даже и вопросом таким не будут задаваться…
14 Января. Продолжается сиротская зима. Вот-вот ко¬рова отелится, и у хозяйки бродят в голове нечестивые мысли: как бы устроить так, чтобы не поить теленка до-рогим молоком, а как-нибудь от него вовсе избавиться. Хозяйки уже нашли средство в значительной мере избав¬ляться от расхода молока на теленка: поят кофе-здоровь¬ем.
На полях: Придумчивые и решительные люди однако находят иные средства. Так вот насуют шерсти в горло и когда теленок…
Теленок-мученик. Один гражданин выдумал подморо¬зить теленка так, чтобы он жив остался и можно было за¬резать, и в то же время и таким уродом стал, чтобы разре-шили его зарезать. Так он оставил теленка в морозную ночь на дворе и время от времени выходил с фонариком смотреть. Когда ноги у теленка до того отмерзли, что он свалился, гражданин втащил его в хлев. Утром пошел просить разрешения резать. Но вышло так, что сосед его бедняк тоже теленка поил и все видел через забор… Ко-миссия была тоже догадливая, и так рассудила: мученого теленка отдали бедняку на зарез, а теленка, которого поил бедняк, велели допоить предприимчивому гражданину. Вот бедняку вышла жизнь: и молоко полилось от коро¬вы в свой рот, а не в телячий, и отведал соседской теля¬тинки.
22
— Так и надо, — говорили мужики на базаре, — надо самому башкой работать, а не смотреть на других. Выду¬мал что, морозить, да кто же теперь не морозит телят.
— Ну, а как же надо-то…
— Как?..
И оказалось, вот как делают теперь самые догадливые. Насуют теленку в горло шерсти и, когда теленок начинает корчиться, зовут комиссию. Пусть вскроют и найдут шерсть, можно сказать, что теленок сам нализался шер¬сти…
Свинья-наследница. Говорят, что сейчас в городе по всем учреждениям в поисках правды ходит глубокий ста¬рец, похожий на Апостола. Дело его состоит в том, что вы-думал он себе завести поросенка и достал очень породис¬того. Прокормил год, выросла отличная свинья, собрался с силами, купил хлеба, овса, откормил свинью и пошел за разрешением резать ее. Комиссия осмотрела свинью, при¬знала ее племенной, резать не разрешила в течение пяти лет. Вот старик и ходит по учреждениям и уверяет всех, что ему не дожить, что свинья у него останется наследни¬цей. — Мыслимо ли, — говорит старик, — чтобы человек жил для свиньи…
Мужики на базаре опять все набросились на Апостола и говорили ему:
— Дурак, дурак, такую свинью вырастил и пошел до¬кладывать…
— Ну, а как же?
— Как? Это нельзя на каждый случай сказать как. Ведь вот и у вас, как везде, часто меняются председатели: ты узнай, может быть, он не записал, а в памяти держит. А ког¬да узнал, что свинья в памяти, жди, когда сменится пред¬седатель, и как сменился, спеши, режь без всяких разре¬шений, ничего не будет. А так по апостолу жить, как ты, [каждая] свинья верх над тобой возьмет, и ты помрешь…
15 Января. Зима так проходит: началось сильными морозами без снега, и так было долго и очень досадно, по¬
23
тому что мороз без снега всегда злей почему-то. После то¬го стало мягко и пошел снег и падал каждый день, созда¬вая для охотников ежедневно «пороши». Однако без [мороза] так везде распушились снега, что ходить в лесах стало невозможно — собаке по уши! — и охота около Рож¬дества кончилась. А сиротская зима и теперь продолжа-ется.
Вчера был Вася Карасев. Ссылка ни в чем не повинного отца, по-видимому, прошибла и его комсомольски-про-стеганную душу. Так и все они петушатся до времени, [по¬том] ушибленными отходят с позиций и переживают то же самое, что и все люди, а новые опять петушатся за счет своей юности и невежества. Но среди них, однако, есть за¬мечательные дарования (что-то вроде [администрато¬ров]), удивительные дипломаты, — очень возможно, что они-то и есть невидимая «соль» комсомольства.
