Из Машкиной эпопеи: искал нового человека, а встре¬чались все старые, а под конец оказалось, что новый чело¬век рядом со мной живет, и учит меня, и ездит со мной (любит машину, владеет ей).
— Очень стыдно, а все-таки надо сказать: без стыда ли¬ца не сносишь.
Машка.
Стыдно мне сейчас, что я на самое главное у нас долго не обращал внимания: это главное, конечно, — что маши¬на является в нашу страну и быстро изменяет и труд наш, и досуг: не так работаем, не о том поем, не так начинаем смотреть на месяц, звезды. Некоторые перемену эту счи¬тают к лучшему, другие, напротив, понимают черта в ма¬шине. Раз я думал о черте, и мне вспомнился знаменитый рассказ о кузнеце Вакуле, который оседлал черта, добыл на нем царицыны черевички для своей возлюбленной, женился, стал при помощи черта счастливейшим из смерт¬ных, не уступив искусителю рода человеческого из себя ничего.
Думал я о черте и о себе, что вот бы машину какую-ни¬будь, как черта, оседлать и свою жизнь, свои будни и празд¬
479
ники переменить к лучшему, не уступив ничего своего. Но какую бы выбрать машину по силам себе. Несколько раз я ходил на большие заводы и каждый раз уходил оттуда подавленный: я смотрел на машины и людей при них без понимания, мне казалось, сущность их находится в управ¬лении, и поднимался наверх к инженерам, а там, погружа¬ясь в расчеты, отрывался от видимого, осязаемого, необ¬ходимого мне для понимания вещей. Хорошо политику действовать, разбивая людей на классы и внутри классов ставя расчет свой на среднего человека. Хорошо матема¬тику строить, пользуясь даже бесконечностью как знаком. Но я, художник, не только бесконечность, а даже таракана в своем изображении не могу обойти и в тараканьем су¬ществе должен открыть тараканью личность.
Недавно перечитывал на ночь рассказ Гоголя о том, как кузнец Вакула на черте съездил к царице за башмач¬ками для своей возлюбленной и достиг своего счастья, ничего не уступив из себя черту, я вздумал достать себе ав¬томобиль, изучить его, приучить к себе, как собаку, ввес¬ти в свои будни и добыть при помощи его ценности новое, не поступаясь собой, как Вакула, — ведь какой шельмец! съездил на черте и прямо, не отряхнув с себя даже черто¬вой шерсти, вошел в церковь и перевенчался. Эта мысль поутру у меня превратилась в действие, — вспомнив, что автомобильный завод легковых машин упоминается все¬гда с именем Молотова, я написал шефу короткое письмо о желании моем сделать один опыт с автомобилем, не рас¬крывая, конечно, государственному человеку свой основ¬ной замысел приручения черта к строительству моего личного счастья.
Теперь я легко бы мог написать рассказ, и очень занят¬ный, с таким сюжетом: некий простецкий гражданин вы¬играл себе в лотерею автомобиль и при помощи его, по-добно кузнецу Вакуле, завоевал себе счастье. Но мне это до того легко написать, что даже и неинтересно. А что мне хочется и что так трудно сделать, это, описывая свой лич¬ный опыт с Машкой, сохранить в целости рожденную в опыте и, как мне представляется, присущую жизни сказ¬
480
ку. Ведь было же это в действительности, что я, не пони¬мая, в какой степени нуждается сейчас государство в ав¬томобилях, дерзнул просить себе машину для опыта, навеянного чтением гоголевской сказки! Фантастика бы¬ла в самом зародыше моего действия и немудрено, что дальше стало все развиваться как сказка.
Написав Молотову, я решил сам отнести письмо на почту, чтобы отправить заказным. По пути своем на поч¬ту впервые в жизни стал я приглядываться к машинам с интересом, а когда отправил письмо, и со стыдом: мне стало понятно как-то вдруг, что машина для дела нужна до крайности, а я прошу для сказки. Каждая грузовая ма-шина теперь вызывала во мне чувство стыда, и если бы это возможно было, я разорвал бы это свое письмо на клочки. К моей беде, грузовики так и шныряли, а когда я вернулся к своему дому, то на улице против моего жилья застал целую кутерьму: штук пять огромных грузовых машин сгрудились тут, и на одну из них поднимали не-большую самодельную машину.
Гёте — распад.
Что обеспечивает в искусстве долгую жизнь (Шекс¬пир).
Историки — это заслуженные хранители мощей.
11-го Иван Постный — Мергусова бель: пять дупелей. 12-го Чирково — 13 дупелей и двух тетеревей: 15. 13-го Ясниково — 13 дупелей.
+ два раньше того
Все это время золотые дни. Утренние мысли и желания смешиваются со звездами. Ударом сапога выбиваю поле¬но из-под заднего колеса, и Машка сама выкатывается из гаража.
