(Толстой моралью, художеством) и пропус¬тил личность жены: даже пренебрег.

Из поездки в Александровку: на обратном пути между Александровкой и Ясниковым ошибся на мостике. Машка легла на заднюю ось и выхлопную трубу, а правое заднее колесо повисло в воздухе. К счастью, этот мостик был на объезде дороги, а объезд был из-за вовсе разрушенного моста на главной дороге. Руднев с Петей притащили обло-мышей с моста, на них установили домкрат, приподняли ось, под нее подсунули вагу, потом прибавили обломышей и домкратом еще повыше подняли и поглубже еще подсуну¬ли вагу и так, повторив это несколько раз, выровняли авто¬мобиль, подвели, опирая на бока канавы, под колесо брев¬но, и трое, понатужившись, пропихнули вперед Машку.

Домкрат — сказочно сильное существо: сам маленький, не поймешь, откуда силища такая берется, кажется очень добрым и простым.

Характер дороги: коротко-волнистый, или ухабис¬тый, — самый неприятный: скорость при спуске перево¬дится на низшую, выключается, при подъеме сцепляешь, даешь газ и наверх, а потом опять и опять, бензину расход непомерный. Одна колея по тележной колее, другая по муравке возле самых васильков у овса, часто, однако, по сторонам дороги бывают ямы нарыты и закрыты травой, очень опасно так ехать.

Наполях: Колдобина, советский «гудрон». Пляшут кругля¬ши-мостовины. Рытвина, трясутся сваи.

Песня деревенская вырождается в направлении от эро¬са к полу: дикое уханье парня под гармонью соответствует хватке за секретное место с последующим визгом девицы.

458

Валерий Брюсов и Лесков: один рационалист по при¬роде своей, другой интуит. Ныне Тихонов — брюсовский тип, а я — лесковский.

13 Августа. Весь день сегодня чистил ящики пись¬менного стола.

14—15—16—17—18 Августа. 30 лет бьюсь, тружусь, и талант есть у меня, и знание, и признание, а вот той простой и ясной оценки и славы, как Новиков-Прибой или А. Толстой, не могу добиться никак. И это совершен¬но то же самое, что в любви к женщине: всю жизнь не да¬ется единственная, а другой берет всякую и только обли-зывается.

14-го выехали на Машке в Москву утром, и я опреде¬лялся в делегатских делах. Караваева.

15-го на Потылихе беседа с Херсонским и Птушко, ре¬шение писать как интермедию.

16-го у Филат. встреча с Чуковским. Поездка к Дунич-ке (и Таня). 17-го в 6 ч. веч. на съезде. 18-го в Тушине на аэродроме (Кулик, Молоков).

Белый зал. Электричество. Две тысячи человек, жара. Портреты великих писателей и наши на эстраде: Толстой распустил брюхо, Горький снял пиджак и остался в синей рубахе. Горький читает, слышатся слова «начиная с пер¬вобытного человека». И вот невыносимо. И те же самые люди, кто при одном слове «Горький» хлопали, вдруг на-чали один за другим и пачками подниматься и уходить. Кто-то шепнул: «а может быть, он (Горький) давно уже помешался, а мы по инерции ходим и слушаем и ждем че¬го-то…» И зал опустел, и так было до перерыва, а после пе¬рерыва тоже не пошли.

