сахару, когда маленькие дети там, у земли, никогда не видят ни баранки, ни сладкого, наш отец, объедаясь ита¬льянским вареньем, на глазах всех устраивает себе оче¬редной юбилей. Постепенно Горький как бы сбрасывает с себя гуманитарно-босяцкие одеяния, орех раскрывает¬ся, является самое ядро русского хама.
Едва ли на свете какой-нибудь человек при жизни сво¬ей обладал такой славой. Настоящая слава распространя¬ется во времени, переходя медленно в широкие слои об-щества по мере их просвещения (Гейне, Пушкин). Горький начинал с «ширпотреба» и при жизни своей высосал свою славу из последнего октябренка даже: ему же честь — честь…
Что же останется? Литературно — третьестепенный пи¬сатель, ничтожный публицист и такой же ничтожный ора¬тор…
Вот на улице что-то гремит, — телега это мужицкая гремит на замороженных колеях или по нехватке дегтя сама телега его издает всевозможные звуки, или отряд пи¬онеров в честь Максима Горького под барабан, распуги¬вая от себя птиц и животных, отправляется на прогулку «в природу»?
Горький к этому своему юбилею определился оконча¬тельно и стал самой яркой, самой показной личностью со¬циальной революции. Он обобрал, восхищаясь, всю бес-крайную широту души русского человека с его огромной землей, гостеприимством, праздностью, вольной волей, чтобы показать нам, какая с государственной точки зре-ния скверная это и фантастически-бесполезная земля. Он почти убедил, почти всех, что Россия была — ничто, ка¬кой-то праздный грех и прах. Мало того! Теперь, когда встречаешь еще какого-нибудь доверчивого, правдивого и совестливого человека, то думаешь: наверно, он и су¬
200
ществует только для того, чтобы за спиной его проходил где-нибудь еще какой-нибудь маленький Максим Горь¬кий…
Нынче вся страна существует как флаг соц. революции для всего света, на поддержку этого флага поднят весь на¬род и Максим Горький во главе, именно он, а не какой-ни¬будь Сталин.
На полях: Проба пера «Пионер»: слишком острое, собирает с бумаги шерсть и сразу же забивается. Но если не налегать, то можно долго писать… а впрогем… пе¬ро гертежника Чертежник как будто лугше, не за¬бивается нисколько.
Терошный завод (село Караш ст. Итларь): Симуляция.
Бывало, раньше мужик на своей яровой полосе выбе¬рет местечко посуше, наверху, и там у него картошка или гречиха, пониже, где лучше земля — там овес, а внизу лен, и вот как цветисто получается: гречиха — розовый сит¬чик, картошка темно-зеленая цветет по-своему, овес зеле¬неет светлый, лен в самой нежной зелени, и на светло-зе-леном прячутся и не могут скрыться голубые цветочки. Теперь нет мужика, а колхозникам велено для терошного завода одну картошку сажать: куда глаз хватит, до самого горизонта везде картошка. На днях ударил мороз, всю зе¬лень убило и почернело вокруг. И убирают-то мрачно. Бывало, темно, огонек, семья: «Просим милости к нашей теплинке!» Теперь машина пришла, и колхозники без слов, без теплинки, без радости выгоняют себе трудодни, памя¬туя: кто не работает, тот и не ест.
Чуть позажиточней кто, — раскулачили. Андрей Ива¬ныч Рыжов, старик, раскулаченный, занялся кротами, ло¬вил их, [скоро переловил] всех, кротов не стало, поехал к Ростову — и там кротов повывели, неделю ездил, привез две пары. А между тем, за кротов все больше и больше да¬ют «симуляции» (так переиначивают мужики стимуля¬цию, т. е. какой-то процент цены за крота натурой, глав¬ным образом мануфактурой). Просто очень выгодно бы теперь из-за большой «симуляции» заниматься, а кротов выловили. И еще открылась язва в желудке. В большом
201
голом обобранном доме на печке теперь умирает старик-кротолов…
Начало рассказа.
