наверху те¬кут быстрей, чем внизу. И если люди не движутся вслед за мыслями времени, они вредят. После того как вред этих людей обнаруживается, их отбрасывают вместе со стары¬ми мыслями. Так был отброшен Авербах, Тройский, как шелуха, и так всюду все шелушатся. В этом процессе ше¬лушения отдельные люди, Сталин, Ворошилов, Горький, сидят и не меняются, как вот и я сам тоже на своем посту долго сижу, и все попытки сбросить меня не удаются…

В печи революции не до искусства, и те, кто гонит ху¬дожников в печь революции, являются палачами искусст¬ва (это было миссией РАППа). Для государства искусство есть лишь один из приемов агитации, между тем искусст¬во — это сами люди, сцепленные, слитые в одно, как кап¬ли в воде: искусство, как дождь из облака, падает на зем¬лю и течет рекой по земле в берегах: государство и занято этими берегами, но как земля и вода, косная и живая сти¬хии не могут слиться в одно, быть одним и тем же, так не может слиться между собой искусство и государство. Так вот точно и общество с личностью должны быть в посто¬янной борьбе: личность всегда остается сама, и если она сливается с обществом, то, значит, она умирает.

25 Апреля. Ночью теплый дождь, утром солнце. Петя говорит, что лягушки урчат. Сегодня, наверно, запрыгали.

388

Ход моей болезни. 23-го на машине приехал Соловей¬чик, лысый, щупленький еврейчик-всезнайка, болтун. Однако его сила в том, что в курсе времени, он знает, что lumbago (прострел) лечат синей лампой, он посылает ме¬ня в Красный Крест. 24-го я еду в Красный Крест и через полчаса болезнь проходит. А Кочерыгин живет в этом го-роде 30 лет и не знает, что в Кр. Кресте есть синяя лампа, и, проникнутый антипатией к новому, говорит, что в апте¬ках нет лекарств, и переходит от аллопатии к гомеопатии. Хороший человек, опытный врач и садится в калошу, а Со¬ловейчик, пустой хвастун, невежда, вылечивает. И оказы¬вается, Синяя лампа чудеса совершает: приносят человека на носилках, а выходит он сам. Рассказ о двух докторах: Синяя лампа: опыт бытового рассказа.

Когда Лева пригласил ко мне доктора от Горкома писа¬телей Соловейчика, то он был в большом замешательстве: правда, он не раз слышал имя Пришвин, но он не мог опре¬делить, достаточно ли это имя известно, чтобы он, не ро¬няя своего достоинства, мог поехать из Москвы куда-то в Загорск. Он для пробы спросил: — Пришвин это драма¬тург? — Лева ответил, что нет, он беллетрист. Это ничего не говорило, и Соловейчик решился идти напролом: — Получает паек в [городском] распределителе? — Да. — По литеру А? — Да. — Хорошо, — сказал С, — еду.

Даже заслуженное удовлетворение и совсем относи¬тельное благополучие приводит к моральной лености и готовности объяснять в хорошую сторону причины, способ¬ствующие твоему личному хорошему состоянию. Мысль не решается заглянуть туда, а коротенькие чувства ведь всегда готовы стоять за свое добро. К счастью, у меня в ду¬ше как будто сторож стоит и допускает покой только на время.

Теперь никто не спрашивает о моральной мотивировке поступков, лишь бы поступки эти согласовались с гене¬ральной линией партии и давали бы продукцию в коли¬чественном и качественном отношении. Именно вот это и определяет наше время: про себя живи, как тебе только хочется: властвует затаеннейший человек.

389

26 [Апреля]. Выходил гулять до обеда и вечером был на тяге на княжеских местах.

На солнце до + 30. Жарко. Пыль. Южный ветер. Позе¬ленение лужаек. Шоколадные березы. Раскрылись, зеле¬нея, почки черемухи. Полезла трава. Ночью от лягушек каждая лужа гудит.

Вальдшнеп вдали храпнул, и как будто от этого смор¬чок попал на глаза, а рядом цветы анемоны и волчье лыко. Месяц горит, а звезд еще нет. Сильнее напрягаются бере¬зы, простираются вверх, как руки: все птицы вечерние и я с ними. Далеко где-то рыдает, буксуя, автомобиль.

О «Жень-Шень» даже рецензии нет нигде. Это уже и совсем безобразие.

Проект письма к Горькому:

Дорогой Алексей Максимович, осенью прошлого года на Медвежьей Горе т. Корабельни-ков предложил мне от Вашего имени взять на себя руко¬водство группой молодых писателей, которые взялись на¬писать книгу о Беломорском канале. Я не отказался, но в Москве тот же т. Корабельников, спустя большой про¬межуток времени, принес уже готовый по главам распи¬санный план и от Вашего же имени просил меня написать 7-ю главу. Через некоторое время т. Авербах передал ра¬достно, что Вам очерк мой очень понравился, однако в по¬следний момент очерк этот был снят, и Авербах сказал, что Горький желает сам лично объяснить мне причины, почему очерк не напечатан. С тех пор всю зиму, десятки раз я звонил к т. Крючкову с просьбой назначить свида¬ние с Вами, и он под разными предлогами мне в этом от¬казывает. И наконец я посылаю Вам свою новую книгу «Жень-Шень» и приписка: снова против Вашего обык¬новения не получаю от вас ни строки.

Я лично, Ал. Макс, не обижаюсь, потому что я чудак и по жизни прохожу [«верхним чутьем»], но я представ¬ляю на своем месте любого человека, и выходит очень обидно. Представьте, будто Вы Пришвин, а я Горький.

