— там начинался рассвет. Пороша легла с вечера и перестала, русак при луне за ночь
233
находил Бог знает сколько, и к одной и той же жировке с разных концов в выходной день собралось множество охотников. Когда ободнялось, моя Золова подняла русака, и все собаки чужие, бродившие на жировке, ринулись ей на помощь.
Поэма Клычкова Мадур-Ваза имеет один убийствен¬ный недостаток: читая, думаешь: «а как же в подлиннике, у самих вогулов?» Особенно подозрителен конец: герой совершил великие подвиги ради спасения своего народа, но когда у него отнимают возлюбленную, то он отказыва¬ется от всех своих достижений. Хорошо использован, ка¬жется, бунинский прием (песнь о Гайявате) перевода с со¬хранением некоторых оригинальных слов: очень скоро эти слова становятся знакомыми. Надо попробовать про¬зу так переводить.
О победе страха и злобы: не победа, а просто проходит острота, проживешь и будешь умным.
И еще: это, собственно говоря, не страх и не мания пре¬следования, напротив, это приспособление здорового ор¬ганизма и вполне естественное состояние.
«Непогрешимость» (см. выше) исходит в одном случае от Бога, в другом от «масс» (помазанник Божий = избран¬ник масс; именем Господа Бога = именем масс).
Новая волна. Каждый раз, когда подходит волна, люди думают: «но вот теперь уж большевикам конец!» И каж¬дый раз уходит волна неприметно, а большевики остаются. Теперь наступает голод, цены безобразно растут, колхозы разваливаются, рост строительства приостанавливается… Эпоха коммунизма является на Руси школой индивидуа¬лизма. Это в особенности отчетливо видно у писателей.
Тройский. Я поехал от «Известий» на Дальн. Вост. раз¬рабатывать свою тему «звероводство». Тройский вслед за мной посылает Лидина и потом печатает его, а меня нет. Рукопись Даурия лежит у него 6 месяцев, и, когда я прошу
234
ее отдать, он говорит: «я велю ее разыскать». Вероятно, это влияние Горького и окружающих его шептунов, того же Лидина, Леонова и др. Тройский — несовершеннолет¬ний и жулик, вероятно, весь изолгался.
Красный романтизм. Одна существенная черта, свойст¬венная романтизму: — непрактичность.
Все забываю записать это, и вот наконец вспомнилось главное впечатление от XV годовщины Октября: 17 лет смотрел на портрет Ленина равнодушно, и вот теперь, когда к Ленину присоединили Сталина в огромном числе и самых крупных размерах, то почему-то стало их обоих жалко. Да, сначала жалко стало, а потом и предположение явилось, почему это: вероятно, потому, что… трудно это выразить. Вот хотя бы Горький, — тут неприятно, а жа¬лости и помину нет, напротив… хотя, конечно, и незавид¬но. Слава Горького пуста, и только досадно за человека: ведь он мог бы человеком быть, а не чучелом. Но слава Ленина и Сталина не пуста, тут совсем другое, тут как бы приговор быть всегда у всех на виду: мы, мол, будем петь «славься да славься», а ты будь тут, быть может, тебе и не хочется, и понимаешь ты хорошо, какой это вздор, но нам непременно надо петь «славься», и ты будь. О, тяжела ты, шапка Мономаха! А потом еще в нашем народе к начальст¬венному лицу всегда подлое отношение, всегда скрытое презрение и внешнее преклонение. А кроме того, для на-стоящей славы теперь нет резонансу, «раздаться»-то сла¬ве некуда, человек к человеку вплотную стоит, а не то что как было раньше-Вчера с Павловной вспоминали то счастливое время, когда «массы» думали, что после смерти все мы встретим¬ся. — Все с сотворения мира? — спросил я. — Зачем все, — ответила она, — там остаются только самые умные, добрые и образованные. — А похуже куда же? — Необразованные? те опять рождаются и достигают образования, а то поче¬му же все движется вперед, сравни-ка наше время и те¬перь…
235
— Вот еще как выходит, что встречаться-то не с кем: с родными так, слава Богу, прожил жизнь, и встречаться, может быть, и ничего бы раз встретиться, но так, чтобы из-за этого свет переделывать, не стоит. Друзья тоже про¬шли. И только вот одна невеста моя, с ней бы я встретил¬ся, я бы все отдал за это, я готов до конца жизни на желез¬ной сковороде прыгать или мерзнуть, лишь бы знать, что на том свете с ней встречусь и обнимусь. (Хорошо бы опросить людей, кому с кем хочется встретиться, значит, кто кого недолюбил).
26 Ноября. 23-го поехал в Москву и вечером слушал Белого, 25-го вечером вернулся в Сергиев с Левой. Сегод¬ня Лева пошел с Коптелиным на охоту.
Лева, прослушав Белого, сказал мне: — Раньше я ду¬мал, что ты, папа, одинокий чудак, а теперь по Белому и по тебе вижу, что то была особая порода людей и ты не один, было такое общество необыкновенных людей. — А мне удивительно, — ответил я, — в нынешнем обществе литераторов, до какой степени подлости может дойти че¬ловек и еще писатель!
27Ноября. Слепая пороша. За 6 часов ни одного следа!
Встретил Тимофея и за ним целый обоз единолични¬ков, везут хлеб сдавать по новому декрету. Старинная зло¬ба, но… что же делать, если на заводах рабочие голодные? на [кого] же злоба? все совершается как логический вывод из далеких посылок.
28 Ноября. Небо нависло. Рассветало снизу: просто белел снег до тех пор, пока не открылись следы лисиц, по¬том зайцев, белок и так вплоть до тончайших цепочек гор-ностаев, кончая полевочкой.
