это след Павла к медведю. Мы встали, скинули тулупы, наладили лыжи. Крестный и Чех достали свои штуцера с экспрес¬сными пулями. Я вынул из футляра свое щегольское бека¬синое ружье, и тут сердце мое екнуло: с таким ружьем на медведя, и выстрел мой непременно. А фотограф распоря¬жается: — Поверните голову к солнцу! Лица не видно, сдвиньте шапку…

Крестный шепнул мне:

— На него никакого внимания, идите за окладчиком. Сейчас я запрещу говорить.

Исчезла красота сияющего лазурью и золотом север¬ного леса. Мысль только о том, чтобы не задеть лыжей мороженые с треском отлетающие как [кости] сучки. Вер¬ста показалась за десять верст. Мы перешли тончайший магический круг оклада, внутри его где-то лежал медведь. оагеркнуто: Павел Окладчик остановился и показал рукой на север, в чащу. Было понятно: там спал медведь, и мы делали новый последний обход на поляну с востока к челу берлоги. Как бы я счастлив был, если бы только воз-можно было миновать ответственного выстрела и стоять в помощь. Вернулись мучительные минуты гимназических экзаменов, когда, бывало, вынимаешь билет и молишься: «да минует Меня чаша сия». А может быть, я с этими сво¬ими птичьими охотами только представлялся охотником? Что если все это было только для литературы, как мы сей¬час для фотографии, и сейчас все узнают, что я бумажный охотник? Что если и мое словесное искусство тоже обман… и так вся жизнь обман на обмане?

39

Показалась поляна с редкими тонкими елками. Павел остановился и показал…

Все кончено: он показал. Если сейчас выскочит зверь и уйдет, я плачу за берлогу. Он отходит назад. Крестный обгоняет меня и зовет. Чех справа. Впереди группа елочек, за ними виднеется выворотень, под ним в сугробе дырка величиною в оагеркнуто: луну месяц или блин, совер¬шенно правильная, темная и, кажется, рыжая; понимаю во всем ужасном значении блин: это чело.

Мы ближе и ближе. Ружье наизготовке. Не отмерзли бы пальцы. В двадцати шагах короткое совещание шепо¬том: Чех идет вправо в обход берлоги, на случай если у медведя есть выход назад, Крестный становится влево защитником, если я промахнусь приписка: зверь будет не сразу убит и полезет в драку. Я остаюсь на месте один против чела. Лыжи должны быть оставлены. Я погружа¬юсь выше пояса в снег, чело исчезает. Барахтаюсь без по¬мощи, не знаю, что делать, ничего не видно, некого спро-сить, теперь только самому догадаться, но если я в этом не могу. В книгах нигде нет о [преодолении] снега. А Крест¬ный как-то устроился влево от меня высоко и шепотом ве¬лит мне продвигаться к челу. Я лезу, шаг, два, три… Огля¬дываюсь влево. Там шепчет: «до елочек». Как до елочек, но ведь они же против самой берлоги в семи-восьми ша¬гах! Я слушаюсь и лезу. Там я уминаю снег под собой, вы¬ходит ступенька, потом другая, третья. Кто меня научил? Я утвердился и наконец вижу чело.

Что там делалось сзади, я не слыхал, я совсем забыл о фотографе, о его лестнице. Я вижу чело и через него ры¬жую стенку выворотня. Боюсь карабкаться выше и вдруг провалиться, а Крестному наверно видно и ниже…

Чех растерялся и не понимает задачи беречь зад берло¬ги. Крестный покрылся белыми и красными пятнами, ма¬шет, шепчет, говорит. Чех подается. Чех подается и вот…

Как это ясно теперь мне, что вся ужасная борьба в себе самом свободного гордого человека с трусом необходима, и без этого к человеку нет интереса и вкуса. В этом все: трус — необходимая сила творческого сознания. А потом вдруг черта, за которой нет борьбы, и это уже больше не

40

я в своей сложности, а механизм, работающий с такой же точностью, как стальная пружина в часах. Такою чертой для [меня] было ясное слово Крестного:

— Лезет!

