распался: золотой памятник распал¬ся, но все равно это золото. И так все распадается, будучи усвоено. Вопрос, кто дольше… Почему Шекспир и сейчас читается как современная вещь? Есть ритм жизни, и кто в нем — тот долговечен, а то от себя, и это на срок («Фауст» от себя).

Загеркнуто: Историки Критики с авторами-класси¬ками делают то же самое, что раньше делали монахи с мо¬щами: мертвые косточки они облачают и объявляют тело усопшего нетленным, убеждая ему поклоняться. Припис¬ка: Но и всякому обману есть срок: время всех святых раз¬девает, и мертвые тела обнажаются. Есть большое удов-летворение уму, когда придет срок раздевать — заняться этим. Так вот пришел срок мне раздеть всех святых, и я приступают

484

Всему живому хочется жить дольше, и так автору в кни¬гах своих хочется жить, и тем из них, кому этого более страстно хочется, удается жить долго, и когда кончится долгий естественный срок, приходят историки и мертвые косточки усопшей вещи объявляют нетленными, облача¬ют, как монахи, создают поклонение. И потом, когда окон¬чится культ, миллион раз повторенное имя классика само собой без посторонней помощи продолжает все повто¬ряться…

Новый человек от старого ничем, кроме аппетита к жиз¬ни, не отличается.

Совершаются великие события, значение которых учесть никому нельзя, и если это чувствовать и понимать без себя, как необходимость, как закон, то право же, свой личный голос в этом хоре необходимости неминуемо дол¬жен всем представиться как личное домогательство, как претензия на личное бытие. И самое главное, что дейс-твительно среди бесчисленных градаций между личным и общественным невозможно самому рассудочно опреде¬лить именно ту, которая является звеном в творчестве единства личного и общественного. Единственный выход из этого тупика для меня — это salto mortale1, в котором парашютом является доверие к тому, что истинное «я» как творческий агент не может разбиться о камень. К чис¬лу таких вопросов, которые я рассудочно не имею права решать, всегда был для меня вопрос нации и войны: я не могу сказать со всеми, что я — русский, хотя я русский больше всех: мне всегда казалось, что в тот момент, когда я скажу о себе «я — русский», я гублю в себе самое мне до¬рогое; и потому лучше, если скажу, что я — не русский. Точно так же я не мог в свое время определить себя «пора¬женцем» или «оборонцем».

14—15 Сентября. 14 днем ездил за бензином. Встреча с козьим пастухом: мальчик в одежде с большими рукава¬ми, и он ими махал, как крыльями, и вдруг появлялся то с того, то с другого конца машины: острое, сухое, козье

1 salto mortale (итал.) — смертельный прыжок.

485

лицо с тусклыми и дикими глазами… Вечером при фона¬рях прикатили в Федорцово: там «дупеля», и покатили в Полубарское. Целый вечер песня о сапогах и керосине. Прикрывает лампу: керосину нет. — Вы, колхозники, долж¬ны быть зажиточными. — Зажиточными! а есть такая сре¬ди зажиточных пролетария: всех зажиточных к себе в кар¬ман уберет со всем их имуществом. — Какая же это такая пролетария? — А Пришвин, Михаил Михайлович. — Я был поражен таким оборотом, растерялся, вслух подсчитал все свое, перевел на деньги, на валюту: вышло всего очень мало. А «перевозчик» смеялся и только в шалаше понял про себя, что он подсчету моему не верил и полагал, что у меня золото, что у меня неистощимый запас скрытого где-нибудь в обыкновенной земле обыкновенного золота. И только уж тут, поняв «золото», понял я и смысл «проле¬тарии», способной закупить весь колхоз: а именно, что это и хорошо, что он эту «пролетарию» мне на радость, мне на лесть сказал. Вот оно что!

«Перевозчик»: езда по грязи — вода спала — страшная опасность: нельзя даже на ящик от патрон сесть, нельзя на коленках стоять: дрожат колени от непривычной позы, в туго затянутых ремешках; сантиметр до грязи? боюсь, меньше… невозможно плыть: на волосок (и пример: про¬фессор и учитель А.). Страшный плес. (Середняя кочь). Сюда же и Петю: он за уткой поплыл… А он: я не стреляю, утка над шалашом: а у меня экстрактор, и не могу открыть: пулевой патрон через экстрактор. Табунятся журавли. Ту¬чи с ледяными, светящимися серебром краями. Болотные овсянки и трясогузки. Курочки. Жители Демидова плеса, и там трудится перевозчик: уток загоняет, старается…

Цикл мыслей: пораженец старого времени нашел бы в этом перевозчике общее, т. е. от своего отщепенства по этому мосту недовольства и зависти он перешел бы к про-летарию и объективировал бы желанный свой мир в этом образе, и когда он осуществил свое тайное, стал властели¬ном — ему тот «перевозчик» предъявляет счет: путь от бунта к порядку. Кузьмич, на которого все обижаются и его фамилия Фролов, а зовут Волков: на волка похож… Все свои неудачи на Кузьмича.

486

Приписка: Фамилия завод[ского] охотника Фролов, но все [на¬зывают], вспоминая его потом как Волкова: до то¬го, знагит, этот Фролов лицом на волка похож.

Действие, рожденное в пустыне мировой скорби, лич¬ные желания через мировую скорбь к человеку… Припис¬ка: и то же через политику…

Шекспировский народ — это…

Часто встречается человек, сохранивший облик умер¬шего быта, причем сам человек живет, как и все, в новом быту. Таких людей я собрал целый музей приписка: и на¬чинаю показывать с Ивана Петровичах

16 Сентября. Белый мороз. Мергусова бель. Два ду¬пеля, два бекаса, тетерев. Встречались отдельные витют¬ни (пролетные?).

