великая тишина. Солнце за легкими облаками, а кое-где на чистом небе есть даже и облако летнее. Мороз вчера поднажал, и вальдшнепов на их местах больше я уже не нашел. Теперь в тишине услать бы гончих или в рог затрубить.

Много раскрылось секретов в лесу: вот елка, оказа¬лось, жила все лето незаметно для всех в тесной дружбе с осиной и теперь приняла на себя всю ее золотую листву. Открылась рябина совершенно, одна только ягода крас¬ная на черных сучках. Одна счастливая ворона где-то до¬стала целую кишку и клюет ее на лужайке. Десятки дру¬гих ворон сидят вблизи на дереве и дожидаются случая, который даст им возможность овладеть этой собствен¬ностью. Но несколько ворон трудолюбивых с хорошим характером избрали себе рябину, грузно уселись на голой и клюют красную ягоду вместе [с] двумя грачами (значит,

216

еще есть грачи!) и галкой. Прекрасная панорама лесистых холмов открывается по дороге от Глинково в Тураково.

Семья. Лодыри теперь невозможны в семье, каждому члену семьи не только надо приносить домой жалованье и паек, но еще на свой лад уметь извертываться в добыва-нии разных льгот сверх пайка и жалованья, улаживать, рыскать, выуживать, сговариваться, хлопотать и т. п. при¬том не так чтобы дожидаться приказа от старших, а само¬му по своему загаду быть всюду добытчиком. Ребенок, больной, неумелый или нытик в большинстве случаев ре¬шают судьбу той или другой семьи.

Дорогой друг, не пишу Вам, потому что старое совер¬шенно прошло, а новая песня не складывается. В то же время я чувствую, что становая жила моя (как любил го-ворить А. М. Ремизов) цела. И вот получается, как с ози¬мью под снегом: живешь, а не растешь, и оттого другому, родственнику, нечего сказать, он там сидит, я здесь. Пом-ните, я говорил Вам о необходимости иметь в Москве жи¬лище.

11 [Октября]. Сильный мороз. Белое утро. Пробовал Заливку, гонял зайца до обеда.

Быт, который собираюсь я изучать, нереален, потому что недостаток в питании создает неверную оценку дейст¬вительности, правда, под влиянием голода мы создаем се¬бе иллюзорное представление о предмете своих желаний, и это представление вмиг исчезает при насыщении (то же, между прочим, бывает при половом голоде).

12 [Октября]. Мягкое утро. Через электрический свет пробило живое, и оказалось, это широко-золотая заря с прослойками голубого, заря, как лицо всей жизни. Вче¬ра, наконец, явился монтер и дал свет, и вечером у нас опять стало свободно…

На востоке все лично, на западе — механизм. Но не¬приязненность к механическому, вероятно, возникает от бессилия… На востоке работают для удовлетворения лич¬

217

ного вкуса, на западе — удовлетворяют массы (не я лично, а все — в этом все, и это, демократизм, порождает социа¬лизм и коммунизм; в коммунизме против капитализма + государство — механизм…) Быт наш складывается. 1) Проявить 2) Заготовка патрон 3) Порядок Вальдшнепов с собакой не нашлось, но вечером один протянул… Убито два гаршнепа.

13 [Октября]. Очень тепло после ночного дождя. Ве¬чером жду Леву с Новиковым-Прибоем. Завтра по пути в Бобошино у нас вырвется гончая и, чтобы поймать ее, убьем зайца и так начнем за день до срока разрешения.

Два хитреца: Толстой и Пильняк. Толстой открыто по¬лез к меценатам и даже из Детского села переезжает в Москву, он даже прямо и сказал оагеркнуто: Разумни-ку, что он теперь пришел к убеждению, — он за совет¬скую власть. Это надо понимать так, что Толстой признал полное отсутствие силы и какого-нибудь значения в том, что мы по-старому называли «общественным мнением», и, установив этот факт, признал «за «совесть» советскую власть. — Вот Пильняк, — сказал я Григорьеву, — хитрее, он берет тоже все от власти и живет у нас как иностранец, но притом считается с «общественным мнением». — А раз¬ве еще это существует? — спросил Серг. Тим. — Мы этого сами знать не можем, — ответил я, — ведь это мы же сами, но если смотреть на Толстого, то нас нет, а если на Пиль¬няка, то как будто живем. А вот приезжал один мученик, походил по «нам» и говорит, что он слышит новую песнь, так точно он чувствует Бога, хотя храмов уже почти и нет…

Вы спрашиваете меня, и я вам отвечаю молчанием, по¬тому что мое «да» и мое «нет» будут одинаково ложны. Я вам отвечу, когда кончится болезнь, но когда мы будем здоровы, вы не будете и спрашивать. Мы должны теперь работать в молчании и за великое и единственное счастье считать, если из этой работы что-нибудь станет выходить. Но вообще люди увидят плоды своих рук [нескоро]. При¬дет время, и мы вдруг все увидим сделанное, обрадуемся

218

и будем жить без таких вопросов, как живут вообще люди в здоровом обществе. Возможно, к этому не мы, а наши внуки придут, [не] те, кто в своей жизни знал только ни¬щету.

13 Октября. Бабье лето, все более и более короткое, в эту осень повторялось множество раз, и наконец пришел такой день последний перед зимой, теплый-теплый, се¬рый, но довольно прозрачный и такой тихий, что каза¬лось, будто кто-то по мокрой душистой листве идет и шеп¬чет: «тише, тише, не разбудите, зайцы спят». И вот до чего хорошо в такой день на рассвете с громким порсканьем пустить гончую и затрубить с отзвуком в лесистых хол¬мах: вставайте, зайцы, вставайте!

