так давно отошло в историю… Так будет и с Фордом. Но я хочу, пока машина не стала всеобщим достоянием, оставить на память по¬томкам нашим, как мы к ней привыкали, как входила она в нашу жизнь и сама от нашей жизни изменялась, и нас приучала к иному ритму в отношении повседневного са¬моопределения в пространстве и времени.

Коля сказал: — Я, конечно, не антисемит, но евреев не¬навижу от всей души (пример двойственности соврем, мо¬лодого человека).

Первородный грех. В религиозном понимании все на¬ши вожди (Горький) всю историю христианства перево¬дят на себя: не Христос, а большевики сняли первородный грех с человечества: оптимизм большевиков именно в том, что человек новый, и новый человек (без первородного греха) живет по своему плану (человек же мыслится не как личность, а как пролетарий, т. е. отвлеченный чело¬век). Почему Горький и плачет, когда видит пионеров (и многие вожди: эти дети им вместо своих: тут-то вот их и все). Но все эти дети двойственные от рождения: напр., коммунист на своего ребенка смотрит сквозь пальцы: на общего ребенка, на общественного ребенка «октябренка» глядит, а своего просмотрел, и теща с женой его перекрес¬тили. И дальше все такое раздвоение: официально бара¬банят: литературный язык — это значит язык наших вож¬дей и художников слова. С педагогом в беседе проследить это раздвоение и определить его значение.

Старуха немка приходила: 60 лет прожила среди рус¬ских, и едва-едва ее понимаешь по-русски. Я ей сказал, что в немецких журналах больше не пишу — единствен¬ную мою книгу, переведенную на немецкий язык, фашис¬ты, наверно, сожгли. — Нет, — сказала она, — вашу книгу они не сожгли: арийцев они не трогают. — Не знаю, — ска¬зал я, — о судьбе своей книги, но больше уже не перево¬

474

дят, хотя я пишу не хуже. — А кто ваша переводчица? — Я назвал. — Это еврейка, — сказала она, — вот из-за чего, я понимаю! вероятно, и книгу вашу переводил еврей. — Элиазберг, — сказал я, — это отличный переводчик, он даже Гоголя мог перевести, и хорошо, но да: он еврей. — Вот-вот, это самое, а вас, арийца, они не тронут. — Мне надоело, я стал раздражаться. — Давайте конкретно гово¬рить: до фашистов ведь меня переводили, я получал гоно¬рар натурой: кофе, чай, фотографические приборы и плен-ку; теперь в немецких журналах нет моих работ, и кофе я не получаю, хотя я такой же ариец, каким был и раньше. Ошиблись? хорошо, но когда же вскроется моя полезная арийская сущность, и я снова получу себе кофе, после вой¬ны? — Старуха тактично промолчала… И ведь какая ста¬руха: родилась в России, в Лифляндии, всю жизнь прожила гувернанткой у русских, и революцию пережила, и все-та¬ки вся там насквозь, за рубежом, и ждет часа победы, ко¬гда будет провозглашена арийская кровь. Есть в этом чисто немецкое, то, чем немец рядовой, приезжающий в Россию со времен Петра и дальше, ненавидит «славянский на¬воз».

Борис (расстроенный) вышел из колхоза и отправился искать хорошей жизни. Жена его (убеждения: «для чего я замуж выходила, если колхоз?») лентяйка, ее из кварти¬ры выгнали, а у нее тут как раз ребенок умер: никто ей хо¬ронить не хочет: сама хорони, а ей страшно, она положила ребенка в корзинку и отнесла на чердак; через несколько дней ребенок затух, и к ней пристали: закопай. Она взяла заступ, корзину с протухлым ребенком и унесла. Выкопа¬ла ямку и закопала вместе с корзиной.

6 Сентября. Стоят замечательные, прозрачные и про¬хладные осенние дни. Окна потеют. Начинают расцвечи¬ваться леса.

Был у меня Ставский. Я ему сказал в отношении своем к славе: что если бы моим именем назвали улицу, я бы сбежал от нее. — Не сбежали бы, — отв. С, — а ходили бы в РИК жаловаться на непорядки: «улица моего имени,

475

а такое безобразие». На это я с удивлением и как бы в за¬мешательстве: — Да неужели же! — Но он иронии такой не понимает.

Так начинают показываться у меня люди власти, сде¬ланные из другого материала, чем интеллигенты.

Расценка выступления Бухарина верная, и сейчас же у всех появляется в разных дозах хамское стремление на «попятный двор».

С начала сентября Петя хворает, ходит с повышенной температурой. 4-го вечером он вымок в трестнице, и после того стало хуже. Доктора говорят, или затронута верхуш¬ка легкого, или малярия. Исследуют кровь.

Боков и Костя — студенты!

Будет война ли нет? Наш весь народ, включая детей, собраны для какого-то внешнего действия (удара), чтобы сразу решить все; если же не сразу, то… главное в том, что граждане имеют по два лица, одно из которых должно по¬гибнуть, другое усилиться.

Вечером пришел Катынский, и я купил у него ружье за 3000 рублей. Заряд: Сокол 1,3. Дробь 24 гр. Картечь 1,5 гр. — 16 шт. = 24 гр.

7 Сентября. Весь день занимался с Колей Куликовым профилактикой Маши.

Шоферский язык: свеча блядует, аккумулятор мудов-леет. Машина называется аппарат: — Как аппарат? — В по¬рядке (или: блядует замок). Шоферы между собой говорят о росе или кто как скрыл аварию. (География Москвы через шоферский опыт и язык: напр., ехал вниз по Бас¬манной, слева трамвая, справа из Сергиевского переулка подвода, еще левей женщина: ехать на женщину — убить человека, ехать на трамвай или на подводу — успевай вы¬бирать, а то ведь тормоз кое-какой. Пустил между трам¬ваем и подводой — с левой стороны по трамваю ударил колесом и своротил картер коробки скоростей.)

