тя¬нет к себе.
— Вы с юга…
— Да нет же… и это мне теперь все равно.
Оказалось, я о родине обыкновенной говорю, а он о сво¬ей «Капитанской дочке», об участке (кажется, 161), куда он вложил свои сверх-силы. Этот участок канала стал его настоящей родиной, и здесь на чужом участке он испыты¬вает настоящую тоску по родине.
299
Рассказ о двойной березке.
Там, в Хибинах, где только камень и нет ничего по большой человеческой правде, строился город: там ниче¬го человеческого в прошлом не было, и никаких местных мастеров не было, ни плотников, ни печников, ни камен¬щиков, ни[каких других]: и не было ничего сделанного, ни дорог, ни полей, ни прудов, ни мельниц, ни домов. И отто¬го, что в прошлом ничего не было и все надо было вновь создавать, то непременно надо было все делать по боль¬шому размаху, по большой человеческой правде… Тут на¬до было рвануть, взмахнуть, человек-строитель был как орел и летел, размахивая крыльями огромной правды.
Слышу сызмальства, будто старики как-то из ума вы¬живают: был умный человек и вдруг к старости сделался глуп оагеркнуто: и оттого постоянно был настороже, как бы самому не попасть в такую беду. Думаю, однако, ум¬ному из ума выжить невозможно, а эти чары молодости прикрывают собой глупость, и вот когда оагеркнуто: мо¬лодость проходит чары рассеиваются и естественная глупость обнажается, кажется, будто человек из ума вы¬живает. Среди этих чар молодости для [меня] лично вели¬чайшим врагом моим является самохвальство…
Все зависело, конечно, от того, как отнесется ко мне начальник, самое лучшее…
Странствуя по северному строительству, я прибыл под самый конец в описанный мной почти 30 лет тому назад Край непуганых птиц, где прошел теперь Беломорский канал. С волнением думал я, дадут ли мне хорошо посмот¬реть на избранный мной в начале литературной деятель¬ности для описания край, возможно ли будет сделать снимки с тех камней, по которым бежали когда-то сфо¬тографированные и помещенные в книге моей водопады. Все зависело, конечно, от начальника, который… дело в том, [первое,] если начальник не слыхал никогда моего имени и делает для меня лишь выполняя волю другого начальника, второе, если начальник имя слыхал, но не читал, и, наконец, если меня начальник лично читал.
300
Секретарь доложил обо мне: писатель Пришвин. — Пришвин! — воскликнул начальник. — Пришвину надо показать все на свете и топор.
Так говорят…
13 Сентября. Погода начинает налаживаться. Сегодня едем с Котынским и Петей в Гаврилов Посад на дупелей и серых куропаток.
Фаворский кончил «Жень-Шень».
Слышал там о Флоренском, что его выслали и будто бы семье сказали — куда-то близко, а письмо получено из Свердловска, на пути в г. Свободный: где же находится г. Свободный, точно не знают, будто бы на Амуре.
Города растут нынче искусственно, как шампиньоны. Могучая сила поднимает города, но лиц нет.
Ищу в себе единства (для себя самого, для домашнего пользования, чтобы веселым быть и работать).
Быть самим собой — значит понять себя в единстве.
Новые впечатления разбивают это единство, и что труд¬но после путешествия, на что много уходит времени — это найти корни этих впечатлений в себе, т. е. свести их к единству.
Разве мало отличных людей ушло в себя совершенно, отдав свои руки на физическое строительство государ¬ства: так они отказались от личной претензии на власть и живут мудрецами.
13—14—15 Сентября — ездили с Петей в Гаврилов Посад на дупелей. Убили 5 бекасов, 1 коростель, 3 чирка и 16-го в 5 ч. у. вернулись домой.
Был такой случай на охоте. Петя промахнулся в бекаса и попал в меня. Я почувствовал удар в кончик уха и в обе ноги повыше колен. В голове мелькнуло, что в первый мо¬мент никогда не бывает очень больно и что рана, быть мо¬жет, и серьезная. Но бекас, в которого Петя промазал, летел на меня, и я, отложив вопрос о ране, взял его на вскидку так ловко, что он, упав на землю, как мячик подпрыгнул
301
с кочки на кочку в направлении своего полета. Потом ока¬залось, что только одна дробинка пробила мочку уха, а те, что по коленям ударили, в тело не вошли. Очень приятно было взять такого бекаса, а о Пете надо никому ни слова.
Так вот, всегда понимая себя как труса, на деле, когда подходило в упор что-нибудь, я всегда оставался на высо¬те, только редко это случалось. И вот об этом, собственно говоря, вероятно, и тоскует постоянно моя душа и чего я секретно желал бы больше всего на свете, это какого-нибудь военного дела — этой военной славы: и вот такое мальчишеское желание на старости лет!
Еловый островок. Раньше, 28 лет тому назад, я попал на островок с некоторым риском для жизни, теперь при¬шел на него по мостику через падун. До захвата падунов в человеческие руки, говорят, тут постоянно жила выдра. Теперь ей тут жить невозможно, людям каждый момент может вздуматься закрыть плотину, и выдра останется голая на голых камнях. Я отошел в глубину островка и по¬чему-то обратил внимание на старое упавшее дерево. Умирающие естественной смертью деревья в лесу всегда интересны для наблюдателя: в них кипит всегда могучая жизнь и как будто множество существ спешит на помощь умирающему дереву, чтобы успеть всякую труху превра¬тить в новую зелень.
