но только по-прежнему нет чайных блюдечек и бледно-жел¬
518
тый крутой кипяток, заменяющий чай, люди несут из бу¬фета в стаканах пальцами часто с искаженными лицами от боли и страха, что не донесешь и упустишь стакан.
В чистом поезде главное хорошо из-за проводника, — что чувствуешь себя защищенным от всякого безобразно¬го случая, столь естественного в условиях пути. На пер¬вых порах такие проводники сознают важность своего положения и смотрят за всем в вагоне очень внимательно. Вот одна женщина повесила на крючок у окна возле на¬рядной занавески свою базарную сумку, и проводник веж¬ливо просит ее снять.
— Для чего же крючки? — спрашивает женщина.
—Для чистой одежды, — отвечает проводник.
Увидев мой хороший чемодан, лежащий на полке ввер¬ху, проводник осторожно подвинул его вперед так, чтобы он был у меня постоянно в поле зрения…
— С этого бы и начинать, — сердито сказала потрево¬женная женщина, — изведите воров да нищих, а потом и лоск наводите, а то кружева развесили, а деловую сумку держи на руках… и чемоданчик из глаз не выпускай…
Многие сочувственно поддакнули, но делегатка в крас¬ном платочке своими служебными глазами впилась в бун¬тующую женщину и сказала ей строго:
— Повесили кружева, зеркала, а потом и за воров при¬мемся.
После того и поднялся всеобщий спор в вагоне о том, с чего начинать, с чистоты или с воров.
Загеркнуто: Волчья жизнь Волк.
На полях: Из серии «Богатая смесь»
Раз пришел ко мне пожилой человек, в гетрах, в плаще очень поношенном, в шляпе измятой, борода нечесаная, палка огромная, — бандит или уцелевший народник се¬мидесятых годов прошлого столетия. Ночлега и приюта он от меня потребовал, потому что я писатель, а он поэт. Я сам открыл ему калитку, и мне было неудобно закрыть ее у него под носом, пришлось впустить и затем принять все меры предосторожности. Поэт мучил меня три дня рассказами из своей жизни и стихами. Началась у него эта
519
бродячая жизнь будто бы с того, что он собрался лишить себя жизни приписка: повеситься, но в последний мо¬мент вдруг передумал и так решил жить как уже как бы после себя, считая, что с собой он покончил, а жить прос¬то свидетелем. Не возвращаясь домой, он приписка: от¬ломил сук, на котором хотел повеситься, сделал его своей палкой взял с собой вот эту палку и пошел прочь при¬писка: в пространство, обходя войну: как услышит крики, так в сторону, и обходит войну, и вот уже скоро будет 20 лет, как он идет, ночуя летом под кустом, зимой у до¬брых людей, читая им за хлеб и соль свои стихи… Мне он тоже много читал. Все это были жалкие перепевы чужого, и оно ничего бы: ведь так же, перепевая настоящих оа-геркнуто: поэтов и писателей, живет огромное большин¬ство артистов! но так было невыносимо думать, что этот человек, из-за этого ложного остатка приписка: из-за этой лжи в себе согласился жить, ночевать в кустах… об¬манывать добрых людей и брать ни за что у них для себя кусок хлеба. Приписка: Первый день пребывания поэта я негодовал, второй раздумывал, в третий пришел к за¬ключению^ «Не стоило! — думал я, — он ошибся, что от¬ломил сук, надо было повеситься».
И с какой стати мне с ним церемониться! Мне особен¬но неприятно было слышать его цинические рассказы о добрых женщинах, которые обмывали его приписка: как Христа, чинили его рубашки, кормили, веря, что он пострадавший от советской власти священник. Так он об¬манывал этим добрых женщин, и, наверно, стихами свои-ми тоже многих обманывал добрых учителей каких-ни¬будь, учительниц в захолустьях. Но меня? Нет, я не дамся.
— Стихи ваши, — сказал я, — плохие перепевы чужого. Из-за этого я не стал бы ломать сук…
Я все резко сказал. А он, как соструненный волк, мет¬нул на меня тот свой волчий взгляд.
Я же, начав, хотел все продолжать и еще прибавил ему, и взгляд его из серого волчьего становился изжелта-прон-зительным, и чем-то уже страшнее волчьего, вроде как чертом. Мне вспомнилось, что волк, черт и голодный му¬жик в родстве.
520
И это мне прибавляло, и я этого волка в одежде соло¬вецкого попа и поэта все колол и колол за всех обманутых им добрых людей.
Вдруг он перестал злиться и, как с волками тоже быва¬ет, вдруг сдался.
— Будет, — сказал он, — я вам прочту те стихи, кото¬рые никому никогда не читал, а пишу для себя. И не печа¬таю!
И прочитал о волках и метелях, все это волчье наше старинное русское, в кустах и дорогах шоссейных и просе¬лочных, вой этот…
Все это я знал по себе. Меня схватило за сердце. Но я не переменил своего: все равно это был волк. Только я не мог держать его больше. Приписка: Нет, конечно, в совести своей я его презирал, но сердцем сдался: я не мог больше держать этого волка и отпустил. Я отпустил его и сказал: приписка: взял его палку, внимательно посмотрел на нее и, передавая хозяину, сказал: Виноват, я
— Я ошибся, — сказал я. — Из-за этих стихов стоило жить.
— То-то! — ответил он. И ушел.
— И черт с тобой! — сказала вслед ему моя женщина, принужденная убирать за ним, насекомых парить…
Волк.