64 челов. президиум: меня не выбрали: и хорошо, и не¬приятно: хорошо, что я в оппозиции, что я свободен и мо¬гу всегда исчезнуть незаметно, плохо же (это надо анали¬зировать…)

19—20—21 Августа. До вечера 22-го съезд провали¬вался: докладчики, начиная с Горького, читали по напеча¬

459

тайным докладам. Напрасно ждали каких-нибудь авансов от правительства и бросили ждать (Сталин в отпуске). Наконец 22-го вечером Чуковский и за ним Эренбург на¬чали «критиковать» и сразу оживили съезд. Так вот жда¬ли-ждали и начали сами. Я решил не говорить, потому что мой прием, исходить в критике современности от своего собственного станка, теперь широко используется, а кро¬ме того ведь нечего же вовсе и говорить: условия писания явно улучшаются, политика… Вот меня запросили на съезде, о чем мог бы я сказать со съезда по радио, и я отве¬тил: — Скажите, что мы ждем от правительства второго шага: первым шагом было 23 Апреля. — Мне ответили, что так нельзя. Но мало того: я сам потом струсил даже того, что сказал это организатору радио-митинга.

22 [Августа]. Потеряли искру.

Болтовня на съезде, интервью, снимание, вечная му¬зыка по радио от раннего утра и до поздней ночи, гром, свист, рев улицы, свободно входящий в квартиру, измучи¬ли меня, я решил на день-два сбежать в Загорск. По дороге вышло, что мы потеряли искру и в поисках ее стояли три часа на дороге.

Наполях: О Шмидте столько говорили, гто когда он пред¬стал сам, я мог от него для себя полугить, гто Шмидт был действительно тот самый Шмидт, о котором все знают, и гто я это видел собствен¬ными глазами: и с бородой, и прекрасно говорит. То же самое и Молоков, огень, огень хороший геловек.

23 Августа. Ясный прохладный день. Тишина в За¬горске. Счастье вернуться к себе, быть у себя. А съезд все идет («брат Маршака и сам в душе Маршак»).

В день праздника авиации 18-го Августа на площадь приписка:Пп. Свободы прикатили большой настоящий аэроплан Л-606 и так поставили его, будто он вот-вот под¬нимется и полетит над Моссоветом. Аэроплан как бы по¬дарен был народу на всеобщее рассмотрение и оставлен на многие дни без всякого надзора милиции. Не знаю, что было на этой площади в самый день праздника, я в этот

460

день был на Тушинском аэродроме вместе с другими деле¬гатами съезда писателей. Я увидел впервые этот аэроплан 19 авг. утром, проходя по этой площади на Б. Дмитровку в Колонный зал на заседание съезда. Меня до крайности удивило, что, несмотря на отсутствие милиции, народ с аэропланом обращался очень осторожно и старшие по¬стоянно укрощали мальчишек, стремящихся пальцами проткнуть серебряное полотно. Но самое удивительное было то, что главные массы народа распределились до¬бровольно в две очереди по ту и по другую сторону сереб¬ряной птицы. В тот раз у меня вовсе не было времени узнать, для чего публика разбилась в две очереди. Обрат¬но шел я здесь уже вечером и, голодный, очень спешил, чтобы захватить свободный столик в столовой. Обе оче¬реди возле аэроплана сохранились, одни уходили, достиг¬нув какой-то неизвестной мне цели, а новые подходили с обыкновенным вопросом: «вы последний? я за вами» и становились. В этот раз я успел разглядеть, что окна пассажирских кают все изнутри были завешены шторка¬ми, и только по одному оконцу из шести, с той и другой стороны, было не только не завешено, а даже вовсе откры¬то. И вот к этим открытым оконцам и была очередь, одна с одной и другая с другой стороны серебряной птицы. К сожалению, в этот раз я не успел дознаться, из-за чего такая масса людей стремилась к этим двум оконцам, мои товарищи сделали предположение, один — что там выдава¬ли какие-нибудь значки или книжки, связанные с агита¬цией Осоавиахима, другой — что внутри аэроплана в каюте лежит восковая фигура спасенного Шмидта или чего-ни¬будь тому подобное приписка: кто-нибудь из других спа¬сенных челюскинцев.

