обмана: пассажир — это я. Жизнь моя, довольно уже долгая по счету лет, если смотреть в ее прошлое, кажется бедной и короткой: ниче¬го особенного! Но стоит заглянуть в бурлящую пену во¬круг корабля и потом с этими глазами отправиться в про¬шлое, то великим неисчерпаемым богатством кажется эта моя прошлая жизнь. Вот почему я боюсь о прошлом пи¬сать и, оберегая это свое великое богатство, жадными глазами всматриваюсь в настоящее.
Рев лосей под Москвой. 1. Птичье кладбище.
Суеверием я называю, когда из понятного человек строит «тайну».
У нас, охотников, простых и даже образованных всегда было [неразгаданной] «тайной» быстрое уменьшение ди¬чи во всех уголках. Никакие разумные доводы не прини¬мались во внимание, находились даже биологи, писавшие о катастрофическом уменьшении дичи от «неизвестных» причин.
Тридцать лет тому назад я служил земельным агроно¬мом в Клину и уже тогда слушал эту «творимую легенду» в лесных угодьях светлейшего князя Меньшикова-Корей-ши. Один охотник уверял меня тогда, что птица улетает куда-то и не возвращается, что там где-то в той стороне, куда каждую осень птица летит, есть птичье кладбище.
Теперь, когда имеешь удовольствие так ясно сопостав¬лять настоящее с прошлым и многое так просто вновь по¬
429
нимать, происхождение легенды о птичьем кладбище так легко объяснимо: так уму простого охотника представля¬лась роковой обреченность рода князей Меньшиковых-Корейш, не смея прямо на князей смотреть, лесной поэт перенес это чувство тоски вымирания жизни на птиц: уле¬тают на птичье кладбище. Я помню ясно этого светлейше¬го прожигателя жизни, истребление великолепных лесов под Завидовым. Он успел тысячи и тысячи десятин этих лесов дочиста истребить, пока, наконец, не замечен был администрацией, и светлейший князь в своей высшей красоте явился к нам в земство по грязной «народной» лестнице что-то выпрашивать… Мы, агрономы, бухгалте¬ра, с начальником, три земских, все улыбались друг другу, глядя на этого пойманного хищника. Из этих улыбок, ве¬роятно, вскоре и сложились мои старинные, открывшие мне литературную дорогу рассказы: «Крутоярский зверь» и «Птичье кладбище».
Эти леса, снесенные раз на дело, а потом, кажется, в дру¬гой раз, уже на дрова, так и не поднялись до сих пор: часа¬ми едем мы теперь с охотоведом Катынским верхом и все одинаковый березовый подрост, утомительно однообраз¬но. Эти огромные пространства молодого леса, дважды [истребленные] светлейшим князем, теперь входят в со¬став угодий Военно-охотничьего общества, и сколько тут дичи… я не могу просто сказать: вы не поверите и скажете, что я усердствую и вывожу нарочно, как многие это дела¬ют для «оптимизма», количество птиц и зверей. Между тем я вовсе не к числу веду, а к суеверию и разоблачению творений легенды о птичьем кладбище: что когда князь, Крутоярский зверь, пропивал леса — дичь уменьшалась, но стоило только Военному обществу взять дичь под свою охрану — и уже в несколько лет всякой дичи развелось в небывалом для нашего края и в древние времена коли¬честве.
2. Глухарь.
Никого так больно не била революция, как нас, куль¬турных охотников. Ведь, кажется, ясно, что культура охо¬ты развивается параллельно военному делу: делу время —
430
потехе час. Так ясно, что нужен длительный мир, чтобы воин превратился в Тургенева, стреляющего бекасов, что культура охоты связана с дворянской и необходимо долж¬на нести на себе последствия разгрома усадебного быта. Ясно, а все-таки больно. Ведь этим «аргументом» били нас пушники, стремящиеся ободрать всех зверей. И ведь как больно били! Еще бы: культура охоты ведь [только] вышла из дворянской усадьбы и военного быта, а потом она слилась с [новой жизнью] и так осталась служить луч¬шим отдыхом сотням тысяч рабочих, подготовляя среди молодежи лучших бойцов в деле обороны и [защиты] го¬сударства.