Отодрав кору этого дерева, я увидел под ней гусеницу лубоеда: она, поедая лубок, оставляла за собой открытый сверху канал в несколько миллиметров ширины; поедая лубок, маленькое насекомое двигалось так медленно впе¬ред, что уже в нескольких сантиметрах от ее работы поза¬ди на ее экскрементах успела развиться какая-то зеленая растительная жизнь. И когда через несколько минут по¬сле этого, уже на той стороне, где расположились Надвои¬цы, ко мне подошел средних лет человек и представился мне как прораб озеленения, я невольно вспомнил о лубо¬еде, тоже озеленяющем свой канал. Прораб озеленения тоже начал свое дело после того, как канал был готов: он делал газоны, а возле домов охраны плотины и шлюзов разбивал цветочные клумбы.
302
Так вот, казалось мне, существует два подхода ко вся¬кому человеческому делу: один из природы самого челове¬ка, и тогда не кажется работа человека чем-то особенным: он сознательно и общественно продолжает дело всякого живого существа на земле: двигаться вперед и озеленять свой сад — след для потомства. И другой подход есть, ко¬гда входишь внутрь человеческого общества, совокупно пробивающего себе канал: кажется, создается нечто сов¬сем небывалое и все против природы.
18 Сентября. Ясное морозное утро. Белая трава. Пар от воды. Блеск от листьев…
Петушки ровно белые один в один, и несколько тысяч, и все кричат ку-ка-реку, и курочки тоже белые все, как вы¬литые из формы…
Не на борьбу с природой, а в помощь ей, потому что ра¬зум есть высшая сила природы, ей благодетельная, а не противная. В помощь природе в борьбе за порядок. Разум на помощь природе в борьбе за порядок. Дайте силу!
Узнавать себя в целом от вещи к вещи все дальше и даль¬ше, чтобы наконец понять себя самого в единстве про¬шлого, настоящего и будущего…
19 Сентября. Погода опять вернулась к дождю. Вчера был Лева с Галиной: не знаю точно, действительно ли Ле¬ва становится хуже, или то, что он сошелся с женой и тем отдалился от меня, — стал мне просто виднее.
Мысль о Б[остреме] дает мне такой рассказ: «Женский день». В одной квартире живет художник с женой и тещей и чекист с товарищем. Жена художника и теща ничего не делают: жена учится музыке, хотя ей под 30; художник не¬сет крест и лезет в невыносимое ярмо из-за возможности жене «жить в звуках». Чекисты, возмущенные «бабой», выпороли ее крапивой на глазах художника, приговари¬вая: не играй, не играй! За это оба друга попали в Соловки за «перегиб». Передать сущность «интеллигентщины». Разговоры, споры об электричестве и проч. разногласиях. Конец: «дали мне за это катушку» — А художник? — По¬нял, конечно, и вскоре освободился. Не знаю, пишет ли…
303
Жень-Шень, Даурия, Золотой рог. Итого, Золотой рог — 14 листов
20 Сентября. Ночью вылился дождь весь, перед рас¬светом звезды явились, и с ними коснулся души человека ритм времен сотворения мира. И тут же где-то по крыше, не мешая тому большому ритму, мерно падали капли. Не¬угомонный моторчик где-то спешил, натуживался…
План: отделать по-новому «В краю непуганых птиц» и «Колобок». Начать 3-ю книгу «Кащеевой цепи».
Собака Черныш умела мастерить необыкновенно кра¬сиво стойку и тем до того пленяла судей на полевых испы¬таниях, что они забывали о цели, для которой назначена эта собака — охота — и давали собаке этой дипломы, собст¬венно говоря, за фигуру, а не за чутье. Я тоже, поняв кра¬соту этой стойки, пленился и приобрел эту собаку для своей охоты. До того красива была работа собаки, что до начала охоты, много раз бывая в лесу и болоте, я не при¬давал никакого значения, что все эти фигурные стойки, подводки были ложные: птица находилась лишь в очень редких случаях. Только уже когда началась охота и яви¬лась ясная цель прогулок с собакой, убить птицу — я с ужа¬сом понял бессмысленную пустоту этих фигурных стоек. И когда изо дня в день я стал приходить домой с пустым ягдташем, я возненавидел эту собаку, отдавшую всю свою вольную жизнь за фигуру. На улицах города, в трамваях, всюду, куда бы я ни заглянул, мне стали встречаться акте¬ры, поэты, художники, тоже отдавшие бесплодно жизнь свою за фигуру. И особенно часто я стал узнавать и пони-мать таких женщин, их оказалось великое множество, но одна меня возмущала особенно: я знал ее в юности, когда она вышла замуж за моего друга земского доктора… и… в разные эпохи появляется: доктор — труженик — по¬движник — она живописью — скульптурой — [музыкой] — чем-чем! Доктор сидит с детьми… Революция все смела… И вот нужно же! когда собака моя… и стала показывать разные… ко мне позвонили, и вошла седая старушка… пря¬мо вот доктор: жена, дети…
304
Пессимистов полных нет на свете: появляясь, они уми¬рают. Те, кто называет себя пессимистом, притворяется: потихоньку живет себе, наслаждаясь какой-нибудь страс-тишкой. Нищая старая в лохмотьях, очень серое небо, грязь, дождь, а она ходит и просит: жить хочет… Вот этому мы научились и этим отличаемся от интеллигенции, ко¬торая живет идеей и этой идейной жизнью гордится перед обывателями, которые просто живут из-за куска хлеба. Революция всех вернула к куску: «идея» пропала (капля на носу Бальмонта).
КОНЕЦ ВЕКА = НАЧАЛО ВЕКА от 1905 г. до 1917 = 12 лет.
Когда весть пришла, что Лев Толстой умер, я пришел к оагеркнуто: Ремизову Алпатову и