По улице несли покойника, и за гробом шло очень мно¬го людей. Бухгалтер трикотажной фабрики, выглянув из окна, понял, что это не за покойником люди, а хвост за папиросами, и сейчас же, крикнув товарищам: «выдают папиросы!» — бросился вниз. В это время его помощник подошел к конторке, быстро что-то сделал в книгах и воз¬вратился на место. — Вот так фунт! — воскликнул бухгал¬тер, возвращаясь на место. — Я думал, выдают папиросы, а оказалось, покойник! — Выдают покойников? — засме¬ялся помощник.
25 Сентября. Сегодня Леву призывают, но не возь¬мут: астигматизм. Кащея-вредителя (в Лит. изд.), конеч¬но, не напечатали, но книжку («Записки охотника») будто бы освобождают. И вообще установилась тактика: разре¬шать все острые вопросы в личном порядке, — «на тебе, отвяжись!» В этой линии каждому ловкачу можно жить очень хорошо. Вот был назначен паек 80 лучшим писате¬лям, а получают его 280, причем писатели вроде Григорь¬ева сидят без пайка, а машинистки получают. По этой ли¬нии идут разные Леоновы, Лидины, советские мещане. Хорошо бы поднять Герцена! Вот это идея: перечитать, поднять всех старых писателей и, с одной стороны, их глазами вглядеться в наше время, с другой — глазами со¬ветского раба на них посмотреть и так поразмыслить о ма¬териалах собственной жизни с окончательной целью на¬писать Кащея.
Читал о «бомбардировке протонов», о завоевании стратосферы и думал о тех, кто жил без радио и аэропла¬нов, и дальше еще — кто жил без железных дорог, и еще дальше — без огнестрельного оружия, и… жили не хуже нас, и, вероятно, не лучше. В чем же дело, — в «жизни» или в роли фактора «сознания», вроде бродильного гриб¬ка, или в достижении личного бессмертия?
202
Есть три понимания: первое — это «грибок сознания» (психология ученого), второе — дело жизни, т. е. чтобы всю метафизику, весь романтизм ученого направить на пользу человека (эта наша советская идея), третье — цель всего бытия вселенной бессмертная личность (христиан¬ство). Вот три миропонимания, которые можно предста¬вить как троицу: космос, человек и дух. Итак, новое время характерно, с одной стороны, прозрением в космос, и… по¬чему-то на этом все кончается, живется ни лучше, ни хуже древних (2-е), и личность (3-е) замирает, — вот тут и Ка¬щей…
Кащей прошлого (буква ять) и Кащей будущего. 1-е — это когда движение жизни задерживается от привязан¬ности к пережитому (буква ять), 2-е — ради одного движе-ния губится жизнь (а «жизнь» — это есть настоящее, есть радость).
Кащей — это вот еще что: взять наших мужиков, ведь они все индивидуалисты и всякую общественную работу делают нехотя; система колхозных трудодней — это един¬ственное средство принудить их работать для общества. Но, конечно, отдельные крестьяне есть отличные обще¬ственники, и вот то, что они со всей радостью делали бы от себя, теперь им из-за ленивых анархических масс при¬ходится делать под палкой; для них-то именно государст¬венное принуждение и является Кащеем. Горький — это типичный анархист. Как же вышло, что он стал ярым го¬сударственником?
Вот как вышло: большевики взяли власть, из этого все и вышло. Взяли… — «Надо было» — «Не надо было» — вот на чем разошлась интеллигенция. Власть была взята для того, чтобы этой силой уничтожить капитализм и устро¬ить трудовое государство. Анти-большевики считали, что госуд. власть брать нельзя, потому что людей переделы¬вать надо не принудительно-материальным путем, а путем духовного перевоспитания (иные, лев. эсеры, представля¬ли себе это перевоспитание как бы взрывом скопленного в гуще народной добра, другие, меньшевики, — постепен¬ным ростом пролетарского сознания вместе с ростом ка¬
203
питализма). Большевики оказались правыми, власть надо было брать, иначе все вернулось бы к старому.