Загеркнуто: Я сочувствую Вашей деятельности, ис¬кренно рад, что Вы взяли на себя труднейшее дело лите¬

390

ратурного вождя, сам, как знаете, в своей скромной об¬ласти художественного слова не мало тружусь на общую пользу. Я не заслужил такого отношения и прошу Вас объ¬яснить мне причины оагеркнуто: Вашего недружелюб¬ного ко мне отношениях

Между прочим, меня весьма интересует Ваш отзыв о повести «Жень-Шень». Я мнил эту повесть созвучной нашей эпохе, но никто не отозвался и не удостоил даже рецензии. И вообще… Был Лесков, о нем молчали. Допус¬тим, что Пришвин в десять раз слабее Лескова, но я не мо¬гу доказать, что о Пришвине в десять раз меньше написа-но, чем о Лескове, который замалчивался. Я Вам писал, что Вы — единственный мой критик: у меня целый ящик Ваших писем о всех моих вещах. Загеркнуто: И о самой важной моей вещи

Загеркнуто: Я до того не могу Вас представить в отно¬шении себя

Не все Вами написанное я принимаю: Вы много напи¬сали и сейчас пишете [много] неверного, с моей точки зре¬ния. Во всякую минуту я готов об этом сказать Вам в гла-за. Но я никогда не допускал себе думать и кому-либо говорить дурно о Вас как о человеке. И сейчас я думаю, что, по всей вероятности, и Корабельников что-то наврал, и Авербах прибавил, и Крючков не о всех моих звонках доложил, и, быть может, и книга моя, на которой было на¬писано «от чистого сердца», до Вас не дошла.

Я Вам писал, что Вы были единственным моим крити¬ком во все 30 лет моей литературной деятельности и мне тяжело терять единственного. Мне казалось, что я напи¬сал повесть, созвучную эпохе, я получил сотни писем от комсомольцев, от стариков, но ни одного от литератора. И в газетах даже рецензии не дали. Положение в сто раз хуже лесковского.

28 [Апреля]. Весна явилась вдруг: — Не верю, — гово¬рит девушка, — не верю, что пришло тепло. И какое тепло: ночью + 15°, днем 20—30 в тени. В эти несколько дней всё сготовилось, всё распускается, ранняя ива цветет.

Давно ли снега лежали в лесах? теперь цветы.

391

Я вышел из дому в 23/4, по дороге в Зубачево шел, по линии. Восток был закрыт, и о начале рассвета птицы ска¬зали, и пошло! и в каждой луже гамели лягушки наверное, весь воздух наполнен урчанием, и то рявкнет, то кряхтит. По ту и другую сторону 1 нрзб. и сколько птиц поет в темноте, как это прекрасно, и никто не хочет прийти и послушать. И точно так же редки люди, занятые вопро¬сами религии, и все их меньше и меньше, потому что просто ведь даже физически более крупные люди исчеза¬ют. Людей становится больше, но они сами все меньше и меньше: люди дробятся: слабых лечат, не дают умирать и так вот: и грамота — это способ легче жить (одним тем можно жить, что знаешь, где что взять: доктор Соловей¬чик стал знаменитостью, потому что через родственницу знает, в какой аптеке какое лекарство можно достать).

В 4 у. услыхал токовика. Бросился полем. Увидел бе¬лый подхвостник. Переполз к кусту. Стрелял без мушки на неизвестное расстояние. Не обратил внимания на вы-стрел. Мушку от неба спустил на тетерева и попал в кры¬ло. Явился домой с петухом.

Приписка: Понижение интереса к судьбе разных народов и ни-гего не ждешь ни от кого сверх того, гто есть.

29 Апреля. Даже в глухом хвойном лесу нет ни клочка снега, но подснежная пленка осталась на дороге: тут счас¬тье, вся земля каждую весну в сорочке рождается.

В это время некоторые замечательные деревья цветут, и в особенности хороша ранняя ива: ведь ничего кругом нет зеленого, ни одного листика, даже намека, какого-ни¬будь зеленого хвостика на почке, — все кругом шоколад¬ного цвета, и тут вдруг на всем темном целое дерево цве¬тов, и каждый цветок похож [на] маленького желтенького цыпленка; от дерева, цветущего ранней весной, далеко пахнет медом, и сюда летят и первые пчелы, и шмели, и бабочки, и множество мелких крылатых существ; дере¬во и пахнет, и гудит. Я, наблюдая работу насекомых часа¬ми, не раз удивлялся тому, что когда одна бабочка поки¬нет цветок, как будто совсем его опустошила, и пересядет на другой, другая бабочка садится на первый цветок и на¬

392

чинает находить в нем такое, чего первая бабочка не на¬шла, а после этой является третья, и так весь день: всем хватает на дереве!

Еще хороши бывают в это время ручьи. Недавно только вода в снегах и льдах пробивала себе путь с таким шумом и ропотом. Я не мог себе представить тогда молчаливого ручья. Теперь ручей, овладев всем, разбив все препятст¬вия, чуть шелестит, по мягким уже зеленеющим подвод¬ным травам, как будто он мягкий и шелковый.

Жизнь машины измеряется не как у нас летами — столько-то лет, или как у гончих осенями: столько-то осе¬ней, а пространством, километрами пройденного пути: сто тысяч километров — это предел бодрой жизни, как со¬рок лет — бабий век, после чего машина живет на ремон¬те, и это уже как у человека старость или жизнь бесконеч¬ная.

Недавно умер в нас в городе старик, который вечером на лавочке с газетой Times в руке рассказывал комсомол¬кам свои впечатления от тронной речи Луи Наполеона в Париже, и о знакомстве своем с бароном Геккереном, убийцей Пушкина, и о Николае Первом, которого не раз видел из окна проезжающим в коляске по