Идеологическое расхождение.
Спросите любого о Реомюре, все скажут, что это тер¬мометр, и только редкий из редких, какой-нибудь узкий специалист — и то из специалистов специалист по термо-метрам, и тоже из этих специалист по биографиям изо¬бретателей в области физики — скажет, что Реомюр не термометр, а человек, изобретатель термометра… Жив ли теперь этот замечательный физик — едва ли: ведь я был еще мальчиком маленьким, когда мать моя оттаивала за¬несенное снегом окошко, чтобы взглянуть на Реомюр. В какой стране он жил? Не знаю, — ведь все так коварно подстроено на этом кладбище науки, чтобы человек сов¬сем исчезал, а созданная им вещь похищала себе его имя. Но, вероятно, так и надо, и хорошо и справедливо: разве он сам-то, Реомюр, изобретая термометр, сколько-нибудь думал о человеке, он был просто физик и смотрел на все с физической точки зрения. Человеком в памяти людей остается только тот, кто был человеком тогда при жизни своей, а не физиком, или химиком, мы можем вспомнить оагеркнуто: Гёте; приписка: Христа… Нет, это правиль¬но, вполне справедливо, что какой-то гражданин Реомюр
24
мало-помалу превратился в изобретенный им термометр и стал по-своему вечно жить, то поднимаясь вверх во вре¬мя теплой погоды, то опускаясь зимой…
Так вот, молодые товарищи, вот в чем наше идеологи¬ческое расхождение, вы стремитесь к тому, чтобы люди вышли из жизни Реомюрами, а я хочу, чтобы каждый че¬ловек осознал себя как сам человек при жизни…
17Января. Сегодня вечером еду в Детское Село. Разговор с Павловной:
— Странно, Павловна, в литературе меня наперерыв стремятся все похоронить вместе с «классиками», на ули¬це называют «дедушкой», а я сам иногда себя чувствую не только не дедом, но даже не отцом, а так, будто я все еще мальчик и жизни настоящего взрослого делового челове¬ка еще и не хлебнул. Что это, неужели это от прирожден¬ного моего таланта…
— Да, — ответила Павловна, — талант, конечно, как та¬лант… а главное, я думаю, это что ты еще можешь ребенка произвести… Вот когда это пройдет совсем, то переста¬нешь себя чувствовать мальчиком: игра кончится, и даже обиду не будешь чувствовать…
18 Января. Поездка сорвалась, достали билет только на 20-е. И аппетит поездки пропал: есть слух, что Ле-нингр. издательство] писателей подвергнулось разгрому РАППа, подобно московскому. По-видимому, мы накану¬не полной перемены условий вознаграждения авторов. Как-то выбьется Алеша Толстой, а ведь как-нибудь вы¬бьется.
У Зои еще есть некоторые механические остатки рели¬гиозного миропонимания; так, она еще крестится перед едой, если нет никого посторонних. Впрочем, она скажет даже, что и в Бога верит, но и в этом убеждении заметно линяет: в Бога, скажет, верю, а в загробную жизнь нет.
Первого своего ребенка она родила честно, считая гре¬хом все средства против деторождения. Но, испытав пре¬лесть материнства в советских условиях, к следующему
25
разу непременно прибегнет к аборту… И нельзя иначе, тут или погибни в старом завете, или линяй. Непременно! Как болеет и линяет птица, точно так же и женщина лично в этой линьке совершенно бессильна. Ребенок ночью час¬то кричит, а Зоя весь день была на службе, и, когда ночью сидит она при керосиновой свечке, раскачиваясь часами, баюкая, и ее тень с нечесаными громадными волосами ча¬сами тоже качается на стене, — заглянешь случайно, вы¬ходя на двор, и подумаешь: «Как это несовременно и как неразумно, не хватает сверчка и часов с кукушкой».