Никакие эти аргументы не принимались во внимание, кустари охотники иностранные гибли, пока, наконец, во¬енно-охотничьи общества не взялись за культуру охоты и не начали открывать свои двери ученым, писателям, ху¬дожникам и всем, кто только способен этому важному де¬лу помогать, а не только истреблять дичь для собственно¬го своего удовольствия.
Вот мы теперь и едем с охотоведом Катынским там, где я тридцать лет тому назад ездил с целью вводить у крес¬тьян травосеяние и товарищества. Своими охотничьими глазами мы видим удивительные вещи, и жизнь глухарей, этих лесных Гулливеров, нам, охотникам, все это смеш¬но! — представляется на фоне человеческого сообщества лилипутов [прошлого]. Правда, вот огромный деревян¬ный угрюмый дом светлейшего князя: какая мерзость за¬пустения, какая безвкусица, как ничтожен этот лилипут, мелькнувший в жизни, так, чтобы дважды пропить сохра¬ненный дедами девственный лес. А между тем глухари жили, трудно им было, когда рубили сплошь леса, но сила жизни у них огромная: ведь пережили! Вы этого нигде не увидите, а мы, опытные охотники, никогда не видели птиц… Как представляешь себе глухаря: в глухом лесу, ко¬нечно, и все обаяние этой величественной птицы, что в глухом лесу, для избранных, он поет, как маленькая птичка, и в то же время он Гулливер, наполняющий собой весь девственный лес.
431
Теперь надо представить себе редкий березовый мо¬лодняк, выросший после двойного истребления: очень правильный лесок со всякими мелкими цветами, мура-вейниками, грибами, — [здесь] теперь глухари живут и сколько! по 20 штук на току можно встретить теперь толь¬ко в Архангельской тайге да вот здесь, в этом дачном лесу. Сила жизни, привязанность к месту у птиц такая, что они продолжают свою жизнь в совершенно преображенной природе. И нам, охотникам, ценящим особо перед всеми людьми силу жизни, эти великаны-птицы кажутся Гул¬ливерами в сравнение с тружениками или лилипутами «Птичьего кладбища».
В южной части угодий Военно-охотничьего общества, вероятно, и кончались владения светлейшего князя, по¬тому что возникли тут [нетронутые] девственные леса, имеющие, конечно, характер тайги. Наша задача была ле¬тучей разведкой подготовить материал для таксации зве¬ря и птиц в этих угодьях, и особенно нужно нам было узнать о лесах. Мы приехали к знаменитому в старое вре¬мя охотнику на лосей, и тут возле его избы у телеги собра¬лись егеря и сторожа Военно-охотничьего общества: кто на телеге сидел, опустив ноги, кто на оглобле. Мы с Ка-тынским сели под дерево на корень и повели беседу сна¬чала деловую, а потом Катынский стал наводить разговор, чтобы вышло что-нибудь занятное для меня как писате¬ля. Егеря, быстро поняв мысль Катынского, все показали на М…, знаменитого охотника, чтобы он что-нибудь нам рассказал из жизни лосей. — Соври что-нибудь, — сказал старый егерь. — А ты сам соври, покажи пример. Старый егерь согласился.
Портянки рассказ егеря Кирсанова
Приезжал охотник из Москвы, пошли за глухарем. Он себе стер ногу, захромал…
— Так это просто! — воскликнули все егеря, — какой же это рассказ, надо что-нибудь соврать.
432
Чудесные птицы
— Есть чудесные птицы в лесу, — сказал охотник К., — сами маленькие… голова большая, а на шее воротник…
Все засмеялись, но К. не смутился.