17 Сентября. С утра серо и моросило, потом солнце между тучами, ветер. Пробовали Османа и убили зайца.

Согласно с Павловной решили, что елецкая-смоленская родина умерла и создана вторая, здесь: Переславль^За-болотье— Троица. Завтра едем в Переславль, и как домой.

— Вы говорите, что нет свободы или что свобода есть осознанная необходимость. Пусть же и нет вовсе свободы, но писатель должен чувствовать себя свободным. Так вот о земле известно, что она круглая, но для живущих на ней она плоская: мы живем так, будто земля плоская, и ху¬дожник, работая, тоже чувствует себя свободным и, когда творит, не думает вовсе о том, что свобода его обусловле¬на необходимостью.

18—19 Сентября. Все дни, весь сентябрь сухо, светло, и теперь уже по утрам лежат морозы. 18-го ездили в Пере¬славль с Колей Дедковым. 19-го в Москву: Машку чинить и к Цыпину.

Из разговоров с Дедковым, что семья и нация требуют от нового человека особенной заботы (жену, напр., теперь нельзя просто для дома держать и детей растить, необхо¬димо в обществе и т. п.), что «новый человек» является не

487

в личностях целиком, а распределен понемногу, что рабо¬чие теперь ищут семьи, что такого писателя, как Приш¬вин, пишущий о природе, нет среди писателей о людях.

Почему в партию? — Книга (роман) и смерть Ленина — то же в рассказе Безродного: т. е. он обрадовался нэпу и вообще, что Россия оживет.

В ближайшее время вступить в постоянную связь с Ца-ги и начать изучение авиации (воздушных путей наряду с земными).

Берендеево царство (Ботик) в упадке: мертвая био¬станция, вот-вот развалится бельведер, и все продолжают двугривенные за Ботик (Дуня научилась показывать). Что-то пережитое.

В Москве — мастер Степан Коваленко рекомендует Венеру на базаре купить, и в лапу ей он лампу впаяет и с флажком.

Смерть Ильича.

Поступление в партию т. Безродного определила смерть Ильича: тогда наладилась торговля, началась жизнь, мало-мальски похожая на «жизнь» в привычном ее пони-мании, в партию легко принимали, и Безродный решил поступить; поворот политики на колхозы отнял у Безрод¬ного надежды на порядочную жизнь, и как мастер, имею-щий всегда возможность хорошо заработать, он потерял всякий смысл пребывания в партии и вышел. Коля Дед¬ков, как человек деревенский, потерявший, однако, корни в деревне, тоже в смерти Ильича увидел закрепление по¬рядка, желанного ему, но кроме того, перед этим он про¬читал один (американский?) роман с коммунистическими идеалами (Коля все-таки идеалист). И когда колхозная политика началась, выйти из партии Коле было некуда: не деревенский он и не мастер. В это время идеи прекрас-ного романа поддержали его, и он стал сживаться с парти¬ей. Мало-помалу жизнь стала улучшаться, рабочие стали дорожить семьей, детьми, всюду началось стремление к порядку, СССР был приглашен в Лигу Наций.

488

Гараж 3-й колонны таксомоторного парка.

Петя пошел к старшему механику Коваленко, но сто¬рож его не пустил без пропуска и передать записку Кова¬ленко отказался: не может сойти с поста. После долгого ожидания удалось передать записку с каким-то входив¬шим рабочим, и Коваленко вышел. Он был сильно выпив¬ши, не вдумываясь, не слушая нас, начал сразу с того, что хотел оторвать бронепровод и «припаять свое зажига¬ние». Наша растерянность, ужас! Наконец я отказал. Он вырвал с корнем дистрибутор и вдруг сказал: можно и тут припаять, и унес всю деталь с собой; вдруг вернулся, бро¬сил деталь, схватил замок развинчивать (как сыпались болты, гайки, прокладки!). Убежал с замком и скоро вер¬нулся: все дело в замке. А мы же это и знали. (История с замком долгая: все возились, и часа через три вдруг за¬водилась машина сама — 1-й раз обнаружилось против кино и пошли на буксире, на другой день с Колей Кулико¬вым соединили молоточек с бабиной — это в опыте шофе¬ров.) Пока устанавливал, все мастера, все шоферы из гара¬жа пришли, и сам сторож пришел, и рассказы всякие.

Механик — это все равно что колдун или знахарь сре¬ди шоферов.

На полях: польза грузовика — машина открыла глаза на ста¬рую дорогу.

Маша пишет: не знаю, как было до революции, сама-то я не видела, но по рассказам отца поняла, гто в старое время вовсе дороги не казались плохи¬ми, а будто так и надо… и пр.

До революции, — теперь уже в старое время, — нам и в голову не приходило, бывало, — нам, обывателям земли русской, — что у нас плохие дороги. Больше, я вам скажу, на телегу ссылались, что телега — глупый и нелепый эки¬паж. Теперь на место телеги явилась машина, автомобиль, и вдруг открылось, что старые дороги никуда не годны. И то же самое, я думаю, и с людьми, обслуживающими транспорт: раньше, казалось, люди не были так плохи, но теперь машина показала нам русского человека, недавне¬го земледельца и кустаря, никуда не годным механиком и шофером. Так вот, сел я на машину, чтобы увидеть но¬

489

вую жизнь, а мне открылась старая жизнь дороги и мира с необычайной стороны: никогда, никогда я не думал, что так плохо все наше старое.

Нам, шоферам легковых машин, грузовики тем полез¬ны, что пугают людей на дороге и усеивают эти дороги жертвами. Не будь этих бесчисленных жертв грузовиков, наши колхозники вовсе бы не боялись наших легковых машин: они бы мало-помалу присмотрелись