Я не видел, но знал, и все кончилось. Что-то зашевели¬лось на рыжем: нос, уши? Я ждал, и мушка стояла на этом уверенная, неколебимая. Стало показываться и нарастать медлительно, верно и неизбежно, уши такие, как в зоо¬парке, и линия шерсти между ушами, а мне нужна линия между глазами, и до этого, если все так будет расти, неско-ро, как все равно если смотреть на восход луны и метить¬ся мушкой…

Неужели всему этому огромному времени мерой была наша секунда? В обыкновенном мире между тем соверша¬лись обыкновенные мелкие события, только я на своей высоте не придавал им никакого значения. Откуда-то сза¬ди меня с высоты, верхоты с приписка: невидной мне лестницы послышался голос фотографа Крестному:

— Станьте немного левее.

— Поди к… оагеркнуто: черту, — ответил отчетливо голос Крестного.

Приписка: Скажу «к герту», но это было гораздо хуже и со¬вершенно невозможно в устах хорошо воспитанно¬го Крестного.

В это время показалась желанная линия между глаза¬ми, совершенно такая же, как в зоопарке, сердце мое оста¬новилось от задержки дыхания, весь ум, вся душа моя пе-решла в указательный палец, и он сам сделал, как тигр, свое роковое движение.

Вероятно, это было в момент, когда медведь, развер¬тываясь медленно от спячки, устанавливается для своего прыжка из берлоги. Он вдруг показался весь с лапами и брюхом, запрокинулся назад и уехал в берлогу.

Все кончилось, и приписка: зима, вдруг процвело. Открылся солнечный радостный мир. Медведя вывола¬кивают, он приписка карандашом: не очень небольшой, но все равно. Крестный обнимает меня и поздравляет с первой берлогой. Он просит прощения у фотографа. Чех

41

поздравляет, такой славный малый, так он сияет от радос¬ти. Фотограф нас расстанавливает, фотограф приказывает наклониться, сделать шаг вперед, шаг назад, повернуться к солнцу, к тени, улыбнуться. Мы во всем подчиняемся радостно и добродушно. Ведь он же все-таки не убежал, и в приписка: значении лестницы мы, конечно, ошиб¬лись. Фотограф мнет нас как воск, выжимает как из губки наше вино. И вот, кажется, все. Он хочет снять берлогу от¬дельно и просит срубить перед ней дерево. Нет, мы не да¬дим. С нами делай что хочешь, но дерево рубить мы не да¬дим. И как дать! Быть может, именно из-за этой группы елочек медведь и выбрал себе лежку под этим выворот-нем. И не эти ли самые елочки маячили мне, когда я в глу¬боком снегу продвигался к челу, и говорили: быть или не быть охотником?

Вторая берлога.

«Разбор сражения» с первым медведем у нас продол¬жался до тех пор, пока мы не уснули. И что было совсем удивительно и ново: после дня, проведенного на морозе, в волнении, вовсе не захотелось, как обыкновенно, вы¬пить. Загеркнуто: и так было понятно Так открывалось во всей очевидности происхождение выпивки как потреб-ности иллюзии в жизни, не удовлетворяющей всего чело¬века. Перед сном окладчик потребовал от нас раннего вста¬вания и лишней подводы, это значило, что ехать за этим медведем далеко, а отдельная подвода необходима, при¬писка: …для чего? Не надо бы спрашивать. Павлу при¬шлось неохотно сказать: «для медведя», потому что мед¬ведь непременно большой. Мы не очень этому верили, имея в виду, сколько, согласившись на расплату по весу, окладчик прогадал: вместо шестидесяти рублей за берло¬гу он получил только по 9 р. за 4 пуда медведя. И потом, сколько еще вероятности было подшуметь лежащего от¬крыто медведя…

Весело мне было встать спозаранку и будить товари¬щей, ведь сегодня я ответственности не несу, я почти толь¬ко свидетель. Так и сказал я, поддразнивая Чеха:

42

— Как приятно отделаться, посмотрим и мы на вас, мо¬лодой человек!