Звезды скрываются. Остается почти до самого восхода утренняя бледная звезда. Восход в 6 у. Туман в долине. Круглая полянка: красные осинки, березки — все по-раз¬ному: на то же осень, чтобы каждое дерево под конец по¬казалось по-своему; так хорошо, подкрался туман и белый свернулся тут. Неслышно на резиновых шинах мы подка¬
481
тили и все тут застали. Тени от стогов в Чиркове. Тени от кочек и в тени белый мороз: дупель солнце встречал, со¬грелся на солнце, разленился, послышался шорох — он поднялся и перешел в тень: там в тени кочка была еще бе¬лая от мороза; кочка эта была огромная как стол; Лада причуяла дупеля, еще когда он был на солнце, и когда он ушел, подошла к самой кочке и сразу поняла, что дупель пошел дальше и, может быть, далеко ушел, но, может быть, и тут же за кочкой сидит; что делать? с этой стороны коч¬ки, с левой, пахнет след, но сам дупель из-за кочки не пах¬нет — что делать? и вот мысль: с правой стороны следа нет, и если туда немного просунуться и оттуда запахнет дупелем, значит, он тут; она зашла чуть-чуть направо, ей оттуда резко пахнуло — он тут! и Лада вдруг легла и сама, как дупель, исчезла между кочками. Мы это все видели очень издалека и, зная работу Лады, не торопясь, медлен¬но приближались. Про себя я какому-то другу читателю сочинял о Ладе рассказ, что вот была собака Лада, делала стойки и ложилась почти за версту. Я немного прибавил: за версту ведь и собаку-то не увидишь. Но ничего! мой чи¬татель не заметил. — Честное слово, говорю, за версту, не верите? — Нет, отчего же, я верю. — А веришь ли, что я иду не спеша целую версту, и она все лежит, лежит и ждет ме¬ня. — Конечно, верю, замечательная собака! — А как ей трудно лежать на животе в грязи с подогнутыми задними ногами. Она наконец подбирает [ноги] и просто ложится и ждет. Но хозяина нет и нет. Она приспособилась, потя¬нулась, свернулась клубочком… — Стой! — говорит чита¬тель, — я верю, что Лада за версту стала, что она улеглась, что она тебя ждала, и если бы ты сказал, час ждала, два ждала — я бы поверил, но что Лада на стойке клубочком свернулась — нет! не могу, извини: не верю.
Наполях: Я говорю гасто Ладе дома: под лежагий камень и вода не побежит, а теперь она лежит, и под ней вода…
Подходишь к ней — она смотрит на тебя, обхо¬дишь — глазами следит, [повертывая] к заду, и вот на каком-то градусе вдруг, как пружина, откинула голову и глазами на дупеля, а ты сзади.
482
Лада обезлапела.
Сюда же, к дупелиной высыпке: две маленькие пожел¬тевшие болотные березки, трава болотная шоколадного цвета — ступишь в ней — между пучками зеленый плюш, и как ступишь на плюш, получается колодезь с черной во¬дой. Три стога — видно, косили, пока можно было, и те¬перь тут зелененькая отава, на границе зеленого и шоко¬ладного дупель… Он взлетел и тут же опустился. И в этом шоколаде сплошь начинки дупелей. Старая остожина… Дупель с бекасами поднялся, как цеппелин среди самоле¬тов. Высокие задники — подкладка — как на франц. каб¬луке.
Мергусова бель: трава вся запаученная и паутина коле¬сами — в росе каждое колесо и против солнца считать не пересчитать: среди этой травы старой чуть заметна теперь клюква, и на ней дупель большой, и еще дупель, и больше всего по самому закрайку болота…
После дупелиной охоты дома тело отдыхает, и от этого радость, вся радость, на какую только способно обыкно¬венное живое существо; я посмотрел вниз на Ладу, и она тоже наслаждается и даже ноги вверх задрала.
Наполях: Суд истории
Александровка — какая жизнь моя в ней, как я мог! и в таких условиях можно было радоваться, и как! Бывало, необходимость в ночлеге или достать чего-нибудь поесть заставляет выслушивать людей и судить, распределяя на хороших и плохих. Теперь я в машине везу все для себя, и отдых обеспечен, и ночлег даже. Я теперь не вижу этих людей и если встречаю, то я для них человек другой поро¬ды. Всех не подсадишь на машину и оттого никого. Дерев¬ни мелькают без названий, без характеристик, только помнишь, что вот в этой задавил две курицы, в той гуся (нигде нельзя не задавить, потому что объехать некуда, 2 нрзб всего организма машины тормозом из-за кури¬цы неразумно…)
Как туман закрыл стекло, дворник расчистил дырочку, и вдруг мы в другой атмосфере, и стекла сами очистились…
483
Что же мне теперь жалеть о том времени, когда я ходил пешком и спал на клопах и вынужден был выслушивать жизнь бедных людей, распределяя их на плохих и хоро-ших? Нет, нисколько. Я удивляюсь тому запасу радости, которая у меня, но не желаю возвращения и не раскаива¬юсь в легкости жизни моей нынешней, потому что же я ее теперь заслужил. В состав моей нынешней радости [вхо¬дит] весь понесенный за нее труд. Мало того! большинст¬во понимает, что я заслужил. Но кто не походил по народу, а прямо сел на машину, тот не увидит людей и машину не оценит (это как швейная машина). Не то меня задевает, что я потерял чутье к людям через машину: я не могу его потерять; а то, что другой едет за так, и ему кажется, буд¬то так и надо: люди ему — это цифры, машина — способ необходимого передвижения.
Итак, машина и Журавлиная родина…
На полях: Петя говорит сегодня: — Знаешь, Миша, я вот ду¬маю, — сколько мы, трудов положили, сколько ис¬тратили всего, гтобы ехать, а ведь другого везут, и он едет за так — даже противно, а как тебе? — Да ведь…
Прочитал повести Гёте, от бунта («Вертер») до порядка («Избир. сродство») и понимаю это не как произведения искусства: эти повести распались на кусочки; все равно ведь и «Фауст» Гёте
