одинаковы и названий их ни¬когда не упомнишь, и в деревне дома тоже похожи и лю¬ди, — колхоз, как везде, или, как здесь выговаривают, хол¬хоз. Единоличников колхозники зовут одноличниками, а у этих для колхозников сложилось: двуличники…
Деланая дорога: трудных всего два аршина (тема).
Смотрю за реку. Наш ландшафт, конечно, потерял свой прежний смысл. Смотрю иначе теперь. Раньше, бывало, озерко, дальше другое, там третье и дальше не видно, только благодаря вечернему солнцу какое-нибудь уже де¬сятое из невозможной дали горит. И раньше казалось, что
452
если потрудиться, переехать по Волге и к этому десятому с трудом подойти, то сколько там будет уток! Теперь сде¬лали мост через Оку и через Волгу, охотник весь повалил пешедралом, и оттого не только десятое, но и сотое озеро, и все равно какое, — все одинаковы: мало уток. Смотрю, бывало, за реку и кажется, не только уток, а всего: чем дальше, тем интересней, больше и лучше. Теперь часто негде напиться здесь, а дальше, страшно подумать уйти куда-нибудь без запаса. Не чувствую себя никак стариком, но смотрю как старик на замечательный ландшафт моей юности. Что делать? Ведь растут уже новые люди, кото¬рых вовсе не интересуют утиные дали и которым в этом ландшафте главные предметы не данное природой озеро, а сделанный человеком мост приписка: Чувство хозяина, чтобы ландшафт создать. Неужели же мне среди новых людей жить, как все обыватели страны, воспоминаниями прекрасного прошлого? Нет, я надеваю очки и снова все вижу, как юноша. Я не пешком, трудясь, как раньше, от¬правляюсь на отдаленное озеро, а сажусь на машину и мчусь. Я переживаю вновь привычный ландшафт и встре¬чаю новое необычайное впечатление.
На полях: Меня машина вернула к себе самому. Заехали мы в глушь необыкновенную…
Разговор о штурмовщине: конвейер против штурма, а деревня вся на штурме; попробуйте-ка без штурма со¬брать и отправить красный обоз!
Есть точка, когда у человека самого твердого является робость, смущение, растерянность, которая у одних пере¬ходит в раздумье и совет, у других в нелогическую страсть. Тут как бы приходит некто выше тебя стоящий и застает тебя врасплох. Так вот, было время, когда стал вопрос, на¬до ли нам защищать родину или стоять против войны; тогда многим, стоящим за родину, было страшно встре¬титься с пораженцем; было ли наоборот, что пораженцу было нравственно страшно встретиться с патриотом? нет! лучшие из них допускали войну молча и тем самым были бессильны в борьбе: пораженцы действовали при молча¬нии лучших людей, в нравственной раздумчивости как
453
бы допускавших и это… большинство же ворчало за спи¬ной и погибало, как роса на ветре. И дальше пошло все, как идет: вождь — разрушитель устоев моральных] оправ¬дывается и родовой моральный вопрос [встанет], когда война, требующая личного аффекта, штурма и т. д., кон¬чится и появится необходимое лицо для внедрения побе¬ды, это не штурмовик и партизан, а чиновник: рождение чиновника… Приписка: («и это надо: нужен чиновник, чтобы произошел человек»).
На полях: Рассказ о немце: голова болит
Француз, поляк, англичанин, итальянец, да и немец, конечно, и немец, хотя ведь мы были враги: они на нас как на врагов смотрели. Вот было раз у нас в лагере, слышу, унтер бьет нашего и тот стонет на дворе. Я был перевод¬чиком и спешу: часто, бывало, немец бьет, а тот не понима¬ет, за что бьет. Ну, я как переводчик вступаюсь. Прихожу на двор и говорю унтеру: «Дас ист нихт гут». Он отвечает: «Нихт арбейт»1. Я Ивана спрашиваю, почему ты не хо¬чешь работать. — А у меня, — говорит, — голова болит, я не могу, все ходуном ходит: у меня же всегда если болит голова, я работать не могу, а он не понимает и бьет. — У него, — говорю унтеру, — голова болит, Копфшмерцен. — Так почему же он не скажет, так бы и сказал, а я ведь ду¬мал, он не хочет. — И тут же освободил от работы.
Нет, у них совесть есть, только не живая, а их совесть в закон перешла. Они ведь как живут: вон стоит дом, жи¬вет, и знают все, что живет, а как живет, нет никому дела. У нас же все разберут до мелочей, потому что у нас совесть живая и товарищество. Русский человек, ну, что такое: бедность какая, смотреть не на что, а совесть живая, и без товарища не может и не понимает, как и зачем жить без товарища: кусочек достанет чего-нибудь, и поделится с другом и благодарности не примет, а только скажет: ну, ладно, когда-нибудь сочтемся, мне будет плохо — к тебе приду. Есть, есть и у немцев то же, но только это в закон
1 Дас ист нихт гут — Это нехорошо. Нихт арбейт — Не работает.
454
у них перешло, и к человеку там надо подойти через за¬кон-Совесть: 1) Заяц; 2) Петух; 3) Немец. Начало…
Несовременный человек — это кто нетвердо стоит на своих ногах: жизнь переменилась, а ты не поспел и зака¬чался в разные стороны. Многие думают, что современ¬ным быть — это значит за всем новым следить…
6—7 Августа. Оба дня такие, что думаешь: «вот-вот дождь!», а взглянешь на небо, и нет ничего. Спрашиваем: «разве леса горят?» Но не пахнет гарью, вероятно, где-ни-будь очень далеко горит торф.