Случается, всю ночь прокричит, а на службу идти на¬до — какая же тут будет работа, можно себе представить! Ребенок переходит на руки к бабушке, матери мужа, по¬том, когда бабушке надо готовить пищу для Зои и убирать комнаты, ребенка переносят в дом к другой бабушке, ма¬тери Зоиной. Обе эти бабушки частью по избытку любви, частью чтобы поскорее унять крикуна, пичкают его всем самым с их точки зрения хорошим, сладким и вкусным, и не по часам, как надо бы, а как вздумается. Вот через это, по всей вероятности, ребенок неуемно кричит по но¬чам, Зоя качает и баюкает — утром не добудишься! а пыль на рояле как грифельная доска: сегодня напиши пальцем, завтра так [запылится], что никаких следов от вчерашне¬го. Бывает, созовет гостей, заиграет «Дунайские волны», поднимется пыль, — все начинают чихать и хоть глаза за¬крывай. Скажешь: «Зоя, как ты, нет у тебя ни иголочки, ни тряпочки, ты бы хоть пыль обмела на рояле». Так и фыркнет: «Я не хозяйка, и не хочу быть хозяйкой».
Возмутительное положение, а между тем, как подума¬ешь, и она права: прежде рожали детей, как и теперь, глав¬ным образом, по деревням, бабы высыхали с детьми, а де¬ти кто выжил, кто помер — много выживало, достаточно. Более зажиточные держали прислуг, нянек, даже корми¬лиц. Мыслимо ли теперь все делать самой советской жен¬щине. Она справедливо мечтает о будущей [советской] квартире, куда она возвращается после службы и [совет¬ская] прислуга сделает все так, чтобы только лечь в чис¬тую кровать и отдыхать. С другой стороны, то покрестит¬ся, то потихоньку сходит к заутрене, или вдруг вздумает
26
заниматься самообразованием и для этого почему-то про¬ходит математику. Одним словом, Зоя линяет.
Петин выходной день. Взяли Бию и пошли по лисьим следам. Рабочие на производстве (устройство рыбного пруда) поймали ласку и упустили. Мы стали искать. Рабо¬чие начали помогать. Производитель работ с трудом по¬ставил их на место (крики: — Да я не усну, пока не уви¬жу. — Зверек-то больно хорош). Когда все принялись за работу, производитель взял лом и стал нам помогать. Ра¬бочие не выдержали и опять все у нас. Часа два провози¬лись. Сколько было веселья. (Русская детская природа) Ласку выгнали, и Бия ее задушила. (Самый-то мой безо¬бидный сюжет, а нельзя напечатать: разве могут рабочие на два часа забросить производство, нечего сказать, удар¬ники!)
Художником в «образованном» обществе называют мастера, который умеет так сделать, что публика, почуяв, напр., приближение весны, скажет: «весна, как у Левита-на» — или, приехав издали к морю, узнает его и скажет: «прекрасно, совсем как у Айвазовского». Мне же хочется в художнике видеть убедительно заставляющего и на мо¬ре и на луну смотреть собственным «личным» глазом, от¬чего каждый, будучи личностью неповторимой и являясь в мире единственный раз, привносил бы в мировое хра¬нилище человеческого сознания, в культуру, что-нибудь от себя самого…
Отчего мы страдаем? Оттого, что беспокоимся о средст¬вах существования (простыня все редеет, редеет, а достать негде), второе — что очень трудно работать не для себя, третье — двоиться тяжело: про себя так, а на людях иначе, а в summa summarum1: нет радостей, праздников, подар¬ков, и ждать лучшего тоже нельзя: ждут войну («пропал фельетон»).
Еще особенно тяжело нам, живым отцам, что отец — свидетель не только плохого, но и хорошего в прошлом,