К этому начало: — Бывает, когда среди мирной птичь¬ей жизни появляется в небе хищник — ворон, галка или еще проще, и голубь летит, так вот хочется почему-то, чтобы ястреб поймал того голубя: интересно. Мне случи¬лось самому видеть, как голодный волк выскочил из куста и прямо с подводы вырвал из рук у мужика собаку. Нет у меня, конечно, жалости к этим хищникам, и я бью их беспощадно, но интересные они. Тоже ведь и у нас, у лю¬дей, живет это волчье вечно голодное существо. Раз при¬шел ко мне…
Необходимость. Диамат.
Мы шли с одним студентом весной на тягу. Он гото¬вился сдавать зачет по диамату (диалектический матери¬
521
ализм), и мы болтали с ним, разрешая с ним разные чудные вопросы, которые любят иногда ставить экзаменаторы, вроде того: «почему нельзя едущих в трамвае людей на¬звать коллективом?» Часто беседу нам приходилось об¬рывать из-за невозможной грязной дороги, которую мес¬тами нужно нам обходить лесом. И случилось, пришли мы к целому омуту грязи на дороге. Попробовали обойти лесом налево, — там было болото, попробовали направо — и там еще хуже. Что же нам делать, у обоих у нас сапоги были для этой грязи слишком коротки. Тогда студент, не выпускающий мысль свою от диамата, сказал:
— Ни прямо нельзя, и направо, и налево нельзя обой¬ти, это не-обходимость.
Мы посмеялись.
— И вот этого, — сказал студент, — хоть убей, не пойму в диамате, что будто бы свобода есть сознанная необходи¬мость. Вот пример: оба мы сознаем не-обходимость, а меж¬ду тем свободы никакой не получаем…
В самом деле, получалась какая-то полная не-обходи¬мость и на земле, и в мыслях… Между тем глаза наши ис¬кали выхода и заметили на елках у нижнего сука грязь: это по тесно стоящим елкам люди перелезли.
Мы посмеялись вместе и крепко задумались. К счас¬тью нашему, несколько елок у дороги возле омута грязи так тесно сошлись суками, что мы по ним, от сука на сук, сравнительно легко перелезли.
Радостно ступив на твердое место на той стороне ому¬та, я сказал студенту:
— А ты говорил: не-обходимость.
— Свобода! — ответил студент, тоже перебираясь ко мне с сука на сук.
Вот наконец-то я понял эту труднейшую мысль диама¬та: вот уж действительно, что свобода есть сознанная не¬обходимость: увидели, осознали и переползли над самой не-обходимостью.
Он был очень прост от природы и оттого именно стал начальником, и от этого, что стал во главе, сделался уже
522
не так прост, как был, и когда люди сложные, желая уго¬дить ему, принимали вид таких же простых, каким он был сам от природы, то он это сразу угадывал и гнал их от се¬бя беспощадно. Передвигаясь все выше и выше, он, есте¬ственно, усложнялся через огромный свой опыт. В конце концов, сила его возрастала, как в батарее последователь¬но соединяемых элементов: один элемент — одна сила, два элемента — две, три — три, и так без конца.
И такие все начальники, потому что это есть свойство власти, что в ней простейшее растет умножением себе по¬добных, у животных, напр., собак, этого нет, там для силы в тысячу собак нужна их тысяча, а у нас, людей, так устро¬ено, что одна собака может распоряжаться как тысяча, оставаясь в природном существе своем обыкновенной, простейшей собакой.
Мысль эта о природе власти мне пришла в голову через начальника Юрку (21 года) вчера:
Бьюшка заметила белку на земле, помчалась за ней с огромной быстротой и через это заставила белку взо¬браться на первое дерево, и случилось, что этим деревом была совсем обнаженная теперь осина. Можно было толь¬ко рассмотреть белку снизу, но даже что шкурка ее была вовсе серая и уже не было на ней ни единого желтого пят-нышка. Убить Пете такую белку из дробовика ползарядом ничего не стоило, но он хотел доставить удовольствие Юрке, чтоб он стрельнул в нее из своего пистолетика. Стал его звать, он пришел. Петя ему показал, и он убил. После того он поднял белку и попросил у нас зачем-то ку¬сок газеты. Мы ему дали, он завернул белку в газету и по-ложил себе в сумку. Петя улыбнулся, а Юрка ничего не заметил, понимая так, что раз он убил, белка — его.
Петя же мне говорил потом, что эта простота Юркина объясняет ему множество странностей в вузовском оби¬ходе. Бывает, судят за что-нибудь товарища, кажется, так сложны обстоятельства проступка и невозможно решить, виноват товарищ или нет. Но у ребят невероятно просто и скоро решение, скажет один исключить, и вдруг все под¬нимают руки за исключение. И вот через ту белку все ста¬ло понятно: чрезвычайная упрощенность этих судей, не
523
допускающих никакого колебания, раз — и готово, и один как все.
На полях: сердце и совесть Мечта о порядке.
Бывает со мной, что я вдруг увижу, как запустил я свой письменный стол, книжный шкаф, оружие, сразу схва¬чусь, начну чистить, прибирать. И тогда в процессе этой работы является у меня доверие к мечте о возможности какого-то высшего, внутреннего порядка, из которого бы сам собой являлся бы и внешний порядок. Иногда мне ка¬жется, что этот высший порядок должен являться из ка¬кого-то момента собранности, что можно заставить себя в определенное время дня, в какой-нибудь предрассвет¬ный час собираться в себе и потом весь день уже работать радостно и верно. А то бывает, наоборот, кажется, что