14 Октября. Мы — браконьеры (за день до разреше¬ния охотились и убили зайца в Горбах, вблизи Слабнева). Ночевка у Морохина. — Тимофей, с его головой, и бонда-рем! («Маленькая кадочка 100 р., а большой и цены нет». На это я сказал: — Вот бы Тимофею да бондарем!)

Охотничьим промыслом теперь в Москов. обл. можно хорошо жить, а раньше, до революции, было нельзя. Это отчасти потому, что прожиточный minimum уменьшили, и заработок служащих стал «охотничьим» (жалованье 200 р., значит, 4 пуд. рж. муки = равняется довоенным 4 р.; а 4 р. охотник и в прежнее время везде мог заработать; к этому еще, что на 65% можно покупать ситца: «симуля¬ция» (стимуляция)).

15 Октября. Неудачное начало охоты: явились «дру¬зья» Санька Старшинов и Раевский, подпустили свою со¬баку и сбили гон. Заяц у меня на спине. В шалаше под Ильинками.

20 Октября. Сергий и Вакх. Именины Серг. Тимоф. Григорьева.

Последние дни провел в Москве, где встретился со сво¬им жилищем и, наконец-то! обрадовался: теперь Москва-Загорск с его дебрями соединяются во мне в одно «поле».

219

Встретил Ю. Н. Верховского, — он или не он? так поста¬рел! и отчего-то неприятно, хочется, чтобы не узнал, ми¬мо прошел. Но он узнал, и по мере того, как мы в разгово¬ре сближались, он молодел, и мне стало представляться даже, что мы, старики по виду, были как юноши — тот же Слон Слонович. Решил написать «Олень-Цветок» по это¬му мотиву: старики встретились и вдруг помолодели. Кру¬гом говорили, что это действие пантов, на самом деле: со¬храненная молодость.

Весна Уссурийская и осень; промежуток лето: — Лето его прошло, как лето Уссур. края: в жарком тумане руши¬лись скалы, так быстро жизнь проходила, как перемена в горах Сихотэ-Алиня. Вчера еще не ходили возле моря: под скалой, — сегодня ходят поверху, а та скала упала, рассыпалась до самого моря. Какая перемена! А камень все тот же, только раньше его точила сверху вода, а теперь неустанно лижут волны и шутливо набрасывают на ост¬рые камешки крендельки скелетов морских ежей. Лето человека прошло в разрушении, все рушилось и все внут¬ри оставалось нетронутым…

Был в «Смене». Думал, что встречу друзей вроде Луни¬на, милых, любящих, но беспомощных. Встретил, как всю¬ду теперь, чиновников, не понимающих и даже не читав¬ших меня, но зато имеющих власть: им приказали вызвать Пришвина, и они вызвали. Раньше Пришвина фуксом под соусом проводили наверх друзья, теперь злодюги-чинов-ники бесстрастно поднимают на лифте по телефонному распоряжению старшего мецената.

Замыслил еще написать «Завидово» (Повестка для собрания егерей военно-охотничьего общества — т. е. вве¬дение в понимание современной охоты, описание хозяйст¬ва, собрание и рассказы и поездка к лосям).

Увидал своими глазами на Тверской, что она не Твер¬ская, а Горькая, и потом услыхал, что и дело Станиславско¬го Худож. театр — тоже стало «имени Горького» и город Нижний теперь Горький. Все кругом острят, что, напри¬мер, памятник Пушкина есть имени Горького и каждый

220

из нас, напр., я, Пришвин, нахожу себя прикрепленным к им. Горького: «Обнимаю Вас, дорогая, Ваш М. Пришвин, им. Горького». Как это происходило? Конечно, постанов¬лением собрания (хоть что постановят), но за спиной соб¬рания кто? Лютый враг Горького, или же это он сам, гря¬дущий в имени…

Встретился изобретатель Иван Острый, [идет] из Мос¬совета с папкой, говорит: «у них пороху не хватило». И вытащил из папки план нового изобретения, это для праздника революции башня в 500 метров высоты из про¬волоки, каркас что-то в 2 1/2 тонны поддерживается свер¬ху большим воздушным шаром, и вся башня унизана электрическими лампочками и — тоже изобретение Ост¬рого — портретами вождей из никелиновой проволоки по асбесту, проволока при накале краснеет и красными чер-тами по белому асбесту дает лицо вождя. В Моссовете будто бы восхищались, но не оказалось материалов для воздушного шара: «пороху не хватило». Удивительно, как все одно к одному: ну разве Максим Горький не этот воз¬душный шар?

— А если ветер, — спросил я изобретателя, — что же будет тогда с башней?

— Ветер ничего, ответил он, — еще интересней, если светящаяся башня будет ходуном ходить, а бури, вероят¬но, не будет.

А еще говорят «Вавилонская», да мы Революционную-то башню, захотим, в неделю к празднику представим.

Карьера Горького меня теперь больше не злобит, на¬столько это выходит из всех наших рамок: воистину баш¬ня из проволоки для рекламы Совета. Все-таки же инте-ресно, как он сам во всем этом: может ли еще смеяться и перешепнуться хоть с кем-нибудь о себе внешнем.

Наш поезд по пути в Сергиев раздавил старика. Это всех подавило. Я думал о том, что «душа» есть общее имя тому, что мы разумеем, когда говорим каждый за себя «я», и что за душой есть еще дух, объединяющий все души. И так от этого раздавленного старика я перекинулся к то¬

221

му нищему в Сергиеве с корзиной под дождем в рубище у окна… Не он ли так кончился? Я думал тогда о его душе, сравнивая со своей: что и его душа ведь сама по себе единственна, что с «душевной» точки зрения тут «всё». Но какая бессмыслица: старик этот с великой радостью бы лег под забор и погасил эту душу. Но нет! Он верует, значит, живет в сверхдушевном мире. Если же не… то надо бы