно, спешите печку топить!»
151
Вот что замечательно в нашем купе — это один желез¬ный язычок, надавишь на пуговку, он высунется, и дверь тогда может отодвинуться только до него: посмотреть можно, а выйти нельзя. Но кто-то же сотворил язычок и остался безымянным! Новая Даурия: перестанут быть, как у нас, имена, или, напротив, все достигнутое людьми будет названо их именами?
С нами ехали не одни научные исследователи экспеди¬ции, в вагоне полно было ботаников, зоологов, геологов и всяких техников.
На полях: Когда утром конгается по радио урок гимнастики под музыку, то хаос города складывается под тот же ритм, и кажется, будто где-то в [большой да¬ли] играет та же музыка и тот же угитель гим¬настики дирижирует…
В дом Печати членов привлекали хорошими обедами, а когда теперь членов стало довольно (4000), а всех кор¬мить нечем, то назначили перерегистрацию с тем, чтобы к обеду допустить только активных. — А кто будет допус¬кать? — спросил я. — Все блат, — ответили мне, — чистый блат.
Так некоторые думают теперь про всякое большое об¬щество, что во главе его всегда есть банда, которая и поль¬зуется всеми благами общества, а члены питаются кроха¬ми, падающими с их стола.
15 Июля. 5—14 провел в Охотхозяйстве.
Сегодня в трамвае в давке и грохоте вдруг понял мерт¬вую тишину улицы большого города, мне представилось, что гремит это так себе и оно не важно, и что вот живет и действительно заполняет собой пустоту и тишину дела¬ет живой, того нет здесь совсем. Мне были отчетливо по¬нятны уличные грохоты в мертвой тишине как нечто по¬стороннее ей самой, не имеющее с ней ничего общего… Так, значит, собственно мертвую тишину я раньше не слыхал и понимал в этом ходячем выражении совсем другое, вро¬де того, что на море называется «мертвой зыбью». И очень возможно, что это понимание далось мне, потому что я вы¬шел на улицу в такую тишину из редакции «Нового Ми¬
152
ра», где познакомили меня с поэтом Безыменским: какое-то было мое «все равно» по отношению к нему и его «все равно» в отношении меня, и тоже «все равно» Тройского в отношении моей рукописи и мое «все равно» к Тройско¬му, который решает в литературе все и ничего в ней не по¬нимает. И то же я видел в глазах Белоконь, и, вероятно, в «Новом Мире» я это увидал через очки, надетые для по-нимания дела в Охотхозяйстве, а раньше вынес его из Дал. Востока.
В Охотхозяйстве партчеловек расчистка…
15 Июля. Левино рождение (3-е старое). Мы с ним едем в Сергиев. Вчера соседи обиделись, что взяли у них без спроса помойное ведро. — Почему же ты не купишь свое? — спросил я. — А где же его купить? — спросил Лева. Думали, думали и не могли придумать, как и где можно достать ведро.
Дом радифицирован, сегодня в 1/2 7-го я уже слышал 6 условий т. Сталина, Кармен, а потом начался урок тан¬цев… Радио меня выгоняет на улицу, потому что я не могу уходить в себя. Да, я выхожу из себя и делаю, чтобы не быть с собой.
Есть особенный внутренний слух, или вернее, чувство размера жизни, к сожалению, только не всегда умеешь им владеть и применять для понимания… Бывает, вдруг по¬нимаешь движение и грохот на улице как нечто внешнее, и внутри всего этого хаоса слышишь совершенную тиши¬ну, мертвую и пустую, как пространство без воздуха. Это приходит иногда, если булыжная мостовая внезапно пе¬реходит на асфальт и внезапное изменение звуков как бы встряхнет тебя, и ты вдруг начинаешь слухом отличать мертвую внутреннюю тишину улицы от внешнего грохо¬та. А то бывает, вдруг нечто случится, какое-то мгновение личной жизни вспыхнет среди грохота — и вдруг остано¬вился трамвай, все бегут, окружают, наклоняются, глядят под трамвай: задавило какую-то женщину, и то живое, личное, — это был ее предсмертный крик. Через несколь¬
153
ко минут трамвай идет дальше. Ему надо идти. На этом сходятся все, что ему надо идти, и будет он идти непремен¬но. И ты, человек, бери пример с этого трамвая, уверься окончательно, что другой человек после тебя непременно будет жить, хотя бы для этого ему пришлось проехать так по тебе, что все кости твои в коже твоей слеглись, как в мешке. Выбрось вон из головы самую мысль о сопостав¬лении личного твоего мира с тем существом, кто идет по¬сле тебя: тот человек как трамвай, он должен идти, на том сходится весь мир, что он должен жить.