На полях: Г Язык шофера — Как аппарат? — В порядке.

— Как аппарат? — Свега блядует. — Смена.

476

Рождение образа.

Я думал о Ставском, Шумяцком и других «вождях», которые в последнее время стали бывать в нашем доме. В их манере говорить и, главное, выслушивать есть нечто общее, нам неприятное и относящееся, вероятно, ко всем «начальникам». Но что это — я не мог выразить. Пришел Петя из амбулатории и рассказывал о старом докторе, что трудно ему выслушивать больных: пациенты гамят как на базаре. При этом доктор привел пример из жизни вагона, как два парня с разных концов вагона разговаривали меж¬ду собой: все молчали, а они над головами всех перекри¬кивали, как будто кроме них в вагоне никого и не было. Представляя себе вагонных парней, я вдруг вернулся к на¬чальникам моим, и мне стало вдруг понятно, почему они нас так плохо слушают и так решительно утверждают свое: они просто не видят нас, как те два парня в вагоне видят только себя.

Коля Куликов сегодня признался мне, что он вовсе не Куликов, а сын монаха. В Посаде Сергиева (ныне Загорск) была улица. А в Сергиевой Лавре в духовной академии тогда журнал издавался с длинным названием «Продол¬жение творений свят, отцов». Так вот, на улице той жили женщины, и к ним ходили монахи. Студенты духовной академии эту улицу называли тоже продолжением творе¬ний святых отцов. На этой улице и родился Коля и был определен в воспитательный дом. В то время, однако, не¬которые бездетные граждане имели обыкновение отбирать себе из этих незаконных детей, определяемых в воспита¬тельный дом, младенцев, и им позволялось усыновлять их и тем самым как бы превращать их в законнорожден¬ных. Колю выбрали некие Куликовы, он — пьяница горь¬кий, она же ведьма. И начиная с шести лет Коля превра¬тился в работника на ведьму и пьяницу и работал на них с утра до ночи. Был он и булочником, как Максим Горь¬кий, и был кондитером, и кем только не был… Был на вы¬соте одно время: кандидатом партии. Потом при чистке в связь был поставлен, как сам утверждает, неповинно с од¬ним позорным явлением кооперации, разъяснен как сын

477

монаха, «шпитомник» кулаков, исключен и лишен голоса. В то время Коля как раз был кондитером, и ему как ли¬шенцу ничего не оставалось сделать другого, как переме¬нить профессию и начать всю карьеру сначала. Случи¬лось, как раз в то время набирали на курсы шоферов…

Коля кончил курсы и ни разу не сидел на машине. Сдал теорию, сдал езду по Москве, оставалась практика. ЗУ2 литра и 50 р. взяли за него сдать. Сдал, получил пра-ва. Птицетрест. Задавил двух. На это место пришел, надул баллоны (с велосипеда опыт). — Ты зачем? — А ты за¬чем, — я шофер. — Как ты… а где ж Ванька? — Вона! хва¬тился, Ванька в тюрьме. — На вот, так ты стал со мной ра¬ботать. — С тобой. — Красота! ну так что: надувай баллон, поедешь в Москву. — Признался: по Загорску могу, а в Москву не ездил. — Ну, поедем со мной. — Приехали вул¬канизировать: три дня сидели не жравши. — Поезжай на¬зад. — Боюсь. Двор широкий и к Брюсову. Выехал из Мос¬квы — все дороги узки. Карбюратор — засорился главный жиклер. Разобрал, посмотрел — ничего не вижу, продул, бензину хлебнул, хотел диффузор вставлять и не могу. Остановил машину, спрашиваю: — Что это за вещь? — А ты, — говорит, — откуда взял? — Из машины. — В моей машине такого нет. — Ну, — говорю, — поезжай, ты такой же, как я. — Стал я возиться, перевернул диффузор другой стороной, и он вошел как милый. Приписка: Вставил диффузор, и он тень дал, и в тени заблестел гл. жиклер и волосок показался. Тут я пригляделся и вижу, из глав¬ного жиклера торчит волосок. Взял я его, вытащил и гово¬рю: «Это ты!» Привинтил болт, закрыл капот, сел в каби¬ну, нажал на стартер и пошел…

Рассуждая о выступлении Бухарина, слишком лично ярком, слишком рассчитанном на завоевание «мещан¬ских» элементов общества, некто сказал:

— Не заявляя о своем несогласии с нами, сделайте вещь необыкновенную, которая своим явлением показала бы нашу ошибку.

Наши критики сейчас работают как пауки: свои тезисы политические они пускают на тексты, чтобы художество

478

через них проливалось, как вода в паутину, и оставался в текстах один только сам автор. — А, вот ты какой! — го¬ворит критик, разглядывая автора, обвитого политиче-скими текстами — и пишет о нем… Между прочим, пауки в природе, уничтожающие мух и всякую вредную дрянь, вопреки предрассудкам, являются человеку очень полез-ными. Возможно, и критики, как пауки.

Все детали машины имеют названия шоферские и за¬водские, надо все узнать: сережки, барашки, стремянки, грибок,пальчики и тяги.

Швейная машина давно вошла в жизнь, и нам теперь невозможно описать душевное состояние людей, взволно¬ванных ее появлением. Но автомобиль только-только на¬чинает вносить в нашу жизнь необыкновенные перемены, и пока он не успел стать как швейная машина,