На эти слова наш Крестный улыбнулся. Он был де¬сятки раз на берлогах, и ни разу одно не было похоже на другое. И как ни рассчитывай, ответственная роль часто достается последнему. Были такие слова, я запомнил их хорошо, но когда мы приехали оагеркнуто: к лыжнице на место и стали заряжать ружья, все слетело. Девяносто-летний старик, помню, впервые взялся по моей просьбе за перо, чтобы описать свою жизнь, и писал он совершенно как оагеркнуто: юноша; приписка: маленький ребенок. Так и на неведомой [тропе] медвежьей охоты, признаюсь, чисто юношеские чувства были во мне. Я представлял себе, что Чех, такой же неопытный, как и я, не сумеет нанести медведю убойную, поражающую рану. Огромный медведь сбрасывает охотника в глубину снега. Я быстро подхожу и всаживаю медведю два жакана между глазами. Невре¬димый Чех вылезает из-под медведя… Так вот, моя роль — ни в каком случае не стрелять и беречь заряды для траги¬ческого случая.

Мы теперь идем на лыжах в новом порядке: впереди окладчик, за ним Чех, хозяин берлоги, потом Крестный, за мною сын Павла несет лестницу для фотографа. В этот раз нам идти далеко, целых два километра. Сегодня я, не стесненный обязанностью, свободно и радостно все на¬блюдаю. Сколько громадных выворотней, целые стены! Солнце и оагеркнуто: лазурь, как вчера. На самой высо¬те мачтовых елей обыкновенные шишки теперь в лучах, как золотые шары на лазурной эмали. Редко приписка: но было птичка сядет на верхний палец мачтовой ели. А следы в этой таежной глуши только рысьи…

Окладчик сделал знак остановиться. Что-то случи¬лось. Лицо его встревожено. Не ушел ли медведь? Мы сто¬им, он исчезает и возвращается. Еще продвигаемся, и опять он делает знак и опять исчезает. Загеркнуто: Крестный шепчет От одного к другому, дошло и до меня: окладчик круг потерял. Мы так и поняли: поземок замел его чирка¬

43

нья пальцами по снегу, и теперь он не может найти среди ложных кругов свой настоящий. Мы были спокойны. Ружья замкнуты предохранителями. Но мы ошибались. Мы были в кругу. Окладчик не круг потерял, а берлогу. Почему он нам не сказал? Если бы мы знали, все бы пошло по-другому…

Из частого ельника мы продвинулись к полянке. Па¬вел вышел из густоты, за ним вышел из густоты Чех, Крест¬ный вышел, я поравнялся с крайнею елкой, довольно большой, приписка: краешком глаза видел я возле себя с правой руки выворотень сделал еще один шаг к поляне, и за мною сделал шаг мальчик с лестницей. На поляне бы¬ло сухое дерево, очень толстое, желтое, с обломанной вер¬шиной. Последняя мысль у меня была приписка: в моем обыкновенном состоянии перед новым: «как же по тако¬му признаку, огромному сухому дереву, Павел не может узнать своего круга?» И в тот самый момент Павел узнал и сделал знак остановиться. Мы все ошиблись, мы дума¬ли, Павел узнал свой круг, а он берлогу узнал и показал на меня. Как он мог сделать такую большую ошибку — оста¬новить нас? Как мог он не знать, что при остановке мед¬ведь непременно поднимется. Но я видел возле себя толь¬ко мальчика с лестницей, и за мальчиком были и возчики. Как они увязались, как мы их просмотрели. Возможно, Павел видел и не