На полях: Солнце идеально.
Я раньше думал о необходимости иллюзии свободы для художника, да, хотя бы иллюзии. Но сейчас думаю так, что если свободу творчества считать иллюзией, то что же будет реальностью?.. Вот в этом и есть сопоставле¬ние сегодня и завтра, личность и общество, я и они, и даже солнце и земля: солнце всегда идеально и лично, земля материальна и безлика, только благодаря свету мы раз¬личаем и все от-личное на земле исходит от света… Мы высимся — это к свету, мы движемся — к свету, и всякое вперед — это от солнца-идеи, но не от материи земли. Да, то, что «иллюзия» — идеализм — это от солнца, а когда тянет материя вниз, мы называем материю реальностью.
На полях: Если бы скалы могли сказать, я бы узнал от них, гто солнегный свет — это только иллюзия, впро-гем, совершенно необходимая для «жизни», кото¬рая, в конце концов, есть тоже иллюзия. Скалы бы назвали реальностью тяготение.
20Июля. Вчера приехал из Сергиева. Сдал очерк с фо¬то. Сегодня вечером в Завидово. 21-го в Таксино. 23-го возвращение. 24-го [может быть] 25-го возвращение в Мос¬кву.
Поезд 5.20. За час: 4.20. Дорога 1 час: 3.20 или г/2 4-го = выехать, а приехать 8.20 Завидово — 10.20.
30 Июля. Вернулся в Москву 25-го вечером, 27-го по¬ехал в Сергиев и вернулся вечером 29-го, закончив За¬
154
видовский цикл от 5 по 30 Июля: весь июль, зато две отличные собаки и много эмбрионов для охотничьих рас¬сказов.
Переживаю горе: старуха моя не хочет уже ехать со мной на охоту, развалилась и стала злющая такая, что вчера прямо бежал из дому и даже думал: а может быть, и в большинстве случаев, когда говорят о ком-то, бросив¬шем жену, — что ему и ничего больше не остается, как бросить ее. Происхождение же злобы в неравенстве: одно¬му хочется жить, другой не может угнаться, хочет и не мо¬жет — отсюда и злоба. Такая женщина собирает в себя ос, — женщина-осиное гнездо. И удивительно! В нынеш¬нем году у нас в сенях выросло огромное осиное гнездо, я таких огромных никогда не видал, почти в чайник! Раз¬рушителем же моей жизни был внук Миша.
31 Июля. Охотники лавиной движутся, а я, обладая временем и деньгами, сижу из-за Павловны: стало невоз¬можно жить из-за ее воркотни в Сергиеве, бежал — и вот охота, а я в Москве мету веником свою пустую комнату. Посылаю через Леву ультиматум: или она пусть переме¬нится в отношении меня и за мной приедет, или я переме¬ню все и сам уеду на Урал к Ваське Каменскому. Таким об¬разом, в Сергиеве я могу быть лишь 4—5-го.
Дела: 1-го и 2-го купить набойку. Сегодня: 1) охотби-лет и порох 2) Шульц из Товарищества писателей 3) Пиль¬няк.
Беседа у Пильняка во время грозы и бури. Говорили о возможности нового журнала под редакцией Пильняка. Так и веет от Пильняка международностью, и я через это настроился и говорил об универсальности искусства и о том, что от иностранцев надо ждать вопросов. Пильняк же говорил, что писатель потерял связь с читателем и что вот как только приедет Сталин, он ему об этом и о всем прочем скажет.
