Мороз. Утро белое. (Белое утро) Белое утро.

Бывает, человек до последнего доходит в тоске по че¬ловеку, а вот жизнь не складывается, случая такого не вы¬ходит, чтобы завязались какие-нибудь глубокие личные отношения; при такой нехватке основной нельзя удовлет¬вориться каким-нибудь занятием, все равно, астрономия это или марксизм: тогда мир разделяется на внутренний и внешний так резко, что… Ну, вот как бывает, от бесчело¬вечья вся сердечная жизнь вкладывается в какую-нибудь собачонку, и жизнь этой собачонки становится фактом безмерно более значительным, чем какое-нибудь вели¬чайшее открытие в физике, обещающее в будущем чело¬веку даровой хлеб. Виноват ли такой, отдавший свое чело¬веческое чувство собаке? Чем он виноват, если не было в нужный момент человека? Где же он был, человек? Он был чем-нибудь занят или до крайности раздражен добы¬ванием пищи и в этом раздражении прошел мимо своего человека и не заметил его.

На полях: Где же геловек?

Зоя — нытик, т. е. существо, скрывающее свой эгоизм в нытье. Кроме того, по недостатку ума, что ли, перед ней всегда не сама жизнь, а какая-то линия жизни: «вот так

211

бы надо, как следует, как люди делают, как все, а у меня для этого нет возможности» и проч. Возможно, что для нее гибельно влияние матери, возможно, что сознает свою помеху Петиной жизни. Петя, конечно, в курсе, и, значит, в плену.

Ну, вот белое утро. Просмотрел наш овраг, через Каля-евку перешел на глинковскую капусту, где нашел тогда ку¬ропаток: капусту убрали, куропатки исчезли. Краем озими спустился к речке и через Вифанию попал на Афанасьев¬ские зеленя и домой. Кружок сделал от 8 ч. у. до 2 д. Вальд¬шнепы есть (видел 5), но стайки не выдерживают, вероят¬но, от мороза.

Кончил Дриянского (Записки мелкотравчатого) и вспом¬нил Зворыкина — это соврем. Дриянский. Оба очень та¬лантливы до тех пор, как не выходят из сферы охоты, а как вышли — полный провал. Это происходит от избыт¬ка привязанности к самому материалу и оттого недостат¬ка «легкомыслия», необходимого для перехода к иному материалу. У охотн[ичьих] писателей вся затея выходит из самой охоты: затейник-писатель в охоте рождается, а вне охоты он просто тужится, надумывает («Амазонка» Дриянского). Я, хотя и не утонул в охот, материалах, но тоже испытываю в сильной степени их давление.

(Умер К. К. Гедройц, оказывается, знаменитый, миро¬вой ученый, почвовед. Неужели это мой Гедройц за время моего обывательства так вырос? Похоже на плотину.)

Наука была подвигом даже и в своем безбожии. Теперь же она не только подвиг, но и среда для подвига, подобно прежней «пустыне». Пусть копошатся техники в приспо¬соблении к пользе науки, ученый думает не только не о пользе, а даже отвлекается вообще от человека. Даже и в маленькой научной работе первое условие «объектив¬ность» сопровождается чувством, подобным отрыву от земли летчика: отрываешься от человеческого. И в самых человеческих науках дело идет не о живом нашем челове¬ке. И вот, если теперь какой-нибудь ученый верует в Бога и стремится согласовать со своей верой науку, то он дела¬

212

ет точно то же самое дело, которое делали отцы-пустын¬ники. Бог остается тем же самым, человеческая пустыня изменилась. Понятно, прежнюю пустыню, размножаясь, заняли люди, общество. Личный простор для подвига остался в науке, и новый пророк или «преподобный» бу¬дет первым ученым (это рассуждение старо само по себе, но ценна в нем смена пустынь).

9 Октября. Опять белое утро. На дворе обглоданная собаками лошадиная голова. Ворона прилетела на антен¬ну, кричит всем воронам и сорокам: летите, одна боюсь. На все антенны сели вороны, осмотрели, сообща все ре¬шили: опасно! и улетели. После того прилетели сороки и прямо к голове, они, конечно, не глупее ворон и опас¬ность знают, но рассчитывали на свое проворство, спо¬собность урвать и улететь: скок-скок! и нет…

В это время в окно к нам с улицы постучались стеколь¬щики. Павловна не торопясь стала одеваться: подождут. Выслала Маню, пришла Маня: за две рамы 100 р.! Павлов-на не торопится: подождут, выслала Маню. — Больше 5 р. не спускают. — Спустят! — Идет сама, дает 80. Стеколь¬щики уходят. — Вернутся! — Стекольщики долго стоят у ворот, она смотрит на них из-за гардины. — Уходят! — Не уйдут! — Ушли к сапожнику. — Вернутся». — Ушли под гору, ушли, вернуть? — Сами вернутся…

В это время вороны, пролетая, увидели пирующих на лошадиной голове сорок и спустились. Моя пулька пора¬зила одну, сороки окружили мертвую и чекотали, пренеб-регая опасностью, как будто хотели поднять ее. Странная жизнь! Тысячи лет проходят по жизни возле человека, со¬вершаются великие открытия в звездах, в звуке, во всем, но жизнь этого самого близкого человеку существа оста¬ется совершенно незнаемой, и никто не может сказать, по¬чему сороки при самом легком открывании окна припис¬ка: рамы улетают, а тут после выстрела окружили ворону, чекают и как будто кричат: «поднимайся, поднимайся, улетай!»