Прочитал свою книгу «Журавлиная родина», которую не читал после ее выхода в свет в 29 году. Приятно было открыть, что книга хорошая, и главное, что уже и совер-шенно не «разъясненная». И понятно: поди-ка попробуй разъяснять, как бы эта книга сама тебя не разъяснила.
236
В речи Белого (Краеведческая секция) было советское же дело представлено с лицевой недоступной самим ком¬мунистам стороны. Выходило из слов Белого так, что ца¬рящее зло при посредстве творческой личности превра¬щается в свою противоположность. Сам он своим личным примером показывает, как плодотворно можно работать и при этих условиях. Да, это верно: вот именно-то при этих условиях и надо напрягать свои силы и делать лучшее.
Лева, выслушав Белого, сказал, что он вдруг понял че¬рез Белого и меня: так, раньше он считал меня одиноким чудаком, а тут оказалось, что это было целое общество из таких людей.
29 Ноября. Итак, вот как легла зима. В ночь на 25/XI пошел снег, сначала мокрый, и летел до ночи. Утром 26-го летел с бурей, и навалило так, что ходить в лесу стало тя-желовато. Заваленный лес совершенно оглох. Мокрый снег обмерз на деревьях и при малейшем ветре начинался в вершинах разговор, перешептывание, перестукивание. Все говорят, что такой снег уже не может растаять. Лева пробовал пойти на охоту 26-го, но вернулся. 27-го зайцы не вышли, я напрасно морился. 28-го весь день в Горбах гоняли одного беляка, он не выходил из чащи, и так мы его и не убили.
Получил из Москвы письмо с адресом наполовину мос¬ковским, наполовину загорским. Письмо было написано на двух карточках сберкассы: «Тов. Пришвин!» на одной стороне и переходило на другую карточку, а с той обратно на другую сторону первой. Какая-то девица, очевидно из сберкассы, писала, ссылаясь на мое выступление на пле¬нуме и стенограмму в «Литер, газете», — что я говорил о какой-то редакции, просившей рассказ о собаках; так вот какая это редакция, «а то у меня в голове есть не-сколько рассказов о животных». И все! Женщина, искус¬ство, личность писателя — тут уже все срыто, сберкасса, редакция, кабинет зава, кабинет писателя, — все сровнено и нет ничего. Такие растут теперь комсомольцы, вузовцы,
237
услышавшие «звон» («да не знаю, где он»). Это и есть «массы». Все они хотят жрать, лезут, как лососи, и навер¬но вылезут. Но увы! наш романтизм теперь пропал навсег¬да… Всенародная мешалка-Флобер сказал, что Бог создал самку, а мужчина из нее сделал женщину.
Пора покончить и перевести на смех это чувство злобы на разных захватчиков вроде Евдокимова, самозванцев и проч. Пора начать смеяться…
Жизнь человеческую, всю ее кашу, я представляю себе так, будто кто-то мешает ее, и твердое на низу постепенно растворяется, и что растворилось, при нагревании обра-щается в газ. Мы, писатели, в существе своем должны быть в 3-м состоянии, где нет индивидуумов, «Я», а толь¬ко личности, составляющие «Мы».
На полях: Погему обо мне никто не пишет? потому гто гело-век, близкий земле, агроном, леснигий понимают мое писание как вещь в себе, сущую правду, о кото¬рой они сказать не могут нигего, потому гто не критики. А критики не могут, отвыкли, они уги-теля школы…
А впрочем, потому, может быть, мне кажется, слабо написано обо мне, что всегда пишут действительно сла¬бые??. Напр., кто написал о Льве Толстом так, как он сам о себе написал и раскрыл сам себя в своих сочинениях…
1 Декабря. Москва. Диспут о докладе Белого. Отдал ему на чтение Журавл. родину. Деталь (вопрос) Ответ: личность, без личности не может быть детали.
«Один из моих принципов заключается в том, чтобы не вкладывать в произведение своего «я». Художник в сво¬ем произведении должен, подобно Богу в природе, быть невидимым и всемогущим; его надо всюду чувствовать, но не видеть» (Флобер).
238
М. Пришвин. Биографический анализ пришвинского очерка.
Мой принцип: вкладывать в произведение ту часть сво¬его «я», которая бывает и у других, отчего читатель при¬нимает это «я» за свое собственное, вследствие чего «я» автора делается еще более невидимым, чем если следо¬вать принципу Флобера.
Всякая деталь должна являться из момента встречи всей личности художника с материалом… деталь — это момент вечного.
Стандарт допустим как условие встречи с деталью: при таких-то условиях, напр., рано утром, является способ¬ность раз-личать, значит, добывать детали.
Основная тема лекции:
Если художник слова обладает талантом, то он не в со¬стоянии переписать страницу своего сочинения без изме¬нения. И точно так же в процессе творческой своей жизни он неизбежно вследствие скуки повторения должен пере¬менять и совершенствовать форму. Отсюда вывод: худож¬ник должен искать встречи личности своей с материалом, вследствие чего форма родится как бы сама собой. Можно облегчить чрезвычайно эти роды изучением формальной стороны творчества, но это изучение не может стать на место «жизни», т. е. зачатия формы от встречи живой лич-ности художника с материалом.
Вопрос о «быть понятным» решается в процессе сотво¬рения личности.
Аксиома творческого труда: что добро перемогает зло, значит, из совокупности жизненного творчества получа¬ется некий плюс. И надо быть личностью, чтобы понимать этот плюс. Вот в этом знании общего дела есть сущность личности, потому что просто индивидуум знает только себя. Итак, мы будем называть личностью общественно-сознательного индивидуума.
Цивилизация и культура — взятые внутрь творческой личности означают следующее: культура — это связь меж¬
239
ду людьми в их творчестве, цивилизация — это сила ве¬щей.
Культура — это связь людей, цивилизация —