Французская булка
Ничего не выходило, и, помолчав, все в бессилии обра¬тились к Михаилу:
— Прожил ты, старик, до 80 лет, неужели тебе ни разу не случилось солгать?
— Случилось было…
— Ну, расскажи, как ты солгал.
— Просто было, — сказал Михайло, — было в то время запрещение на лосей, нам нельзя, а лесничему можно. Приехал из Москвы лесничий. Я ему лося выставил. Он стрелял, лось ушел, и крови не нашли. Лесничий уехал и наказал: ты, Михайло, пожалуйста, может быть, где найдешь: мясо себе, а шкуру мне. Он уехал, а я нашел: жи¬вехонек. Вот я взял и убил. Выпотрошил лося и повез до¬мой. На грех потеряй я печенку. А объездчик Прохор был вострый, — не знаю, жив ли теперь, — бывало, говорит: ох, Михайло, попадешь — обдеру! И наткнись этот Про¬хор на печенку, смекнул и ко мне с обыском. — Что это, спрашивает, у тебя под рогожей? — Это, говорю, ничего: это французская булка. Поднял он рогожу. — Ничего, го¬ворю, это намедни лесничий охотился, стрелял и велел поискать, и мясо мне, а шкуру ему. — Написали лесниче¬му. Тот ответил, что очень рад, [что нашли], велел шкуру гцюдать, а деньги Михаиле пропить… Объездчик Прохор, человек вострый, — не знаю, жив ли теперь, — конечно, смекнул и говорит: — Вот так французская булка! — А я на это ему отвечаю: — Французская булка и с косточкой.
Всем до того понравился рассказ о французской булке, что все забыли о необходимости врать и начали просто рассказывать о лосях, кто что знал, как в старое время
433
браконьерствовали: самку убьет и рога к ней вделает, буд¬то самец, и как один министр на охоте под предлогом, что принял за волков, убил двух телят, и как министр Сипя-гин на охоте по птицам встретил лося, испугался и зале¬пил ему в глаза из дробовика, и как жил потом, изнывая, этот самый лось. До сих пор хватает за сердце этот рас¬сказ. Но всего страшнее был рассказ о последних лосях во время революции. В то время старый и малый взялись бить лосей и до того выбили, оставались последние, но их долго не могли убить и знали, что есть, а убить не могли. И вот раз Михайло увидел последнего лося [с двумя теля¬тами].
— Вот радость! — сказал Михайло, — и так все идет на охоте: нам горе — им радость, нам удача — им смерть. Уда¬рил я самца — упал, и корову ударил — упала, и телят обо¬их убил. Приходит Прохор, просится в часть. Пока гово¬рили, глядим на матку у ручья, оглянулись, а лось позади встал. Оба разом в него — упал. Оглянулись — теленок стоит, просто страшно стало. Подошли — не бежит, прямо зарезали. И тогда смотрим, у ручья корова стоит. Ну, я не мог, а Прохор прицелился — и она упала в ручей. Так вот охотнику счастье, а им смерть, нам неудача, а им радость.
В дебрях Московского края
Думали, что всех лосей начисто выбили, а вот опять лоси, какая огромная сила жизни: все выбили, но стоило только Военно-охотничьему обществу — и лось опять по¬казался. Бывало, в первые годы Михайло увидит лосевые орешки, и в шапку их прямо в Москву, и все удивляются и радуются: лоси опять показались. Год за годом охраня¬ли, и вот теперь мы во главе с Михайлой и следы разных лосей считаем десятками.
— Приятелем их не был, — говорит Михайло, — а жизнь их знаю. Таволга, иван-чай, дикая рябина, трилистник — любимая пища. Вот след в осоке зеленой: как будто из осоки свилось гнездышко, это лось ступал, а сам ступишь и провалишься. Почему так? Вот корова шла с теленком. А это что?