В это время Павловна заметила из-за гардины возвра¬щение стекольщиков и шепотом на весь дом говорила,

213

сияя: «идут, идут». Стекольщики принялись за работу, а я отправился в сберкассу достать для них денег, кстати, надо было дать в газету объявление о пропаже коровы. После кассы на базаре встретил Мих. Филип. Стрелкова, соседа, узнал, что корову он вчера нашу видел около «1-го номера» (Смычки) и прогнал ее за переезд. — Наверно, милиционер отвел ее, надо идти в милицию, — сказал он. Это я намотал себе на ус, а объявление все-таки дал. Ви¬дел в редакции Варю Розанову, пишет на машинке. Смеш-но, что дочь Вас. Вас. Розанова эту свою работу в газетке «Вперед» ставит в связь с литературным прошлым «на¬шей семьи».

Купил на базаре арбуз и два белых хлеба, арбуз 3 р., хлебы по 3 р., все вошло в мой мешок и получилось вроде как бы я несу футбол. Встретилась, идет с базара Мария Виссарионовна. Нам с ней было по пути. Разговаривали о том, что люди нынешнего общества столь же различны в своем материальном положении, как и старого, я, напр., имея паек в Москве, здесь корову и деньгами в месяц до 1000 руб., представляю из себя теперь высшего «буржуя» старого времени, она, имеющая возможность мазать кар¬тошку постн. маслом — прежний средний класс, а ниже люди, не имеющие возможности мазать картошку, разные служащие, бухгалтера и т. п. Говорили, что факт переме¬ны существует, но к чему ведет эта перемена, неизвестно, что злоба в интеллигенции уменьшилась, все пристрои¬лись и повиливают хвостиками, а в народной глубине зло¬ба нарастает все больше и больше. Мелькнула мысль опи¬сать нашу повседневную жизнь в борьбе за существование, вот как утром начал описывать ворон и сорок у лошадиной головы — эту действительность и рядом строительство, как идеализм. Строительство всегда и везде было жестоко к человеку. Европа как мировой строитель в сравнении с Востоком. Поэзия строительства должна быть бесчело¬вечна.

Встретился Пет. Конст. Кочерыгин, доктор. Я ему по¬казал свои пальцы: обжег реактивами, заживут и опять трескаются, и опять заживают, и вот уже 4 месяца. — Нер¬

214

вы! — сказал доктор, — теперь масса болезней объясняет¬ся нервами, рак, подумайте, рак сплошь да рядом в 30 лет, и все от нервов, подумайте только, рак от нервов! И у вас это от рака, все от рака, ах, извините: от нервов, а сами знаете, нервы разве возможно лечить, надо условия пере¬менить. — Ну, — ответил я, — нервы в моем возрасте каж¬дый должен сам лечить, вот возьму, уеду на охоту и выле¬чу. — Не вылечите! — засмеялся он и побежал лечить людей. Это последний из могикан, последний из тех на¬ших старых добрых бегунов-докторов. Ему, с утра до ночи имеющему дело с больными людьми, невозможно про¬славлять строительство. И, в сущности, «нервы» для не¬го — это «объективная причина», ссылка на злое время, своего рода протест. Приди я к нему, как обыватель, с треш¬ницей, он бы просто принялся лечить мне пальцы, чем-нибудь помазал бы, ну, хотя бы посоветовал носить резин, напальчники и меньше раздражать кожу. Теперь же встре¬ча со мной для него — это отвод души, и «нервы» это не дело, а философия или политика. Вернувшись домой, я сдал покупку и сейчас же в милицию. Там в стойле нашел я «Червонку», человек возле нее объяснил, что Червонку нашли на коровьем базаре, какой-то пьяненький вел ее, еще бы немного и пошла бы на мясо. — А этого озорства, — сказал я, — как будто у нас раньше не было. — Какое же это озорство, — ответил он, — корова беспризорная, каждый может взять ее и вести куда угодно, это не озорство. — Мне нужно было, как оказалось, составить протокол и упла¬тить три рубля. Пошли к дежурному, тот взглянул на меня и сказал: «не нужно протокола». В милиции, как не раз я замечал, меньше бюрократич.-бумажного окостенения, чем в других учреждениях, и многое делается, как и в ре¬волюцию, «на глазок». — То-то обрадую хозяйку! — ска¬зал я в стойле первому человеку. — А за протокол-то бы вам, — сказал он, — пришлось бы платить 15 руб. плюс здесь 3 — вот и 18! Теперь же вы заплатите 5. — Ему надо было сказать «три плюс два в его пользу». Это было уди¬вительно, что только два! Червонку я вел за веревочку по всему городу. — Хорошая корова, сытая! — говорили од¬ни, а другие отвечали: — А сам-то! — К сожалению, жена

215

сапожника где-то пронюхала, что корова в милиции, и предупредила Павловну: — Хоть и мало вашего молочка пьем, а вот обедать бросила и прибежала. — Во время обе¬да с Павловной с горечью говорили, что вот мне, писате¬лю, все утро пришлось отдать корове, а молодая сноха си¬дела и готовилась к экзамену в вуз: ей некогда. Тоже и Петя такой, всюду его посылаешь насильно, всегда ему некогда.

Итак, я сегодня через сорок и ворон вник в чрезвычай¬ную зависимость соврем, человека от «конской головы» и пришел к необходимости изучения быта на фоне строи¬тельства. Быт надо изучать во время посещения знакомых домов, путем расспроса хозяек, и доходить до конской головы, и сквозь конскую голову провидеть «природу». Напротив, выведывая строительство, надо приблизиться к «идее». Строительство: 1) Каляевка, 2) Птицетрест, 3) Рыбный Совхоз, 4) Игрушки.

10 Октября. Утро мягкое и сизое, отчего эта синева, трудно сказать, быть может, это дым рассеялся и не может подняться, а может быть, ночь, сама от себя сырая и тяже¬лая, оставляет эту дымку до тех пор, как сильный свет сделает ее незаметной. Тепло и