Разгадка Бостремова «натурального хозяйства»: ока¬залось, теща заела, художник пришел в крайнее состоя¬ние, на одной стороне гибель всего индустриального ми¬ра, на другой — возрождение натур, хозяйства. Между тем дать бы ему огород, любящую женщину, и все бы кончи¬лось. (Повесть: рассказ о чудесах идейных, которые вскры-ваются, делаются понятными под конец: все в теще.)
Вторая повесть о Дегтяреве: он ли это? Прямым вопро¬сом и ответ: — Где? — В Италии. — Нет! — Опять сомне¬ние. И конец: — Как зовут дочь? — Татьяна Владимиров¬на. — Значит, он — Владимир.
Приходил человек: — Вы знаете Д.? — Как его звать? — Владимир… Мы глянули друг на друга и оба в один голос сказали: — Он!
— Детишки. — Это у каждого. — У редкого нет.
8—9 Августа. Рожь дожинают. Васильки перекочева¬ли в овес. Ездили на Урёв, убили тетерева, рябчика, чирка и крякву. Ездим по старым местам, где на местах нашей охоты выросли наши легенды о ней, теперь легенды о ста¬ром встречаются с новой охотой, и она кажется жалкой. (Интересно глубже проанализировать эту борьбу старого с новым: ведь все это сказывается и на Машке.) Страшная девочка в панаме и ее брат «кот». Возле Новоселков доро¬гу перешел выводок серых куропаток, и все расселись по
455
канаве: на фоне зари мы видели их силуэты: смотрели на Машку.
10 Августа. Писал весь день «Совесть» и вечером сдал Бурановой для «Известий».
11—12 Августа. Написал «Портрет» для газеты «По¬стройка» (Москва, Солянка 12, Дворец Труда, комн. 10, Дмит. Павл. Зуеву).
Пришел Руднев, и с ним поехали в Александровку на охоту, вернулись — 12-го к обеду.
Убили вечером 2-х тетеревей и крякву и утром 4-х те-теревей. Вспомнились названия Жарье, Подмошник, лю¬ди Мих. Мих., Фед. Иван, и главное: какой ужас мухи и безумный рев парней под окном с гулянья (под гармо¬нью): какой кошмар жить вот тут, а ведь я систематически жил и даже восхвалял Берендеево царство! Машка теперь меня освободила от мух и криков человеческого тока, и я удивляюсь, как мог я жить тогда и даже писать. И может быть, вся-то моя жизнь в СССР в этом роде, и если устро¬ится заграница, как было с Горьким в Италии: тоже в лич¬ной жизни без мух… что же? ведь Горький все испытал и заслужил жить без мух, другое дело, если бы он вовсе не знал этих мух, или же, напротив, знал и славил мушиную жизнь… Гордиться ли перед новым человеком тем, что я страдал? нет, но и новый человек не должен передо мной гордиться тем, что живет без мух… разве что если у него есть свои мухи новые, но такой и не будет бахвалиться.
Рудн[ев] рассказывал о прекрасной женщине, хозяйке моей покойницы Кенты, что муж ее инженер, малюсень¬кий, ничтожный человечек, о развитии которого можно судить по вопросу: «скажите, кто выше. Рафаэль или Рем¬брандт?
Вышел номер «Известий» от 12/VIII с моим рассказом «Совесть» (в этом рассказе надо вычеркнуть вступление, сократить в несколько раз «Русак», и тогда это будет на-стоящий, очень хороший, с этической мыслью русский
456
рассказ). Номер этот — начало того парада, подобного че¬люскинскому, в который превратится съезд писателей. Моя позиция: углубленнейшего в следопытство охотника (привлечь к делу Машку): я должен быть за рулем (как за рулем: ни на минуту, ни за какой «фрукт» не терять своего внимания на дорогах: мой «новый путь» должен быть и тут виден, и тема моя тоже: конвейер и штурм).
Из парадного номера очень заметно, что отношение ко мне литературной бюрократии стало из враждебного сни¬сходительным (Шмидт сказал — Воронин сделал). Между прочим, я и сам виноват отчасти: я не хочу считаться с «образованностью» писателя, плохо слежу за нашими и за чужими…
Итак, завтра, 13-го, подготовка к съезду (попытаться достать бензину, вымыть машину и проч.), собраться, об¬думать. 14-го на машине выедем: найдем гараж, съездим в Оргкомит.; [разной] дроби.
На полях: Брюсов и Лесков
Валентин Ник. Горшков — Мария Ларионовна. Толстой — Софья Андреевна
Бострем — теща
Христос ? — розановский кощунственный вопрос: каким ключом отмыкается секретная жизнь человека: по¬весть о том, каким ключом открывается секретная жизнь человека, и отчего Валент. Ник. Горшков вечно ворчал на жену, и отчего боится Бострем динамомашины и стремит¬ся к натур, хозяйству, и отчего убежал и должен был убе¬жать от семьи Лев Толстой, и где и в чем ахиллесова пята каждого человека, и что это есть такое, наконец, благо или зло. Если это зло, или это благо — все равно, надо вскрыть; сегодняшний случай можно объяснить утомлен¬ностью ее, бессонной ночью и через это возникшей обидой: лег рядом с собакой, а не со мной: итак, это нечто чисто и мелко личное, не преодолеваемое всей личностью в дан¬ный момент бытия: через что люди ворчат, ругаются: это рождение злых детей: кащеева мать: индивидуалисты; и против этого: озарение, расширение, великий пересмотр,
457
т. е. все то, чем живет Бострем: это всегда смешно, если открывается (Валентин Николаевич и Мария Ларионов-на, мама и Лидя — ведь на людях!), но это трагедия мира, если скрыто: творчество есть оагеркнуто: великая мас-кировка великое скрывание (напр., Толстой) или даже создание липа, личности, единства, закрывающих зло.
Но возвращаясь к себе: ведь и я виноват тем, что увлек¬ся «охотой»