Монархия держалась традицией, привычка заменяла принуждение. В новом государстве новый план потребо¬вал для своего выполнения принуждение во много раз большее, а люди все те же и еще хуже… В конце концов рост государственного принуждения привел к столкнове¬нию коллективного сознания и личного и в творчестве к торжеству количества над качеством, «сознания» (идеи) над бытием, предписания над бытом («я в декрете» — ска¬жет женщина, а не «я беременная»), в производстве гро¬мадных, подобных пирамидам, заводов над предметами широкого потребления, в человеке — покорный слуга-ав¬томат над критической личностью. Дошло до того, что всякий личный избыток (творчество ученых и т. п.) стали обращать в общее хозяйство, всякий недостаток и выте¬кающий из него бунт гасить персонально (пайком или ссылкой).
На полях: Неверный шаг правителя многомиллионного наро¬да по силе своей увелигивается на месте примене¬ния во много миллионов раз, и потому…
Поправка на себя, на свое зрение: я смотрю на все с точ¬ки зрения человека, не согласного с тем, что в начальное время революционеру надо было брать власть; этот угар прошел в моей юности, и я смотрю на ту революцию как на мой же угар, повторенный в миллионах и переживае¬мый. Но в личности угар «проходит» безответственно: я ошибся, я и поправился; в обществе один ошибся, а по¬правляет другой, и все видно, и за все каждый отвечает; в этом и есть разница в нашем и оагеркнуто: том, пре¬жнем и нынешним: угар проходит, остается долг. Теперь совершается как бы Страшный Суд над всею русской меч¬той. Все, кто шел против царя, должен был на себя взять его дело: будь сам царем: «сами комиссары, сами предсе¬датели». И если я, простой революционер, задет, то как же задет Горький!
Итак, из всего прошлого, из всей мечты теперь нечто выходит, и мы все в ужасе видим, испытываем на себе то,
204
что выходит: мне это Кащей, другому Максим Горький. И оно будет все дальше выходить незнаемое… Посеяли, а теперь жнем.
27 Сентября. Утром до обеда мелкий дождь из тума¬на. Мы с Петей ходили за прислугой в Бобошино и за весь день не нашли ни одного вальдшнепа. После обеда яви¬лось солнце, в бобошинском болоте нашли двух бекасов и гаршнепа. Вечером у черного моста была тяга вальдшне¬пов, протянуло четыре, взяли двух (в 7 в. после 1-й звезды). Тишина, деревья, расцвеченные и как восковые. Вальд¬шнепы летели беззвучно, как летучие мыши. Так тепло, что теперь в самом конце сентября при наступлении ночи светило… зажег свою лампочку.
На полях: Растут волнушки в большом гисле, и рыжики из¬редка попадаются. Кто место знает, берет еще бе¬лые. А опенки переросли. В Бобошине общественная заготовка грибов, прямо немытые с улитками ве-лигиной в тайное блюдетко опенки варят в котлах.
Не помню теперь я больше снов и не выхожу навстречу случаю, даже без надежды живу на перемену к лучшему, а держусь больше привычки и повторяю собой то самое, что повторял мой народ многие тысячи лет (китаец).
28 Сентября. Беседовал с Дуней, говорит — жалует¬ся, что жизнь все хуже и хуже и что теперь даже смешно, когда одумаешься: мы говорим «в первые трудные годы революции» или в «то голодное время», а между тем те¬перь уже стало хуже того времени; и, главное, скучно: день ото дня не отделяется, не успел оглянуться — недели нет и вспомнить нечего, окромя худого: все стали нервные, не наедаются, злятся. Заключение Дуни: «Если жизнь скоро не улучшится, значит, всех нас хотят уморить».
Вечером ходил на пруды и был поражен: плотина за¬кончена, стоит