Так было 19-го, а 20-го я был очень расстроен: съезд проходил в чтении авторами своих уже напечатанных до¬кладов, микрофон в огромном зале как бы расплавлял в неопределенность речи, сделав приписка: напрасное некоторое усилие над собой, чтобы понять речь, и не по¬няв, мы все успокаивали себя тем, что доклады же ведь все будут напечатаны, кроме того, было очень жарко и душ¬но в жаркие дни среди тысяч людей. Я напряженно думал

461

о способах спасения съезда. Конечно, проходя мимо аэро¬плана, я видел и утром, и в обед, и вечером все те же самые бесконечные очереди к окошку на одной и другой стороне аэроплана, но желание узнать причину продвижения масс к окошку отпало: так всегда у нас пропадает любознатель¬ность, когда явление примелькается и становится буднич¬ным.

Мысль моя вертелась около двух средств спасения съезда: убедить кого-нибудь из приписка: имеющихся членов правительства объявить съезду какую-нибудь не-чаянную радость, подобную по силе своей и неожиданно¬сти радости от декрета 23-го апреля. Но [наверное] я мог бы убедить, но дальше что: убежденный член должен был других убедить, и все это очень долго. Я тут ничего не мог сделать, и в этом оставалось мне только пассивно ожидать радости, как это делают все «безнадежные оптимисты». Другой способ спасения, по-моему, был в том, чтобы лич¬но мне вмешаться с критикой наших литературных кри¬тиков и наших литературных порядков. Тут много у меня накипело, и я знал, что боль моя — всеобщая боль, и если я начну, то съезд сразу оживет без помощи всякой «неча¬янной радости». 21-го я решился на последнее средство, но вдруг вышел один писатель и сказал, и за ним другой сказал то, о чем я хотел. И вдруг от этого съезд ожил. Я очень обрадовался, сразу на съезде показались мои дру¬зья, невидимые мои читатели, ученики.

Радостный вышел я на воздух, и тут вдруг с необычай¬ной силой явился у меня интерес к содержимому каютки аэроплана. Я стал в очередь и постепенно добрался. Мо¬жете себе представить, что я там увидел? Нет, это невоз¬можно себе вообразить. Никто не догадается, я сам скажу: там внутри аэроплана ничего не было! Взглянув на одно мгновение в пустую каютку, я оглянулся назад: очередь все двигалась с обычными ссорами из-за места, одни ухо¬дили, другие приходили с обыкновенным вопросом: вы последний — я за вами. Это совсем неправда, что хоть кто-нибудь надеялся увидеть восковую фигуру Шмидта или получить подарок Осоавиахима на день авиации. Никто ничего не ждал, массовый человек, как ребенок, хотел

462

только заглянуть внутрь интересной вещи. И эта любо¬знательность двигала людей изо дня в день. В этот ра¬достный день мне казалась сила Ниагарского водопада и всех водопадов на свете взятых вместе совершенно ни¬чтожной сравнительно с силой, двигающей народными массами, силой познания секрета вещей.

24 Августа. Ясная, холодная и уже осенняя ночь (ут¬ром + 3°). Поездка в Москву. Проверка съезда: не загоре¬лось, как я написал, а так, тлеется. Съезд тепленький. Ораторы выжимают из себя силу произносить заранее на¬писанные речи. Людей так много, что как на огромном за¬воде: ничего не поймешь. Как на заводе смысл всего таит¬ся где-то в управлении, так и здесь — это на собраниях у Горького, куда меня не зовут. И не выбрали в президиум, и не зовут, и рассказ мой в «Известиях», кажется, прова¬лился. Все это, по-видимому, указывает на какую-то ли¬нию политики не только в отношении меня.

25 Августа. Речи из микрофона слушать не могу: ни¬чего не понимаю. В кулуарах осаждают репортеры, фото¬графы, охотники, — [глупо] и неловко долго быть. Прези-диум недоступен. Делать нечего. Интересна эта борьба в себе: и не хочется, чтобы целовали, и в то же время обид¬но, если оставляют без внимания. Все горе мое, что нужен «Маршак», а я не могу… Остается